К фрагментам из книги Марселя Омэ 2 страница

– Урра! Трам‑крам, урра!

– Что за дьявольщина? – Сдвинув с предохранителя гашетку, кручусь во все стороны…

– Рыба! Ррыба, кра, кра! Ррыба! – кричит кто‑то совсем рядом. По моей спине текут струйки холодного, липкого пота…

– Артемка дуррак! – Истошный крик заставляет меня отпрыгнуть в сторону…

– Отец, что такое? – появляется рядом встревоженный Юрий.

– Ррыба, ррыба! Урра!

Сын разевает рот, таращит глаза и вдруг:

– Смотри, смотри! Вон он, вон!

– Да кто?

– Вон он! Вон он! – Юрий протягивает руку и звонко хохочет. Я опускаюсь на кочки, тру глаза и не верю… В десяти шагах на старом пне сидит нахохлившийся здоровенный черный ворон и, поглядывая на нас блестящими глазами, растопырив крылья, трясет бородатым кадыком.

– Артемка вор! Артемка вор! Кра, кра, – вдруг выкрикивает птица и взлетает на лиственничный сук. На ноге у него тускло блестит широкий металлический браслет. Нет сомнений, ворон ручной, но откуда он взялся? Каким образом оказался в такой глуши?

Юрий бросает ворону кусок глухариного мяса. Минуту потоптавшись, птица планирует на землю, схватывает мясо и, взлетев на пень, рвет добычу черным клювом, удерживая ее в когтистой лапе. Позавтракав, ворон расправляет крылья и, звонко дронкнув, взмывает над лесом. Кричит над нами и скрывается с глаз…

Мы долго сидим у костра, хлебаем глухариный суп, пьем чай, посматривая в ту сторону, куда улетел ворон. Откуда он? Кто его хозяин? Потом увязываем рюкзаки и, закинув за плечи ружья, спускаемся вниз по ключу…

Километра через два ручей расширяется, выбегает на голубичную марь. Пробираемся кромкой по звериной тропе, горстями хватая с кустов спелую голубику. За марью снова лиственничная тайга, затем она редеет, в воздухе появляется черноголовая чайка, за ней другая. Птицы кружат и улетают за вершины деревьев. Звериная тропа ширится и торнеет. Я иду впереди, Юра немного отстает, собирая голубику. В кустах рододендронов что‑то преграждает мой путь; не обращая внимания, рвусь напролом, и вдруг кто‑то с силой бьет по рюкзаку и валит меня с ног! При падении неловко подвертывается ступня. Еще ничего не разобрав, пытаюсь вскочить, но от резкой боли снова падаю. На крик подбегает Юра. С его помощью поднимаюсь и ковыляю к валежине.

– Смотри, что у тебя из рюкзака торчит!

Скидываю котомку. Бог ты мой, метровая стрела с железным зазубренным наконечником пробила рюкзак, а в нем тент, брезентовый плащ и, скользнув по котелку, наполовину высунулась с другой стороны рюкзака! Самострел! Этого еще не хватало, на волосок от смерти находился. Задержись я на долю секунды, сейчас определенно лежал бы с пробитой грудью.

– Ну и машина! Смотри, папа, как ловко все приспособлено! – восклицает Юра.

Ковыляю к нему. В трех метрах от тропы, в развилке толстой ольхи, скрыт от глаз самострел. Приклад из ясеня старательно отшлифован, к цевью прикреплен гигантский лук из строганой ели. От курка самострела протянута через тропу сила – нить из лосиных сухожилий. Она очень прочна и в воздухе почти не заметна. Удар такой стрелы в состоянии уложить любого зверя, хоть лося, хоть медведя. Что и говорить, я отделался благополучно! Боль в стопе нестерпима, опять плетусь к валежине и, присев, стаскиваю сапог. Так и есть. Растянуты в суставе связки. Еле перебарывая боль, массирую сгиб. Достаю бинт и туго перевязываю.

– Кто же его настораживал? Выходит, люди недалеко? – Юрка в раздумье покусывает травинку.

– Ясно недалеко. Самострел свежий. Идиоты, ставят без предупредительного знака. Это же преступление! – ругаюсь, С трудом натягивая сапог.

– Идти‑то сможешь? – в тревоге спрашивает сын.

– Да как‑нибудь поковыляю.

Опираясь на палку, пробираюсь по тропе. Светлеет. Еще двести метров, и мы оказываемся на берегу чудесного озера. Шириной водоем с полкилометра, длину же его скрывает мыс. Неподалеку расселилась колония чаек. Крик, шум, драки. Птиц сотни. Дальше видно стекло озера – чистого, с небольшими коврами рдестов, кувшинок и пятнами амурского лотоса. Лиственничная тайга с примесью черной березы вплотную подступила к обоим берегам. На поваленной лиственнице мы долго сидим, любуясь красивым видом. Потом идем к мысу. Юрий впереди. Наученный случаем, шагает осторожно, внимательно осматриваясь по сторонам. Я отстаю.

– Избушка и лодка у берега! – раздается его голос.

Спешу к нему. Верно, метрах в трехстах виднеется человеческое жилье.

– Артемка!

– Где?

– Вон вдоль берега летит.

Через минуту низко над нами вьется старый знакомый. Каркнув несколько раз, он улетает к избушке. Там, усевшись на сухую лиственницу, громко горланит.

У лодки появляется маленький человек. Столкнув ковчег, машет руками. Ждем. Через полчаса перед нашими глазами появляется самый настоящий сказочный лесной гном…

Он стоит с шестом в длинном узком дощанике. На голове древняя остроконечная шляпа. Веселые голубые глазки, нос – спелый помидорчик и огромная белая борода.

Щеки розовые, налитые соком, как осенние яблоки. Мускулистый, камнем сбитый загорелый торс. Ниже короткие полотняные штаны. Волосатые, чуть кривые ноги с растопыренными пальцами цепко впились в днище лодки… Ростом гном никак не выше двух с четвертью аршин…

 

 

– Как в сказке, – шепчет Юрка.

– Ррыба, ррыба, кра, кра, – раздается пронзительный крик ворона. Птица обгоняет лодку и мостится на сухую лиственницу. Старичок, орудуя шестом, ловко вгоняет дощаник в залив.

– Здравия желаем! – Гном выскакивает на приплесток, снимает колпак, обнажая розовую лысину.

– Здравствуйте. – Я жму его короткую, хваткую, как клешня, кисть. Потом он здоровается с сыном.

– Откель путь держите?

Коротко рассказываю, кто мы и откуда… Гном достает табакерку, с аппетитом вгоняет в широкую ноздрю добрую щепотку табаку…

Так состоялось наше знакомство с Терентием Степановичем Коротаевым, а попросту с дедом Терешкой из поселка Белогорье. На этом озере он живет семь лет. Попадает на него по реке Томи и ее притоку Секте. Несколько раз в год старик наведывается в ближайший населенный пункт за продуктами, остальное время проводит в тайге, на огороде и на этом озере.

– Артемка‑вор! Кра, кра, – захлопала крыльями птица, как только мы отплыли от берега.

– Это ваш говорящий ворон? – спросил Юра.

Дед Терешка, лукаво улыбаясь, погрозил птице пальцем.

– Мой, шельмец. Уже три года вместе живем. Птенцом подобрал. Вон на том месте, – он кивнул на берег. – Стояла там старая‑престарая листвень, на ней гнездо вороны свили. Наверное, лет десять домовина ихняя держалась, а в третьем годе, в мае, приключись страшная буря и листвень вывернуло. Трех воронят убило, а этот каким‑то чудом живой сохранился.

Дед заправил другую ноздрю изрядной щепоткой табаку, с аппетитом чихнул и продолжал:

– Я подобрал вороненка‑то. Жаль. Совсем крохотный. На брюхе и спине пушок, на крыльях дудочки. Выкормил помаленьку, и вот ведь поди привык, подлец. Артемкой его назвал. Сначала внимания не обращал на его «кра, кра». Орет себе и орет, ну и бог с тобой, ори, а потом вычитал в книжонке, что ворон говорить по‑людскому может. Дай попробую научить! Зачал ему каждый день имя твердить. Он сперва все по своему каркал, а потом как‑то рано утром слышу, ровно человеческий голос выговаривает: «Артемка», «Артемка». Высунулся в окошко. Эвон чо, мой вороненок шастует по амбару и сам себя кличет. Теперь уже семь слов по‑чистому знает…

– И никогда от вас не улетает?

Старик повернулся к Юрке.

– Пошто не улетает. За день Артемка везде успевает побывать. Как рассветает, наперво к чайкам прет. К гнездовьям по‑над самой травой подбирается. Знает, что, коли выше поднимется, заклюют. Хитрит, подлец. Ворвется к чайкам‑то, схватит яйцо – и в лес, там его нипочем не взять. Иное утро таким родом три‑четыре захода проделает. Чайки гомонят, базарят, а его и след простыл. Потом летит на марь козлов искать.

– Как искать? – теперь уже не вытерпел я.

– А так, – хмыкнул он, споро толкая шестом. – Летит над марью да болотцами до той поры, покедова козла не обнаружит. Как увидит, закуркает и домой ко мне. Прилетит, круг, два опишет, иной раз три, до той поры кружит, пока я не выйду. По его голосу знаю, что где‑то зверь пасется. Когда мясо надо, помаленьку туды, куды Артемка полетел, и я пойду. Умный он до ужасти. Все как есть понимает. А вор, таких, однако, на земле не сыщешь. Не приведи господь какой ворина, – покачал головой старик. – Ничего блестящего или красного не оставляй: ложку, ножик, пуговицы – все моментом упрет.

– А куда он прячет? – засмеялся Юра.

– У него, парень, дупла в лесу запримечены, гнезда старые, вот в них и прячет. У меня в прошлом году часы наручные уволок, две ложки серебряные от покойницы старухи оставались, их тоже прихватил да попутно десять карабинных патронов. Я давай искать. Следил за подлецом пять дней и все же углядел. В старое ястребиное гнездо на пихте, ворина, свое добро укладывал. Еле‑еле я залез на пихту. Гляжу, все тут: и часы, и ложки, патроны, да еще чей‑то перочинный ножик со всякими приборами тут же лежит. Где он его украл, ума не приложу. Наверно, в какой‑нибудь экспедиции спер.

Дед Терешка воткнул шест.

– Все, приплыли в мою деревеньку.

Хозяйство у гостеприимного лесного гнома большое и сложное. Тут и маленький огород, тщательно обработанный: ровные грядки с овощами, десяток яблонь, кусты смородины. Порядочная плантация с помидорами, парники с дынями. В углу под тенью голубых елей есть даже небольшой участочек с десятью корнями женьшеня. Четыре пчелиных улья. Клочок гречихи и проса. Изба просторная – большая комната и кухня. Новенький батарейный радиоприемник на столе, в углу шкафчик с книгами. Посуда перемыта и аккуратно расставлена на полках. Словом, наш «боровичок» – вполне культурный хозяин. Он очень приветлив и разговорчив. Сейчас катается шариком по двору, хлопочет, растапливает печку‑каменку, сложенную из диких камней, и круглым баском все говорит и говорит. Мы сидим, разувшись, в тени, под навесом, с интересом его слушаем. Я разбинтовываю больную ногу. Дед Терешка подкатывается.

– Как это тебя ногу‑то угораздило ушибить?

Вынимаю из рюкзака обломок страшной стрелы.

– Твоя работа?

Глаза у старичка становятся круглыми, он в смущении чешет затылок.

– Грешен, что и говорить, грешен, мой самострел. Видит бог, не хотел зла. Ведь семь лет тут живу, и никто ко мне не прихаживал. Медведь окаянный повадился из садка рыбу таскать, на него я навострил, а оно вишь как обернулось! – сокрушается боровичок.

– Поди еще есть самострелы?

– Упаси господь, более нигде не ставил.

Прилетел Артемка, сидит на изгороди в трех шагах и, насмешливо косясь умным глазом, чистит свой наряд.

На обед дед Терешка угощает нас жареным сигом, копченой косулятиной и медом.

К вечеру они с Юркой уплывают смотреть сети и удочки, заброшенные на сомов. Я отдыхаю, прогреваю в горячей воде ногу и записываю впечатления в дневник…

Интересна судьба этого старичка. До пятидесяти лет он жил и работал в железнодорожном депо на станции Белогорье. Вырастил ребят. Похоронил старуху и заболел открытой формой туберкулеза. От лечения толку не было. Не обращая внимания на прогрессирующую болезнь, начал безбожно пить. Здоровье угасало. Предчувствуя близкий конец, он по совету знакомого старика китайца продал домишко, все немудреное хозяйство и, купив лодку с подвесным мотором, уплыл в тайгу. Разыскал это великолепное озеро, целое лето рыл и расчищал русло речушки Секты и к осени заплыл сюда. К зиме срубил крохотную избушку. Жил кое‑как, ожидая неизбежной смерти. К весне совсем стал плох, а летом здоровье быстро пошло на поправку: помогли воздух, дикий мед и медвежье сало…

И вот прошло семь лет, а он стал как речной голыш – крепкий, прожаренный солнцем, обласканный ветром и омытый светлой водой. Живет и не тужит. Его труд, конечно, очень сложен и тяжел. Нет свободной минуты. Раза два за лето он по прибылым от дождей водам успевает сплавить в рыбучасток пять – семь бочек соленой рыбы, осенью вывозит несколько бочек голубики, ореха, лимонника. К зиме приводит лошадь и верхом охотится на лосей и косуль, ставит капканы, ловит лис, выдр, норок, колонков, изредка добывает соболей или росомаху. Зимы здесь малоснежные, поэтому с вывозкой продуктов промысла осложнений нет.

Меня поразили его энергия и оптимизм. Обычно старики отшельники – грязнули и неряхи, примитивны до предела, но этот лесной гном – исключение…

Неожиданно прилетает Артемка. Плавно садится на конек крыши, чистит клюв и орет: «Ррыба, рыба!» Я зову его, но хитрый ворон ерошит перья и презрительно отворачивается. Из‑за поворота на озере появляется лодка. Ковыляю к пристани. Дед Терешка, не доплыв до берега, кричит:

– Фартовый твой сынок. Гляди, чо поналовили.

Я помогаю подтянуть дощаник. По днищу лодки ползают четыре здоровенных сомища, а в отсеке сверкают чешуей крупные, как лопата, караси. На ужин отличнейшая уха. Варим ее на костре. Вечер тихий, теплый, лист не шелохнется. Солнце опускается, светлеет воздух.

Артемка, налопавшись рыбьих потрохов, скачет к озеру, пьет, потом купается и, с трудом взлетев на борт лодки, сушится в закатных лучах.

– Гляди, сейчас попрет козлов искать, – кивает в сторону ворона старик и, отложив карася, добавляет: – Он перед полетом всегда полощется.

И верно. Обсохнув, Артемка молчком взмывает в вечернюю синь небес.

– Дедушка Терентий, а зимой где ворон живет? – спрашивает Юра.

– Зимой? Зимой туговато жулику приходится, – усмехается дед. – Пробовал я сначала его в избе держать. Плохо. На воздухе мерзнет, да и вошь заедает. В сенцах насест смастерил, опять неладно. Страсть не любит низко спать.

В первую зиму долго маялись. Потом стал я примечать: как вечер наступает, так теряется мой Артемка, и баста. Я давай следить. Усмотрел‑таки. Невдалеке отсюда хитрец здоровенную ель облюбовал. Как стемнеет, он в сучья нырнет, заберется в гущу веток, там, видать, потеплее, ну и спит себе припеваючи. Утром, глядишь, заря только‑только заиграла, а Артемка уже на завалинке и стучит в окошко: отворяй, мол. Я в сенцы волокусь. Дверь открою, хитрец мне на плечо шасть и таким родом в избу въезжает. Пожрет, напьется, оглядит свою перовую шубку и скок, скок к порогу. Как выпущу, он сейчас вон на ту листвень взлетит, взгромоздится на самый крестик и сидит, греется под студеным солнцем, ждет, когда я коня оседлаю. Поехал – и Артемка полетел. С ним шибко ловко промышлять. На каких марях лоси кормятся, враз укажет, только повнимательней за ним следи. Я вам скажу: с Артемкой можно капитал охотой нажить. Только я не хочу этого. Нашто мне деньги? Нам с Артемкой их по горло хватает.

 

 

Юрка, с жадным любопытством слушавший рассказ, вдруг вскочил на ноги.

– Смотрите, смотрите, летит!

Ворон уже крутит над зимовьем. Садится на крышу и орет:

– Артемка, урра, урра!

– Нашел, подлец, козла! – Дед Терентий довольно улыбается, поглаживая свою огромную бородищу. Хитро поглядывает на Юрия и подмигивает. – Хошь сходить?

– Как папа.

– Иди. Мясо не помешает, да и охота, наверное, будет интересной.

Старик уже вооружился боевым карабином.

– Туда поплывем, – машет он на запад, вычерпывая из дощаника воду.

Отпустив охотников до середины озера, Артемка взлетает и, легко догнав лодку, звонко дронкает…

Сижу на скамейке, наслаждаюсь вечерней тишиной и прохладой. Красивое озеро. Наверно, особенно чудесно выглядят его берега весной, в период цветения кустарников. Чего только не растет по берегам: дерн, спирея, жимолость, остролистая принсепия, лиспедица, бересклет, дикая яблоня. Местами сгрудились клены, взметнул широченные листья амурский бархат. Алеют прутья крушины. Кустарники оплетены лианами – плющом, лимонником. Райское место! Озеро очень древнее. Зарасти ему мешают ключи, освежающие воду. Водоем проточный. Рыбы здесь полным‑полно. Сом, щука, карась, сазан, краснопер, верхогляд, различные виды сигов. Много косатки‑скрипуна и ее сестры плети, этих интереснейших рыб из состава амурской ихтиофауны. Обычная величина косатки – двадцать‑двадцать пять сантиметров, здесь же она раза в два больше. Рыба очень сходна по строению туловища с налимом и отчасти с сомом, но имеет свои особенности: пасть акулья, унизанная рядами мелких острых зубов. Цвет тела ярко‑желтый с черными полосками и пятнами. Зазубренные боковые плавники по строению очень похожи на миниатюрные пилки. Горе тому, кто не знаючи схватит косатку голой рукой у основания головы.

Плавники‑пилы намертво впиваются в пальцы, косатка вращает туловищем, зубья пил мгновенно кромсают кисть до костей. Но по вкусу рыба изумительная. Особенно копченая. Мягкая, нежная, с чуть сладковатым привкусом жира… Да, на этом озере живи и не тужи. Сколько еще в нашей Сибири и на Дальнем Востоке есть таких необжитых мест!

Мои мысли прерывает гулкий звук дуплета. Юрка грохнул. Посматриваю на поворот. Уже сумерки. Над озером копошится туман, лишь вершины огромных лиственниц золотят отблески заката. Слышен невнятный говор и всплеск весел. Плывут! С добычей!

– Кра, дрон, дрон! – Артемка опускается на сходни и пьет воду…

Загадочная все‑таки птица ворон. Как мало мы знаем о нем, хотя ворон и издавна живет по соседству с человеком. Мы не знаем, с каких лет жизни он начинает вить первое гнездо, периоды вывода потомства, срок его жизни, где, в каких уголках зимой проводит студеную ночь эта загадочная птица. Ареал ворона неограничен. Его можно встретить и на экваторе, и на севере Таймыра, Ямала и Чукотки. Ворон – птица могучая. Способен сутки без отдыха лететь чуть не тысячу километров, неделями голодать, не теряя при этом энергии и силы. Сообразительность у воронов прямо‑таки поразительная. Недаром в народе говорят: «Мудр, как ворон». Мне никогда не забыть одного эпизода.

В северной тайге Западной Сибири как‑то по первому снегу мы с товарищем убили молодого лося. Был уже вечер, мы оставили разрубленную тушу на земле, сверху забросали ее хворостом и укрыли шкурой. Края шкуры обвалили довольно толстыми бревешками. Ушли налегке в избушку, рассчитывая утром вынести мясо к дороге. Чуть рассветало, и мы отправились к добыче. Собак не взяли, опасаясь, что азартные лайки снова утянут за зверем. С пол километра не доходя до места, услыхали крики воронов. Маскируясь за деревьями, осторожно подкрались и увидели поразительную картину. С десяток черных воронов, ухватившись клювами за шкуру, дружно тянули ее из‑под бревна, а чуть в стороне на кочке сидит еще один ворон и, хлопая крыльями, командует:

– Дрон. – Птицы в такт дергают шкуру. – Дрон! Дрон! – кричит вожак. Усилие, еще усилие – и мясо открыто.

Стая облепляет кучу, оттаскиваются сучки хвороста, ветви. Я не выдержал зрелища такого разбоя и выстрелил. Грабители взвиваются и исчезают.

Меня нисколько не удивляют рассказы старика об охоте с вороном Артемкой. Все вполне правдоподобно. Я изрядно побродил по тайге с хантами и эвенками и знаю, какое значение они придают этой мудрой птице. Появился ворон – ожидай близкой встречи со зверем. Ворон удивительно зорок, даже сквозь гущу молодой поросли он с высоты полета прекрасно различает человека или зверя. Увидав охотника, дронкает и летит к стоянке зверя. Где зверье, там и он. Усядется на видное издалека дерево и легонько покрикивает, словно приглашает охотника. Убит зверь – ворон тут как тут. Покружится, заприметит место, где лежит добыча, взмоет вверх, скроется в синеве небес. Нет его с час и больше. Но вот со зверя снята шкура, вывалены кишки, разрублено мясо, и тут ворон появляется снова, да не один, а со стаей. Успел оповестить своих друзей. Старый эвенк Самсонко, с которым я много лет охотился, не раз говорил: «Умнай, шибко умнай птица. Он живет как человек, вся тайга участки разбита. Друг друга промысел не мешай, но и один добыча не ешь, товарищам обязательно делись».

Эвенк, хант никогда не выстрелят по ворону, считая это великим грехом.

Ворон не знает конкурентов в силе и ловкости из дневных пернатых хищников. Даже кречет и сапсан никогда не отважатся на него напасть. Из ночных хищников ворону страшен один лишь филин‑пугач. Но зато днем этот пернатый тигр панически боится воронов. Стоит ему попасться на глаза – все! Прощайся, ушастый разбойник, с жизнью: вороны задолбят, изорвут когтями до смерти…

Еще день отдыхаем. Нога моя немного отходит, и на следующее утро мы покидаем царство сказочного гнома. Дед Терентий плавит нас на лодке в знакомый тупик. На кромке широченной мари показывает одному ему знакомую звериную тропку, напутствует:

– Держитесь стежки, в сторону не суйтесь, эта марь страшенная, зыбунов не счесть! Тропкой до середины отшагаете, а там и Алеунская стенка выкажется.

Мы по очереди жмем его цепкую маленькую руку, желаем удач и долгой жизни. Машем Артемке, который кружит в высоте, и бредем в безбрежную даль по высоченным кочкам, покрытым спелой нивой волнующихся ковылей, осок и вейников…

На второй день мы без особых приключений замыкаем маршрут на нашем таборе. Там все в порядке. Хозяйственные бурундуки вокруг старательно подчистили объедки, навели санитарную чистоту.

А утром опять тайга, потом костры, ночевки. В работе и хлопотах таборной жизни миновало четырнадцать дней… Полощет дождь. Спальник отсырел, лежать надоедает. Вылезаю из палатки. Косматые тучи, прижимаясь к вершинам лиственниц, огромным фронтом ползут с хмурого востока. Укрывшись плащом, под защитой тента разжигаю маленький костер; наложив дров, спускаюсь с чайником к озеру. Мерка наполовину затоплена. Да это и не удивительно: дождь льет третьи сутки. Уровень воды в озере подскочил на шестьдесят сантиметров. Алеун почернел, вспух, беснуется, как одержимый. Возвращаюсь к костру, кипячу чай.

После возвращения с зимовья деда Терентия мы успели переделать уйму всякой работы. Избродили во всех направлениях зону обследования, изучили состав и количество ее фауны. Узнали, что на двухстах квадратных километрах живут лосиха с лосенком и два быка, что в сопках «дубовых» прячутся от медведей три изюбра, а в кривунах Алеуна скрываются в зарослях роз и спиреи примерно шесть косуль с косулятами и три старых козла. На всей территории власть целиком принадлежит артели из семи медведей, и верховодит этой артелью старая злая медведица, посетившая лагерь во вторую ночь нашего пребывания на Алеунском озере…

Юрка, изранив пальцы рук и переломав все напильники, ухитрился наклепать на лопасти винтов отличные заплаты, перебрал по винтикам и удачно вылечил от хронической немощи старенький мотор, и тот теперь орет бодро и весело… Мы тоже бодры и веселы, хотя и давно уничтожили весь запас продуктов. Доедаем последний кусок косулятины. С медведями мы ужились, найдя общий негласный язык. Познав мощь наших двустволок, они теперь вежливо и корректно уступают дорогу, стыдливо прячась в кустах лещины, и даже не пытаются проверять лагерный инвентарь.

Конечно, не навались затяжной дождь, мы не сидели бы с подтянутыми животами. А теперь ничего не попишешь, сиди и жди. В тайге так: терпение– залог благополучия. Хорошо хотя махорка есть и чай, а то бы скука одолела.

Чайник сердито клокочет. Достаю из коптилки последний кусок щучины, из мешка горсть крошек, чем‑то отдаленно напоминающих бывшие сухари. В них полно кусочков коры, волокон, мешковины и другого непонятного мусора. Ничего, отсеем!

Скрепя сердце лезу в свой тайник – полевую сумку, извлекаю два кубика серенького сахару. Осталось еще четыре, жаль!

– Юрка! Завтрак подан.

Он что‑то бормочет, высовывает из палатки голову, морщится и опять прячется.

– Давай, давай, шевелись, нечего прохлаждаться.

– Ладно, сейчас.

Появляется уже в плаще и высоких резиновых сапогах. Идет к озеру, умывается, чистит зубы, заботливо проверяет на корме лодки укутанный брезентом мотор. Поднявшись, садится под тент, сердито поглядывая на восток.

– Когда он перестанет?

– Да, наверное, нескоро, просвету не видно.

– Сегодня, может, ребята приплывут, ведь уже четырнадцать дней?

– Вряд ли. Я не жду. В дождь не поедут.

– Щука последняя?

– Ну да, ты же видел: ящик пустой.

Он с жадностью доедает рыбу, похрустывает крошками и берет кружку чаю. Я протягиваю кусочки сахара. Удивленно таращит глаза.

– Откуда?

– Давай бери.

– Сахар! Эге, это сила. Теперь жить можно!

От выпитого чая становится приятнее и веселее. Дождь немного ослабевает, и Юрий, надув резиновую лодку, плывет смотреть перемет…

С рыбой у нас получился непростительный конфуз. После первых обильных уловов я перекоптил весь засол. Подналегали на мясо, надеясь, что копченая рыба долго сохранится, но все испортила невыносимая жара. Когда по возвращении из похода мы полезли в ящик, то обнаружили, что крупные щуки, сиги и верхогляды безнадежно испортились. Погоревав, отдали их на съедение бурундукам и полевкам. Снова выставили ловушки и, к удивлению, ничего не поймали. Сети были пусты два дня и две ночи. Куда что подевалось? На переметы реденько попадали сомы, а спиннинговые блесны попусту играли в прозрачной воде. Алеун вымер. За неделю с трудом подкармливались ухой, не имея возможности сделать запас на черный день. Вот поэтому‑то так быстро исчезло мясо. Чем‑то сегодня порадует Алеун?

Вообще‑то здесь по водоемам Алеунского бассейна, видать, запасы рыб невелики, озера мелкие, не чета озеру деда Терешки.

Живут в каждом с десяток щук, немного карасей и два‑три верхогляда. А в омутах Алеуна и того нет. Поселятся в яме три‑четыре сома, прибьется к ним несколько косаток, может, забредет в омут щука, и все… Нужно давно бы переплыть с ловушками на новое озеро, да время не позволяло, а сейчас нет смысла: вот‑вот подплывут ребята, и мы отправимся вниз…

Дождь снова усиливается. Из куста выскакивает взъерошенный мокрый приятель бурундук Борька, как окрестил его Юра. Он совершенно не обращает на меня внимания, нахально пробирается к столу, находит щучью кожу с чешуей и, поудобнее пристроившись, лопает.

– Что, брат, и чешуйке рад? – Борька косится черным глазищем, чешет лапкой за ухом и, весело цыкнув, умывается. Ага, примета добрая: бурундук цыкает – дождю конец. Спасибо, друг! Я протягиваю ему крошку сахара. «Давай сюда, давай, это мы любим!»

Ест смешно, по‑старушечьи двигая челюстями. Потом шныряет, находит еще кожицу и с ней удирает домой. Слышу бульканье весел. Подплывает Юрка, иду к нему. В лодке ленок и соменок. Дела поправляются! На обед отличная уха и жареное мясо. До вечера возимся с текущими делами, изредка поглядывая на алеунский плес, но он безжизнен. К ночи дождь окончательно перестает и на востоке улыбается кусочек синего неба.

Наутро пятнадцатого дня неожиданно обнаруживаем, что нам в сущности и делать уже нечего, все прибрано, подточено и готово к отплытию. Погода снова солнечна и нежно тепла. Идем купаться, предварительно выбросив на просушку спальные мешки и одежонку. Сегодня пятое августа, и я впервые замечаю на березах желтые листья… Уже начало осени. Дни скользят. Ход времени не остановишь… После ненастья вода холодная. Окунувшись, выскакиваю, сижу, греюсь на солнце. Юрка плещется, ныряет, подолгу пропадая с глаз. Наконец тоже вылезает. Невольно любуюсь его крепким, мускулистым, почти коричневым от загара телом. Таежная жизнь идет впрок, хоть и голодновато иногда приходится, зато вода и стерильно чистый, смоляной воздух с избытком возмещают недостаток в пище.

– Может, сплаваем? – спрашивает он.

– Пожалуй, давай, до вечера еще далеко.

Нас давно тянет посмотреть вниз по Алеуну новые озера. Их там два, одно за другим в десяти километрах от табора.

– Три полезных дела выполним: мотор как следует обкатаем, козлов поищем и сети на новых местах поставим, – дополняет Юрий, натягивая рубаху.

Уложив в дощаник ружья, сети и резиновую лодку, отчаливаем. Мотор работает ритмично. Вниз по Алеуну лодка летит, уровень высокий, течение быстрое, и через сорок минут мы уже у первого истока. Тут Алеун описывает огромную дугу. На мысу заросли красной смородины. Она уже давно поспела, и кисти сочных ягод горят на фоне желтеющей листвы. Привязав лодку, забредаем в лес, с жадностью набрасываемся на ягоды, но, проглотив две‑три горсти, набиваем оскомину. Возвращаемся к лодке, забираем снасти и, с трудом пробираясь сквозь завал и заросли, старым руслом выходим к большой старице. Плывем на резиновой лодке, внимательно осматриваясь. Берега истоптаны изюбрами. Видать, зверь часто посещает озеро. В ночь обязательно надо покараулить!

Старица чрезвычайно богата кормами: в воде масса рдестов, урути, кубышки, сплошные подводные заросли ореха. Из‑под берегов частенько срываются перелинявшие утки. От стрельбы еле‑еле сдерживает здравый рассудок: напугаем зверей! Изюбры где‑то недалеко. По следам определяю: ходят два быка. Эх, удалось бы промыслить изюбра! Если у нас нет никаких продуктов, то у ребят, наверное, вовсе дело дрянь. А впереди еще не меньше недели пути до первого жилья. Обсуждаем, что делать, и решаем возвратиться в табор, ждать ребят до вечера, а если не приплывут, то к ночи вернуться сюда и караулить зверя до рассвета…