2020-04-20
117
Еще было темно, тротуары подмерзающей улицы были покрыты снежной грязью, когда мы прибыли в президиум полиции. Я прошел привычную процедуру приема. Потом охранники повели меня в камеру. Там я увидел одного мужчину в возрасте около тридцати лет по фамилии Драгичи. Это был один из руководителей по переобучению в Питешти, который не мог не вызывать в тех, кто его знал, чувство ненависти. Каждый раз, когда открывалась дверь, он вскакивал. «Простите, что я такой беспокойный, — говорил он.-Янезнаю, то ли меня поведут в ванну, то ли на расстрел. Я уже четыре года назад приговорен к смертной казни».
Драгичи рассказал мне историю своей жизни. Юношей он очень почитал местного священника. Однажды священник сказал ему: «Твой отец — часовщик, попроси его, чтобы он починил церковные часы за небольшую плату». Драгичи уговорил своего отца сделать работу бесплатно. Священник попросил его все же дать ему расписку в получении 500 лей. Так ему удалось присвоить деньги, полученные от церкви на починку часов. Драгичи добавил, язвительно ухмыльнувшись: «Наверное, я бы вырос христианином и год за годом жертвовал на церковь кучу денег, если бы не тот случай».
Его отец был пьяницей. Однажды он исчез вместе со всеми семейными сбережениями. В четырнадцать лет Драгичи добровольно вступил в Железную Гвардию, в основном, из-за зеленой униформы и маршей, и чтобы нравиться девушкам. Через несколько месяцев Железной Гвардии пришел конец. Драгичи отправился в тюрьму, а когда коммунисты захватили власть, он, как активный фашист, был автоматически приговорен к одиннадцати годам тюрьмы. После того, как он отсидел семь лет в Питешти, ему пообещали: «Если будешь избивать других заключенных, тебя выпустят на свободу».
«Тогда мне был 21 год, — рассказывал он, — у меня не было никакого желания оставаться в тюрьме. И я сделал так, как мне сказали. Я поверил им, а теперь должен за это умереть».
Мне казалось, что он уже был при смерти. У него был туберкулез. «Я не заслужил ничего другого», — сказал он.
Я лежал, не спал, слышал, как кашлял Драгичи и думал: «Если Господь призвал бы меня в этот момент и спросил: «Что ты думаешь о людях после 50 лет твоей жизни на земле?» Я бы ответил: «Человек — грешник, но настоящая вина лежит не в нем самом. Сатана и его злые ангелы постоянно трудятся над тем, чтобы сделать нас такими же отвратительными, как они сами».
Десять дней и ночей я дискутировал с Драгичи. «Вы стали преступником не по собственной воле, — сказал я, — однако чувство вашей вины требует искупления. Иисус принял наказание, которое заслужили вы по вашему собственному убеждению». На десятый день Драгичи разрыдался. Мы вместе с ним молились, и муки, терзающие его совесть так же, как страх были отняты у него. Так, уже в первые дни моего повторного заключения я получил ответ на свою просьбу — помогать другим заключенным.
Лет
Вскоре меня доставили в Бухарестскую тюрьму — Уран. Майор тайной полиции пытался заставить меня назвать имена всех «контрреволюционеров», которых я знал.
Я сказал ему, что для меня было бы радостью назвать несколько контрреволюционеров, как в России, так и в другой стране. Многие тысячи из них были убиты во времена тридцатых годов в Советском Союзе Ягодой, тогдашним министром внутренних дел. В конце концов, Ягода был разоблачен как контрреволюционер. Потом были сведены в могилу сотни тысяч членов тайной полиции при его последователе Берии, пока не расстреляли и Берия. Затем я добавил, что величайшим врагом революции, убийцей миллионов, был Иосиф Сталин. Тем временем его убрали из могилы на Красной площади. По моему мнению, контрреволюционеров лучше искать в других местах, чем в маленькой общине.
Офицер приказал, чтобы меня избили и заключили в одиночную камеру. Там я оставался до своего судебного процесса. Это было десятиминутное повторение того моего процесса, который происходил десять лет назад. Состоялось тайное заседание. На этот раз на нем присутствовали моя жена и мой сын, чтобы услышать обвинение против меня.
Позднее в своей камере я ждал отправки в другую тюрьму. В то время, когда я рассказывал другим заключенным о Христе, вошел офицер и сообщил новое решение суда.
Я поблагодарил его и продолжал. Приговор был увеличен с двадцати лет на двадцать пять.
Христос возвратился
В транспортном автомобиле тайной полиции кроме меня находились еще и другие пасторы, которые только что были осуждены. После непродолжительной поездки автомобиль съехал с другой платформы и остановился. Я пал духом, так как знал, что снова оказался в подземной тюрьме Йлаве. Мы услышали крик: «Выходите!», — и дверцы автомобиля распахнулись.
Группа размахивающих дубинками охранников погнала нас с ударами вдоль по коридору. Они уже выпили и, при виде священников, разразились радостным ревом. Нам под ноги бросили серую грязную тюремную одежду. У тех, кто слишком медленно переодевался, срывали одежду с тела. Под громкий смех у нас подстригли бороды, и грубые руки выбрили наши головы. Полуголых и истекающих кровью согнали в большую камеру.
В февральскую стужу мы сидели на каменном полу, тесно прижавшись друг к другу. Вскоре, шатаясь, вошел охранник и заорал: «Все священники, вон!» Снаружи за дверью слышался приглушенный смех и сопение.
Мы промаршировали гуськом из камеры и снова должны были пройти сквозь строй ударов дубинками. Насколько могли, мы пытались закрыть наши головы руками. Кто падал, того били грубыми сапогами и плевали.
Через полчаса священников вызвали еще раз, но ни один из нас не пошевельнулся. Тогда охранники ворвались в камеру и начали избивать нас.
Я ухаживал за моими ближайшими соседями. Один из них потерял зубы, а его губы были сильно разбиты. Когда я вытирал ему с лица кровь, он сказал: «Я — архимандрит Гриштеску».
Мы познакомились с ним давным-давно. Тогда я ожидал аудиенции у православного патриарха. Мирон Гриштеску работал в его канцелярии, и я рассказал ему о своих трудностях. Он положил мне руку на плечи и сказал: «Брат, Христос возвратится, мы в это верим». Нечто подобное должен был говорить Божий человек, однако это случается редко. Я не забыл его, но теперь гладковыбритого, с лицом, покрытым кровью и грязью, его нельзя было узнать.
Мы сидели там часами и мерзли. Мирон Гриштеску рассказал нам, как он и другие люди вокруг патриарха пытались воспрепятствовать тому, чтобы церковь стала оружием государства. Они рассчитывали, что могли апеллировать к лучшей части души патриарха. Но Георгиу-Деж предпринял удачный шаг. Юстиниана направили с визитом в Москву, где ему еще больше вскружили голову. После его возвращения последовали удар за ударом; он перемещал католиков, униатов и всех внутри своей паствы, кто не хотел быть заодно с ним.
«И вот я здесь, как и все остальные, — сказал архимандрит Гриштеску. — С моей стороны было бы ошибкой желать чеголибо добиться. Я должен был с самого начала оказать сопротивление».
«Не очень-то печальтесь из-за этих мыслей», — сказал я.
Он посмотрел на меня своими добрыми глазами и сказал: «Брат Вурмбрандт, мне знакома только одна печаль — о том, что я не святой».
Произнесенная с церковной кафедры эта фраза могла показаться прекрасной, но сказанные здесь в этой страшной камере, после жестоких побоев, эти слова открывали свое подлинное величие.
Грязь и побои
Когда через несколько дней мы присоединились к охраняемому транспорту, который ехал в горы, Мирон и я были вместе. Через несколько часов перед нашим взором появился транссильванский город Герла с высокими зданиями и тюрьмой. Здесь, в 1956 году, меня навестила моя жена во время моего двухмесячного пребывания.
По ту сторону высоких стен можно было видеть пульсирующую жизнь города. Заключенные неподвижно смотрели на постоянно меняющиеся картины и мечтали. Но после обеда пред нашими глазами предстала картина, которую трудно было вынести. Из школы возвращались дети, они кричали, смеялись и бежали домой наперегонки. Каждый из мужчин думал о своей семье.
В примитивном убежище, рассчитанном на 2.000 человек, было битком набито около 10.000 заключенных. Правительство оказывало такое же сильное давление, как и в худшие времена кампании по переобучению.
Летом прошлого года в Герла произошли серьезные бунты. В знак протеста против заколоченных ставней, которые не пропускали ни света, ни воздуха, заключенные забаррикадировались в одном крыле здания. Охранники вышибли двери, и начался арьергардный бой. Вызвали на помощь милицию, которая открыла огонь. Среди заключенных были убитые и раненые. Рацион пищи был сведен до минимума. Сотни соучастников бунта были переведены в другие тюрьмы.
Мы — священники и пасторы — заняли теперь свое место рядом с тысячами других политических заключенных, угодивших за решетку во время новой волны арестов. Это были помещики, армейские офицеры, врачи, владельцы предприятий и художественные ремесленники, отказавшиеся вступать в артели. Кроме них еще находились крестьяне, протестовавшие против окончательной конфискации их земли. После двух катастрофических пятилетних планов, Деж объявил о шестилетнем плане, который должен был продлиться до 1975 года — если, как заметил один заключенный, к тому времени еще хоть кто-то останется на свободе, чтобы осуществить его.
Нашими камерами были длинные, темные, шумные, похожие на казармы, комнаты. В каждой из них находилось от 50 до 60 нар и от 80 до 100 человек. Многие были вынуждены спать по двое, и это становилось для нас мукой. Кроме бесконечных шествий к парашам, которые быстро переполнялись, спать мешали около дюжины закоренелых храпунов. Казалось, каждый из них совершенствовал свою собственную мелодию. Когда прекращал храпеть один, в полнозвучный хор вступал другой. Днем тоже не было покоя. Дисциплина поддерживалась с помощью кнута и подбитых гвоздями сапог. Охранники имели обыкновение делать внезапные «визиты безопасности» в камеры. Своими деревянными молотками они стучали по оконным решеткам, чтобы убедиться, что они не были перепилены. Одновременно заключенные должны были рядами ложиться на пол на животы, чтобы их можно было пересчитать. Тогда охранники наступали ногами на каждого мужчину, чье имя выкрикивалось. Малейшее нарушение правил влекло за собой как минимум 25 ударов кнутом. Они выдавались под надзором врача, поскольку многие уже умерли от подобных наказаний. Вряд ли в тюрьме оставался хоть один человек, который не испытал бы порки. Многие из нас получили уже неоднократно по «25». Мы сходились на том, что розги были намного больнее, чем дубинки или плети. След от каждого удара был столь болезненным, как ожог, спина словно бы опалялась в печи, а все нервы находились в глубоком шоке. При этом оказывалось, что порка отражалась и на охранниках, они лишались человеческого облика. Казалось, что кровь и власть пьянили даже самых лучших из них. И ежедневно они несли с собой яд жестокости из тюрьмы в мир людей.
Обычной угрозой при каждом проступке было: «Ты закончишь на Росса Сандор». Когда мы ели овсяную похлебку, Мирон спросил меня, что такое Росса Сандор?
«Это — кладбище, — сказал я. — Они всегда так говорят, не придавай значения».
Росса Сандор было тюремным кладбищем. Из окна можно было видеть его серые могильные камни, поросшие высоким бурьяном. Оно было названо по имени одного убийцы, который в прошлом веке был приговорен к двадцати годам тюремного заключения. Когда он однажды смотрел сквозь решетчатое окно Герлы вниз, то увидел в саду женщину с ребенком на руках. День за днем он наблюдал за обоими. Пришел священник, чтобы окрестить маленькую девочку. Праздновали первое причастие. Она пошла в школу и постепенно превратилась в молодую девушку. В течение всего этого времени Росса Сандор не выпускал ее из вида. Она стала смыслом его жизни. Он решил жениться на ней сразу, как только станет свободным. Наступил последний день, он покинул тюрьму и поспешил по улице. Там праздновалась свадьба. Конечно же, решил Сандор, она захотела встретить его возвращение именно таким образом. Он подбежал к девушке и сказал: «Я даже не могу выразить словами, как счастлив, что сегодня ты станешь моей женой!» Девушка пристально посмотрела на страшенного беззубого Росса Сандора и начала смеяться. «Что только вообразил себе этот старый, глупый человек?» — спросила она. Потом она взяла за руку стоявшего рядом с ней юношу и сказала: «Вот мой жених». Росса Сандор смотрел на них широко открытыми глазами. Взбешенный и обезумевший от боли, он схватил нож для резки жаркого и заколол обоих. Его повесили и похоронили на кладбище, которое с тех пор носит его имя.
«Ты еще закончишь на Росса Сандор!»
Эта без конца раздающаяся угроза напоминала нам ежедневно о том, что мы становились старше. Заключенные никогда не замечают ход времени. Им кажется, что они остаются в том же возрасте, в котором попали в тюрьму. Мечтая об оставленных молодых женах и возлюбленных, они никогда не представляли их измученными женщинами, к которым они смогли бы вернуться.
Даже часы над главным входом в Герла остановились. За шесть лет, которые я должен был провести там, ни одна из стрелок ни разу не шевельнулась.
Нерон
Комендантом тюрьмы был неуклюжий низкорослый человек с красным лицом, вылитый Нерон. Он мог есть, не переставая. Заключенные, которых приводили к майору Дорабанту, бывали просто потрясены, когда во время тирады его рука исчезала в ящике стола и появлялась с куском хлеба с колбасой или яблоком.
Примечательной была и моя первая встреча с ним. Я стоял навытяжку и выслушал многословные сумбурные излияния коменданта, сотрясаемого ненавистью. Казалось, что только две вещи не вызывали ненавести Дорабанту: еда и звучание его собственного голоса, «Ага, Вурмбрандт, — вскрикнул он, поедая песочное пирожное, которое падало у него из-за рта. Монах!»
Я сказал, что был пастором. «Пасторы, священники, монахи! Для меня это все едино. Вы обдираете бедняков, чтобы набить собственное гнездо. Я знаю точно!» Он шарил руками, как клоун, рассказывая мне истории из своего убогого детства. Он пас овец своего отца вблизи одного из богатейших монастырей Румынии. Когда несколько животных забрели на землю, принадлежавшую церкви, монахи жестоко избили его.
«Вурмбрандт, каково видеть, как однажды священник стреляет из двустволки в голодного ребенка? Прекрасная священная картина!»
Дорабанту также жаловался, что его эксплуатировали на фабрике, где он был рабочим. Дважды или трижды он пользовался случаем, чтобы отплатить капиталистам и священникам.
В нашей камере было несколько отъявленных убийц и воров. Кто-то из них убил коммуниста. Довольно часто воровство квалифицировалось как экономический саботаж. И поэтому воров зачисляли в разряд политических преступников. Некоторые из моих сокамерников совершили военные преступления и были приговорены к пожизненному заключению за убийство русских и евреев. Это были злые, ожесточенные люди, и на все мои попытки утешить их, они попросту отвечали рычанием. Особенно недружелюбными были со мной те, кто убивал евреев. И если меня спрашивали об этом, то я чаще всего выражал симпатию к моему народу, утверждая при этом свое право на свободу вероисповедания. Я выбрал иную веру, чем большинство моих соотечественников. Как-то однажды я стал говорить в углу с одним мужчиной на эту тему, и в это время подошли другие заключенные.
«Мы говорили тебе, чтобы ты заткнул глотку!» — проворчал старший по камере. Я поднялся. Кто-то толкнул меня, другой подставил ногу, и я упал плашмя на лицо. Я почувствовал сильный удар в ребра, но когда вся банда навалилась на меня, раздался предостерегающий оклик.
Охранник увидел в глазок драку и вызвал на подмогу других охранников. Толпа рассеялась. А когда отворилась дверь камеры, каждый уже сидел на своих нарах.
«Вурмбрандт!» — комендант позвал меня. Пока он бродил по тюрьме, он услышал о том, что произошло в камере. Охранник узнал меня, самого высокого в камере, но в полутьме не мог установить, кто был нападающим. «Вурмбрандт, кто это был?»
Я дотронулся до своих израненных губ и сказал, что не смогу на это ответить.
«Почему нет?» «Как христианин, я люблю своих друзей и прощаю их. Я не донесу на них».
«Тогда ты — идиот», — выпалил Дорабанту.
«В этом вы правы, — сказал я, — каждый человек, кто не является христианином от всего сердца, идиот».
«Неужели ты меня называешь идиотом?» — прогремел комендант.
«Этого я не говорил. Я только выразил мнение, что не являюсь таким хорошим христианином, каким должен бы быть».
Дорабанту ударил ладонью по лбу: «Увести его, 30 ударов!»
Когда я вернулся в камеру, охранники все еще были заняты тем, что расспрашивали заключенных. И поскольку не последовало показаний, никого больше не наказали. Но с этих пор у меня уже не было столько помех, когда я пытался проповедовать.
