Потомки знаменитого корсара 1 страница

Николай Коротеев Николай Димчевский Александр Иванченко Генрих Гунн Евгений Федоровский Николай Фотьев Вячеслав Пальман Теодора Кребер Аркадий Локерман Владимир Флинт Иосиф Халифман Евгения Васильева Леонид Тендюк Рэм Петров Джеральд Даррелл Владимир Рыбин Павел Астапенко Герман Чижевский Савва Успенский Марсель Омэ Алексей Сосунов Н. Немнонов Александр Казанцев Игорь Забелин Всеволод Евреинов Айзек Азимов Чэд Оливер Н. Петров Олег Гурский Илья Верин Валерий Гуляев Роман Подольный Лев Василевский Юрий Холодов Вадим Вилинбахов Станислав Старикович Герман Малиничев Владимир Ковалевский Самуил Варшавский

НА СУШЕ И НА МОРЕ 1969

 

На суше и на море – 09

 

 

НА СУШЕ И НА МОРЕ

Путешествия Приключения Фантастика

Повести, рассказы, очерки, статьи

 

*

ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

 

Редакционная коллегия:

Н. Я. БОЛОТНИКОВ (составитель), П. Н. БУРЛАКА,

И. А. ЕФРЕМОВ, Б. С. ЕВГЕНЬЕВ, П. М. ЗАБЕЛИН,

А. П. КАЗАНЦЕВ, С. Н. КУМКЕС,

Н. Н. ПРОНИН (ответственный секретарь),

С. М. УСПЕНСКИЙ

 

Оформление художника Ю. А. Боярского

 

М., «Мысль», 1969

 

 

ПУТЕШЕСТВИЯ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

 

Николай Коротеев

РОДНОЙ БРАТ ЖЕНЬШЕНЯ

 

 

Повесть  

Рис. худ. В. Сурикова  

 

«Я устал как хороший пес на прекрасной осенней тяге».

Это единственная фраза, которую я смог написать перед первым выходом в тайгу. В тот день я передал своему научному руководителю рукопись докторской диссертации. Точнее, работу, которая может стать – должна стать! – моей докторской диссертацией.

Мне очень повезло. В двадцать шесть лет претендовать на такое звание в области экспериментальной терапии…

Я хотел немного отдохнуть и сразу переключиться на другую тему. Однако шеф решил иначе – посоветовал отправиться в тайгу. Побродить с корневщиками – искателями женьшеня. Очевидно, потому, что из дома отдыха можно сбежать, а из тайги – нет.

Я пошел на уступку. Прощаясь со мной, шеф подарил общую тетрадь. Я сунул ее в рюкзак, считая, что она вообще не понадобится.

Шеф лукаво улыбнулся:

– Не прячьте далеко. Добавления и исправления в диссертацию, когда вернетесь.

– Ваши…

– Нет, свои.

 

В лаборатории я мало интересовался самим корнем. Меня занимали свойства препарата. Можно сказать так: я испытывал автомобиль или самолет и просто не думал о рудознатцах, что искали месторождение, добывали металл и плавили сталь, из которой сделана машина. А теперь я окунулся в незнакомый и таинственный для меня мир.

В конторе по заготовке женьшеня меня встретил крупный, тучный и румяный заведующий. Он показался мне неуместным здесь. Тут хотелось видеть этакого старичка‑лесовичка со всклокоченной бородой и хитрыми, глубоко посаженными глазами.

– Вот посмотрите, – сказал заведующий, проведя меня в темноватое помещение. Пахло мхом и древесной корой. На стеллажах лежали лубяные конверты. В них хранился принесенный из тайги женьшень. У меня было такое ощущение, словно я вошел в сокровищницу. Необыкновенную и таинственную.

– Урожай этого года, – продолжил заведующий, – интересные есть корешки. Хоть бы этот.

У меня в руках оказалась лубяная коробка, сложенная наподобие конверта, пахнущая кедровой смолой. Раскрыв ее, я увидел… скульптуру индийского танцовщика теплого желтого тона. Это впечатление было настолько сильно, что я невольно протянул руки к корню, желая убедиться, не овладел ли мною зрительный обман: это настоящий корень, выросший в тайге, а не искусно сделанная вещь? Из головы танцовщика, подобно пышному узору, поднимался черенок с розеткой из шести листьев.

– Упие!

– Упие… – недоуменно подтвердил заведующий.

Мне оставалось только улыбнуться. Не говорить же о том, что в период подготовки к диссертации мне понадобилось прочитать всем известную и доступную литературу о женьшене и не только о нем. Теорию я знал. Но вот такой корень держал в руках впервые.

– Вы знаете жаргон ва‑панцуй? – спросил меня заведующий.

– Господину истинному духу гор, охраняющему леса! Моя радость сверкает, как чешуя рыбы, как оперение фазана. Владыке гор и лесов, охраняющему прирост богатства. Если просят, непременно обещай: просящему нет отказа! – выпалил я единым духом.

Лицо заведующего действительно засверкало, как чешуя рыбы и как оперение фазана:

– Ну, я вижу, что корневщикам в вашей компании скучно не будет.

– Трудно сказать. Могу пройти в двух шагах от женьшеня и не увидеть его.

– Ну‑ну… А я‑то хотел дать вам инструкцию почитать. В помощь, так сказать, начинающему корневщику, – и показал еще несколько корней.

Один из них оказался «синие», молодой четырехлистный женьшень. И хотя листья были отрезаны, возраст его определялся по кольцам‑перетяжкам на теле. Другой – «тантаза» семнадцати– двадцати лет. Но он оказался «женским» – два его отростка – «ноги» – были переплетены, словно положены одна на другую.

– Верно, – проговорил заведующий и передал мне женьшень из конверта, лежавшего отдельно. Он принадлежал к «упие», корням старым, особенно ценным, возраст которых несколько десятилетий. Весил он граммов сто. Редкий экземпляр.

– Хорош?

– Хорош‑то хорош…

Мне почему‑то захотелось внимательнее присмотреться к корню. На ощупь женьшень обычно бывает упруг, но не хрупок. А этот, казалось, нажми чуть посильнее, и он сломается. Наконец я догадался. Корень, очевидно, «подпоили». Такие штуки корневщики еще выкидывают иногда. Хотя за это и страдают. «Подпаивают» – опускают примерно на сутки в воду, чтоб прибавить вес.

Выслушав, заведующий сказал, что читать инструкцию мне не надо. Однако я попросил посмотреть. Она начиналась так:

«Женьшень – исключительно ценное лекарственное растение, применяемое в восточной медицине. Запасы корня в других странах давно полностью исчезли. Единственным местом в настоящее время, где растет дикий женьшень, является наш советский Дальний Восток…»

 

Стоял конец августа. Корневщики уже давно находились в тайге. И я отправился туда с «оказией» – мрачного вида корневщиком Саввой Петровичем. Он принес из тайги очень ценный корень, какие обычно не хранят при себе: мало ли что может случиться. Да хотя бы подмокнуть под дождем, подпоиться.

Теперь Савва Петрович возвращался в бригаду, и я с ним.

Выехали ранним утром на попутке. Километров тридцать тряслись по разбитому в пыль лесовозному проселку. Я сидел, по младости лет, в кузове. Парило знойное муссонное предгрозье. Высоченные ослепительные облака походили на фантастической величины пирожное безе. Солнце пекло сквозь влажный воздух.

За машиной тянулся кометной длины пыльный хвост. Деревья по обочинам стояли желтые от пыли. Ехали мы часов шесть. Наконец машина остановилась у чайной. Я выпрыгнул из кузова.

Савва Петрович, выйдя из кабины, стоял у открытой дверцы и, вытаскивая из кармана по монетке, собирал на пиво шоферу. Немало удивив шофера и старого корневщика, я дал полтинник.

– Мы не на зарплате, – проворчал Савва Петрович. – Мы что потопаем, то и полопаем.

В чайной Савва Петрович скинул кепку, которая наверняка была приобретена еще во время нэпа, снял кургузую, с обрезанными полами солдатскую шинель. На мне была такая же, с шефова плеча. Я знал, что Савве Петровичу за шестьдесят, но выглядел он лет на сорок. Может, и помоложе. В его густой шевелюре не заблудился ни один седой волос. Облик корневщика не оставлял сомнения, что он, во‑первых, давно и с толком принимает женьшень и, во‑вторых, действие этого лекарства для здоровья было достоверно явным.

Савва Петрович взял полтора обеда, сто граммов водки и два чистых стакана. Я – обычный обед. Устроившись за столом, корневщик вытянул из котомки фляжку военного образца и плеснул в стаканы чуть желтоватой жидкости. Я принюхался и узнал женьшень.

Один из стаканов, в котором было граммов двадцать настойки, Савва Петрович пододвинул ко мне.

– Вы и летом пьете женьшень?

– Угу, – не разжимая губ, невразумительно ответил мне мрачный Савва Петрович.

– Я слышал, что летом этого не делают?

– Гм… – неопределенно отозвался корневщик.

– Или вы сокращаете прием вполовину? – Я помнил, что в очерке В. К. Арсеньева говорится лишь о сокращении вполовину обычной дозы – тридцать‑сорок граммов – настоенной на женьшене водки или сорокапроцентного спирта.

Савва Петрович кивнул.

– А наибольшие дозы приходятся на февраль‑март, как раз перед весной?

– Угу.

Разлив по стаканам настойку, Савва Петрович перелил водку, взятую в буфете, во фляжку.

– Верую. И сам проверял его действие.

– Ну и как? – Савва Петрович принялся за еду.

– Действует.

 

 

В свое время меня поразила элегантность подхода шефа к проблеме.

В фармакологии, науке о лекарствах, как и в любой другой, работа начинается с того, что природе, объекту исследования, задается вопрос: что ты, какими свойствами обладаешь, как действуешь? Но прежде чем задать такой вопрос, необходимо разобраться: что считать действием, как его измерять, каким образом, чем, в чем?

При приеме пирамидона проходит головная боль. Мята и ментол рефлекторно расширяют сосуды, особенно сосуды сердца. Действие этих лекарств проверено практикой, и любой ученик средней школы может поставить эксперимент и убедиться в правильности утверждения.

Но действие женьшеня оставалось неуловимым в течение пяти тысячелетий. Было заметно: что‑то на что‑то действует, но что и на что – неизвестно. Явно: люди, принимавшие женьшень, чувствовали себя бодрее, здоровее…

Поистине корень жизни!

А неизвестное – «на что действует?», «каким образом?», «что считать?» – эти проклятые вопросы оставались без ответа. Обычный подход к женьшеню, как к лекарству, не годился. Он не улучшал, – видимо, измеряемо, – работу сердца или другого органа, не снимал боль, не уничтожал возбудителя. Женьшень был невидимкой в организме. «Бодрее», «здоровее» – понятия весьма и весьма субъективные. «Бодрее» – кого? Себя… «Здоровее» – кого? Себя…

То, что невозможно сосчитать и измерить, – призрак в науке. Действие женьшеня, вполне естественно, относилось в счет психологического фактора. Например, если человека убедить, что к его коже прислонена раскаленная монета, то на этом месте появится ожог. Но так бывает далеко не у всех.

Люди любят и умеют верить до самозабвения.

Шеф решил оценить эффект, который не улавливался пять тысяч лет. Он служил на флоте, во Владике, знал: многие местные жители пьют женьшень. Ему хотелось найти общее в ощущениях тех, кто пользует легендарный корень. Время от времени шеф, тогда молодой флотский врач, встречался со стариками и пожилыми корневщиками, которые сами, как правило, обязательно пили настойку.

Разговор за разговором записывался в блокнот. Общие вопросы: «Зачем… Почему вы пьете женьшень?» – стали сменяться конкретными: «Снимает ли он чувство усталости? Помогает ли при дальних переходах?» Так постепенно в спутанном клубке легенд о всеисцеляющем корне шеф приметил красную нить – работоспособность. Женьшень повышает работоспособность.

Ни в одной из специальных работ по медицине и фармакологии исследование женьшеня по такому признаку не проводилось. Работоспособность организма. Это то, что можно наблюдать, оценить. Этот показатель можно измерить. В эргах. Во времени, интенсивности. Работоспособность не бесконечна. Наступает утомление. Есть предел, до которого можно считать. Можно выявить среднюю работоспособность крысы. Например, заставить ее плавать в бассейне с отвесными краями до полного утомления, пока животное не погрузится на дно.

Обычные лабораторные животные на обычном рационе выбивались из сил в среднем через час. А если им перед плаванием ввести настойку женьшеня? Если утверждения корневщиков правильны и прием настойки помогает им преодолевать усталость, то и работоспособность крыс должна повыситься.

Действительно, одноразовое введение крысам женьшеня в полтора раза увеличивало время их принудительного плавания. Так вопрос, правильно заданный природе, не остается без точного ответа…

Я принялся за второе, сдобрил хлебно‑мясные котлеты солидной порцией горчицы, предложил приправу Савве Петровичу.

– Много нельзя, – сказал корневщик.

– Почему?

В ответ прозвучало неопределенное:

– Гм‑м…

На этот раз никаких научных аналогий я припомнить не смог. Вздохнув, я принял на веру табу.

Потом мы отправились к перевалу, за которым жил приятель Саввы Петровича и где осталась моторка. Мы быстро прошли селом. Наконец я вдохнул настоящего таежного воздуха. Зелень самых разных оттенков покрывала склоны сопок. Казалось, перед глазами яркая мозаичная картина… Каждая крона была освещена будто особо и светилась особо.

Как‑то невольно на несколько минут показалось, что иду я не по дальневосточной тайге, а по родному брянскому лесу. Только в отличие от звонкого, даже в августе, светлого и прозрачного леса кругом молчала углубленная в себя тайга.

По самой опушке, на солнцепеке, вдоль каменистой осыпи поднимались стройные стволы с ветками, усаженными большими колючками. Верхушка высокого, в несколько метров, кустарника очень напоминала пальмовую. Огромные, едва ли не в метр, листья раскрывались венчиком, из которого поднималось бледно‑белое соцветие. Это была одна из родственниц женьшеня – аралия колючая.

Савва Петрович похлопал по гладкому стволу аралии и с завистью сказал:

– Вот бы так женьшень рос! Приходи и бери сколько хочешь.

– Тогда заготовка его стоила бы гроши.

– Да‑а…

Корневщик принял мое замечание близко к сердцу.

– А было время, когда он рос как кошачий корень – валерьянка. На каждом шагу.

– Было? – удивился Савва Петрович.

– Несколько миллионов лет назад.

– Откуда же тогда это известно? – хмыкнул Савва Петрович. Этот вопрос он задал, видимо, из вежливости и, не дожидаясь ответа, пошел вверх по крутому склону, ловко перепрыгивая с одной каменной глыбы на другую.

Я же продолжал думать о женьшене, который рос здесь как обычная трава миллионы лет назад. Ведь только так и можно предположить, что человек обратил на него внимание. Именно о погоне за беглецом, за исчезающим видом говорится в преданиях. Возможно, на памяти древнего человека происходили геологические сдвиги, после которых климат в этих краях значительно изменился и корень жизни стал реликтом.

В этом вопросе я позволил себе домысел и отнес открытие людьми лекарственных качеств женьшеня в более далекие времена, чем самые древние труды по медицине. Ведь на чем‑то, на каких‑то опытах должны основываться эти выводы. Тем более что четыреста лет – время, когда женьшень появился в Европе и до последней поры, – изучение корня шло то эмпирическим путем, когда настойку давали больным и она не действовала, то по канонам классической фармакологии – влияние лекарства на изолированный орган. И в том и в другом случаях фармакологи пришли к правильным выводам: женьшень не оказывает никакого действия – полезен, как сельдерей.

Нужен был новый метод. От него требовались два условия: изучение действия лекарства на здоровый организм в целом, на больной организм в целом.

Однако на протяжении последних четырех веков ботаники спорили, что называть истинным женьшенем. На первый взгляд вопрос может показаться схоластическим. Но только на первый взгляд. Если корень валерианы посчитать лютиком едким, корень валерианы не потеряет своих лечебных качеств, но люди могут воспользоваться лютиком, посчитав его за целебную траву. Впрочем, это уже другая история. Закончился спор тем, что ботаники мира признали классификацию рода панакс гинзен русского ученого Мейера.

Так существует панакс гинзен Мейера, женьшень истинный, описанный Мейером. Затем панакс пятилистный Линнея. В отличие от истинного женьшеня линнеевский встречается лишь в Канаде. В самостоятельный вид был выделен японский панакс, также описанный Мейером. Открытый датским ботаником в Гималаях еще один вид панакса обозначен как псевдогинзен Уоллича. И наконец, пятый вид – трехлистный Линнея – растет в Северной Америке.

 

Под пологом тайги было нежарко, сильно пахло мхом, сыростью и всеми деревьями и цветами сразу, и лишь по мере приближения к бархату усиливался резкий запах его черных, похожих на черемуху ягод, возле аралий другие ароматы перебивали смолистый дух.

С подъемом к перевалу лиственные деревья уступили место ели, увешанной, словно лохмотьями, сизым мхом‑бородачом. Потом мы лезли вверх по скалам, голым и обернутым дымчатым лишайником и зеленым мхом.

Мне стало не до рассуждений, потому что Савва Петрович с легкостью козла перепрыгивал с камня на камень, а я старался не отставать от него и не отставал, хотя и трудно приходилось. Когда мы достигли наконец перевала, вечерело. Открывшиеся таежные дали подернулись синеватой дымкой.

– Как добрались? – спросил Савва Петрович, будто поднимался я один.

– Хорошо. – Я для вящей убедительности обернулся, глянул вниз. Если бы о таком подъеме меня предупредили в институте, я посмеялся бы над шутниками. Я точно не знаю градацию трудностей для альпинистов, но тот скальный участок, который мы преодолели за полдня, вполне можно было отнести к средней категории.

Уснул я сразу. Поднялся хорошо отдохнувшим. Шинелька стала влажной и тяжелой от росы, и я с большим удовольствием пошел за дровами. Орудуя маленьким таежным топориком, быстро справился с заданием и хорошо разогрелся. Умыться как следует не пришлось. Я протер лицо влажными ладонями, смочив их о росную траву. Завтракали мы не торопясь. Заря еще только занималась. В долине, куда нам предстояло спускаться, копился густой туман.

Мы отправились по гребню сопки. Поднявшись из седловины, попали в сумрачный хвойный лес. Деревья лезли из земли, раздвигая в стороны угловатые камни и скалы, сплошь поросшие мхом. Подлеска почти не было. Кое‑где поднимались какие‑то чахлые кустики. С восходом солнца туман поднялся из долины, и позади нас, на перевале, засвистел и загрохотал ветер. Окружающее казалось выхваченным откуда‑то из угрюмой сказки с необыкновенно мрачным концом.

Когда стало совсем светло и туман унесло, я обратил внимание на низкие заросли не то травы, не то низкорослого кустарника с широкими листьями, похожими на перепончатые лапы, на толстых полупрозрачных стеблях. Растение напоминало декоративную комнатную бегонию.

Это была еще одна родственница женьшеня – трава со странным знахарским названием: заманиха. Я видел ее в гербарии семейства аралиевых. Оно немногочисленно. На Дальнем Востоке всего восемь представителей, считая женьшень, а всего в семействе – тридцать растений.

Наконец мы миновали угрюмый лес и стали спускаться. Нас окружил высокий прямоствольный кустарник. Он поднимался из земли сразу десятками черенков и окутывался густой шапкой листвы то на уровне груди, то над головой. Кусты походили на разрывы снарядов, какими их рисуют дети. Лозы, устремленные вверх, поросли густой, словно пятидневной щетиной.

Неожиданно Савва Петрович остановился и стал оглядываться. Я тоже. Теперь я разглядел, что кусты росли цепями. От одного, самого высокого и, видимо, самого старого, в стороны разбегался молодняк, выстроившись точно по ранжиру.

– О ты черт! – выругался Савва Петрович. – Заскочили в чертово логово. Хоть обратно вертайся. Прорубаться придется. Беритесь за топор. Не выпустит чертов куст.

– Что?

– Заскочили, говорю, в чертово логово. Не видите: дикий перец кругом, чертов куст.

– Этот!?

– Да, кругом… Пообдерем теперь одежку… Али и впрямь вертаться?

Я присел у молодого светло‑зеленого побега, пробившегося из земли, видимо, только в этом году.

Савва Петрович, истолковавший мое любопытство по‑своему, махнул рукой и сказал:

– Напрасно нагибаетесь! Не панцуй это. Обманка. Тот же самый чертов куст, нетронник. Только молодой. Столько имен у этого проклятого куста, что заблудиться, как и в нем самом, можно. А по‑ученому и совсем его названия не выговоришь. Мудреное.

– Элеутерококк.

– Вот‑вот. Элулетерок.

– Элеутерококк.

– Один пес. Не обойдешь его, не объедешь. Попал в заросли, словно в колдовское место. Чуть не всю одежонку с тебя посдирает. Сейчас попробуете.

Я с нежностью смотрел на яркие молодые побеги.

– Да что вы прилипли к этому чертову кусту? – не выдержал Савва Петрович.

– Этот чертов куст еще покажет себя.

– Да. Берите топор.

– Элеутерококк – брат и соперник женьшеня.

– Соперник? Это соперник? – Савва Петрович впервые за наше знакомство рассмеялся. – Только не говорите кому еще… Не только засмеют, шайками закидают.

– И все‑таки она вертится!

– Чего? – Савва Петрович нахмурил брови и посмотрел на меня с некоторым любопытством… – Идемте, а то мы и к концу недели до своих не доберемся.

Я не стал спорить.

Перчаток у меня, конечно, не было. Руки вскоре были в кровавых царапинах и ссадинах, лицо тоже. Вначале Савва Петрович ругмя ругал чертов куст, а потом обозлился до немоты.

Взяв в руки топор, я с неохотой прорубался сквозь заросли своего любимца – чертова куста. Он показал себя достойным противником. Только часа через два, взмокшие от пота, исцарапанные в кровь, мы наконец‑таки выбрались на свободу. Отерев пот с лица, Савва Петрович отшвырнул в сторону сцепившийся колючками пук ветвей:

– Коли чертов куст тот же женьшень, на кой ляд нам мучиться? Наберем да и пойдем в контору. Пусть нам платят как за панцуй.

– Полезность и стоимость – разные вещи, – напомнил я Савве Петровичу.

– Не слышал я о лечебных деревьях и кустах. Лечат травами.

– А цветы липы – потогонное, настойка рябины помогает от головной боли…

– Женьшень‑то от всех болезней помогает, – парировал Савва Петрович.

И снова, не дожидаясь ответа, Савва Петрович двинулся вперед, словно не предвидел возражений.

– Ни от чего женьшень не помогает и никакую болезнь не излечивает, – сказал я ему вдогонку.

– Задарма тогда ходим, задарма нам деньги платят, – пробурчал корневщик и с досадой махнул рукой.

Как ему было объяснить, что я прав, когда говорю – не помогает, не поможет даже при головной боли, не лечит, не излечит даже насморка! Женьшень как бы закаливает организм, если уж сравнение нужно, словно физкультура и спорт. Он делает организм более устойчивым к повреждающим факторам. Шеф это доказал!

Что значит помогать? Что значит лечить?

У человека болит голова. Она может болеть от тысячи и одной причины. Устраняет ли пирамидон причину болей? Нет. Он снимает к примеру спазм сосудов мозга. На время – и только. Лекарство в этом случае не имеет к причине болезни никакого отношения. Оно ликвидирует излишнее напряжение на отдельном участке, и если организм успеет восстановить равновесие, то боль действительно пройдет, а если нет, то она возобновится.

Пенициллин тоже не лечит. Он помогает организму справиться с возбудителем болезни. Женьшень не снимает излишнего напряжения на отдельном участке, например головную боль. Он предупреждает возникновение самого напряжения, помогая организму заранее отрегулировать поведение сосудов. Женьшень не уничтожает возбудителя, он помогает организму заранее наладить свои системы для борьбы с микробом.

Женьшень повышает работоспособность, надежность различных систем организма в его постоянной борьбе с внешними воздействиями: переохлаждением, перегревом, перегрузками, отравлениями. Женьшень помогает организму стать таким, чтобы системы не выходили из параметров, которые в нашем понимании именуются здоровьем. В этом смысле женьшень не излечивает человека, а создает условия для пребывания в состоянии здоровья…

Раз попав в безвыходную ловушку чертова куста, Савва Петрович двигался очень осмотрительно, обходя его густые заросли, и продолжал ворчать. Но, по‑моему, мы находились в сокровищнице, куда более богатой, чем тысячи фантастически крупных корней женьшеня.

Искать женьшень трудно. Разводить – не менее. Поэтому еще двадцать лет назад при Дальневосточном филиале Сибирского отделения Академии наук СССР был создан Комитет по изучению женьшеня и других лекарственных растений Дальнего Востока или просто – Женьшеневый комитет. Его возглавил мой шеф.

Создание официального комитета внесло весьма малое облегчение. Цена на «корень жизни», как и теперь, оставалась высокой, изучение его было дорогостоящим предприятием. Однако слова «и других» в названии комитета обязывали. Шеф высказал предположение: если растения одного ботанического семейства, как правило, обладают сходными или подобными свойствами, то, очевидно, и семейство аралиевых, к которому относится род панакс, не представляет исключения.

В сферу биологического и фармакологического изучения попали заманиха, аралия маньчжурская, аралия колючая, акантопанакс и ехинопанакс – травы, кустарники и даже деревья, чего обычно фармакологи не исследовали. Ревизия семейства аралиевых проводилась полная. Ею занялся молодой тогда аспирант Хабаровского медицинского института Фруентов. По совершенно случайным обстоятельствам Фруентов откладывал исследования чертова куста – элеутерококка колючего – «на закуску». Ученый не сумел закончить его проверку, перешел на работу в Ленинград. Доводить ревизию семейства аралиевых до конца выпало на долю шефа. Я говорю «выпало на долю» потому, что никто, и сам шеф в том числе, не предполагал, какие возможности таит в себе элеутерококк, он же нетронник, дикий перец, чертов куст.

Первые же опыты заставили шефа отнестись к чертову кусту с самым пристальным вниманием.

 

«Дайте мне точку опоры…» Она нужна не только для того, чтобы перевернуть земной шар. Она необходима и в фармакологии. Шеф нашел точку опоры для исследования действия женьшеня и других аралиевых – работоспособность организма. Тут стоит посмотреть на работоспособность с иной стороны, медицинской. Здесь надежность всех систем организма обеспечивается бесперебойностью питания, окисления.

Итак, точка опоры – работоспособность, точка отсчета – результаты опытов с женьшенем. Новый объект исследования – элеутерококк, он же нетронник, дикий перец, чертов куст. Метод – стимуляция дыхания.

Опыты с женьшенем убедили, что его не следует принимать как стимулирующее средство, повышающее выносливость резко, скачком, перед подъемом на большие высоты, перед жесткой физической нагрузкой. Почему? Он значительно повышает внутритканевое дыхание, заставляет мышцы трудиться с полной отдачей, но этот эффект выше, чем возможность организма обеспечить его.

А элеутерококк? Сравнительные эксперименты с женьшенем по стимуляции дыхания показали: элеутерококк в отличие от женьшеня может быть использован непосредственно перед подъемом на большие высоты, непосредственно перед жесткой физической нагрузкой, и одновременно, подобно женьшеню, элеутерококк – отличное тонизирующее средство.

При дальнейших сравнительных экспериментах это «в отличие» и «одновременно» неизменно повторялись. И главное – в отличие от женьшеня запасы элеутерококка в тайге практически неисчерпаемы, а как лекарство элеутерококк в ряде случаев по действию оказался лучше, нежели знаменитый легендарный родственник.

Я оглядывался вокруг, рассматривая великолепные заросли таежного «гадкого утенка», таежной «золушки», самого, пожалуй, «бедного родственника женьшеня», хотя, как заметил еще В. К. Арсеньев, «самого ближайшего родственника» барчука и аристократа.

Я не узнал своего любимца! Да что было видено мной? Модельные кусты? Вырытые корни? Отдельные побеги? Высохшие листья? Склянки с надписью «Жидкий экстракт элеутерококка»?

Какое длинное, тяжелое, уныло‑прозаическое название! Я бы назвал его «Эликсир жизни»…

– Пропасть его в тайге, а пользы никакой, – продолжал сетовать корневщик. – Если только ягоды вместо перцу для приправы попробовать. Не верю я в него.

– В женьшень тоже, наверное, не сразу уверовали. Даже наверняка не сразу.

Вечером у костра грустный Савва Петрович неожиданно сказал: