Конец «Непобедимой армады»

 

На самом деле, этот огромный флот начал готовиться еще в 1585 году, когда пошла англо‑испанская война, вызванная тем, что король Испании Филипп II вдруг стал претендовать на английским престол. Точнее, не вдруг. Во‑первых, он был женат на Марии Тюдор, дочери и наследнице короля Генриха VIII. Во‑вторых, он никак не мог справиться с мятежниками в подвластных ему тогда Нидерландах, а их поддерживала Англия. Плюс выдворения испанских послов. Плюс английские корабли принялись грабить испанские суда.

А еще Филипп был сыном знаменитого Карла Пятого, и его толкала против Англии гордыня. Он желал не просто защитить свои экономические интересы, но и взять на себя защиту католической религии: ведь Елизавета Тюдор (сводная сестра Марии) помогала шотландским протестантам, вступила в союз с голландскими протестантами, а после Варфоломеевской ночи великодушно предлагала убежище в своем государстве протестантам французским. Как говорил Филипп, ему нужно было «умилостивить Бога и возвратить в лоно церкви множество печальных душ, угнетенных еретиками, врагами католической религии, которые поработили их».

Короче говоря, с Англией и с протестантами надо было кончать. И вот, в июле 1588 года, Филипп II собрал мощный флот, состоявший примерно из 150 кораблей, и двинулся через Ла‑Манш к берегам Нидерландов.

По сути, «Непобедимая армада», составленная из огромных кораблей‑крепостей, набитых солдатами и самым цветом испанской кавалерии, представляла собой настоящий крестовый поход.

Одно вооружение Армады стоило Филиппу II более 36 миллионов пиастров (по другим данным, более 60 миллионов). Вся Армада состояла из 130 кораблей, на которых находились примерно 20000 солдат, от 8000 до 8500 матросов, 2088 невольников‑гребцов, около 1200 офицеров‑дворян и врачей, а также 2430 пушек (по некоторым данным, 2680 пушек). С Армадой шел даже сам Великий инквизитор и 150 доминиканских монахов. Сверх того при флоте имелось два десятка мелких военных кораблей и почтовых гребных судов. Различного продовольствия было заготовлено на шесть месяцев. Плюс в трюмы загрузили 14000 бочек вина (а что? что это за война без спиртного!), 500000 зарядов пороха и 124000 ядер.

 

* * *

 

«Непобедимая армада» снялась с якоря 28 мая, и через три дня она уже была в открытом море. Но затем на флот налетела буря, и почти все корабли, за исключением четырех, были повреждены до такой степени, что не могли продолжать движение. В результате, они зашли в испанский порт Ла‑Корунья. Там целый месяц прошел в починке судов, и обеспокоенный валом болезней среди моряков герцог де Медина‑Сидония написал королю, что уже сомневается в успехе всего предприятия. Но Филипп II настоял на том, чтобы он твердо придерживался выработанного плана.

В конечном итоге, «Непобедимая армада» встретилась с английским флотом не раньше 30 июля 1588 года. Он поджидал ее у юго‑западного побережья Англии.

 

* * *

 

А тем временем Елизавета Тюдор сменила свои роскошные наряды на железные латы и шлем и поскакала во главе своей армии. Повсюду формировалось ополчение, и к июню тысячи новых и уже вымуштрованных пехотинцев собрались в Тилбёри. Плюс, по приказу королевы, флот был значительно увеличен, а войско разделено на две части, из которых одна, под начальством Роберта Дадли, графа Лестера, была рассредоточена по берегу для того, чтобы воспрепятствовать высадке испанцев, а другая охраняла столицу государства.

Первое столкновение с английскими кораблями произошло днем 31 июля на меридиане Плимута.

«Непобедимая армада», шедшая огромным полукругом, встретилась там с английским флотом, состоявшим из 80 кораблей под начальством сэра Чарльза Ховарда. Но лорд‑адмирал и его помощники Фрэнсис Дрейк, Джон Хоукинс, Генри Сеймур и Мартин Фробишер, не считая себя настолько сильными, чтобы вступить с неприятельским флотом в открытую битву, решили пока лишь беспокоить его, постоянно осыпая ядрами на ходу.

За Плимутом последовали стычки при Портленде (2 августа) и острове Уайт (4 августа). Занятая испанцами оборонительная позиция до поры до времени оправдывала себя: англичанам с помощью своих дальнобойных орудий так и не удалось потопить ни одного испанского корабля. Лишь один сильно поврежденный корабль выбился из строя и 1 августа был захвачен Фрэнсисом Дрейком. Аналогичным образом испанцы покинули обездвиженный «Сан‑Сальвадор», и к вечеру 2 августа его захватила эскадра Джона Хоукинса.

Отмечу, что после сражения у острова Уайт были произведены в рыцари лучшие капитаны английского флота, в том числе Хоукинс и Фробишер, и они решили, что настало время нарушить боевой порядок врага и приблизиться к нему.

 

* * *

 

Это им удалось только 7 августа при Кале, где испанский флот встал на якорь. В это время герцог Пармский, союзник испанцев, сообщил герцогу де Медина‑Сидония, что не сможет сесть на приготовленные для него суда, если испанцы не явятся в Дуврский пролив и не будут прикрывать его от нападения англичан.

Герцог де Медина‑Сидония направил Армаду навстречу герцогу Пармскому и его войскам. И вот тут‑то он и вынужден был вступить в решающую борьбу с английским флотом. Но для начала лорд‑адмирал Чарльз Ховард пустил в дело восемь брандеров – подожженных судов, наполненных серой, смолой и порохом. Это было ужасающее зрелище, и оно вызвало панику в рядах испанских кораблей: они стали поспешно сниматься с якорей, сталкиваясь между собой, а некоторые из них достались врагам или получили сильные повреждения. Затем мощный ветер и сильное течение понесли уцелевшие корабли на север.

На другой день (8 августа) Ховард и Дрейк, пользуясь замешательством противника, напали на него со всеми своими силами близ Гравелина – укрепленного форта на границе Испанских Нидерландов и Франции.

Битва продолжалась до поздней ночи. Англичане с близкого расстояния обстреливали плавучие крепости Филиппа II, слишком тяжелые для быстрых маневров. В результате, «Непобедимая армада» нарушила свой знаменитый строй. Испанцы дрались мужественно, но это им не помогло. По крайней мере, 15 их кораблей было захвачено, еще примерно столько же было уничтожено и получило серьезные повреждения.

 

* * *

 

В это время Елизавета Тюдор произнесла перед народом в Тилбёри вдохновенную речь, которая потом вошла в школьные учебники и была воспроизведена в десятках исторических фильмов:

«Мой возлюбленный народ! Я сейчас среди вас, как вы видите, не для отдыха и развлечений, но полная решимости, в разгар сражения, жить и умереть среди вас; положить за моего Бога и мое королевство, и мой народ, мою честь и мою кровь. Я знаю, у меня есть тело, и это тело слабой и беспомощной женщины, но я сама возьму в руки оружие, я сама стану вашим генералом. Мы вскоре одержим славную победу над врагами моего Бога, моего королевства и моего народа».

А в заключение она пообещала простить солдатам все долги, и это заявление, естественно, вызвало бурю восторгов.

Что же касается морского сражения, то в нем англичане тоже потеряли 8 своих подожженных кораблей, плюс у них практически кончились боеприпасы, так что о какой‑то решительной победе над «Непобедимой армадой» не могло быть и речи. Однако испанцы не знали о проблемах противника и не решились атаковать вновь, тем более что и их собственный запас пороха и ядер подходил к концу. И герцог де Медина‑Сидония решил, что с имеющимися у него силами установить контроль над проливом невозможно, а посему он приказал возвращаться назад.

 

* * *

 

Но через Ла‑Манш сделать это было невозможно.

Почему?

Да потому что тут смешалось все: и чрезмерная осторожность главнокомандующего, и направление ветров, и незнание безопасных фарватеров… Поэтому было решено вести все еще мощный флот в Испанию не прямой дорогой, а объездным путем – вокруг Шотландии. К несчастью, при приближении Армады к Оркнейским островам разразилась еще одна страшная буря, и она окончательно рассеяла ее. А потом буря повторилась близ берегов Ирландии.

Таким образом, основной урон «Непобедимой армаде» нанесли не англичане, а морские бури. Из всего флота лишь 60 кораблей кое‑как достигли в сентябре 1588 года испанского Сантандера, а все берега Шотландии, Ирландии и близлежащих островов были покрыты обломками испанских кораблей. Потери в людях оценивались так: от 1/3 до 3/4 численности экипажей. Тысячи человек утонули, многие скончались от ран и болезней по пути домой. Не было ни одной значительной семьи в Испании, которая не оплакивала бы потери близкого человека.

Это испанское поражение спасло английские берега от опасности вторжения, но пока не дало Англии доминирования на море. Все это произойдет значительно позже.

Со своей стороны, Филипп II, получив известие о судьбе Армады, высокомерно заявил: «Благодарю Бога, что он даровал мне столько средств, что и столь великую потерю я могу перенести без большого труда. Ветвь отрублена, но дерево живет и цветет, и оно в состоянии дать новые ветви». Он успокоил себя тем, что его флот был послан против людей, а не против бурь и непогод. Затем он попытался создать новую Армаду, но все оказалось напрасно.

Однако и попытка англичан организовать «симметричный ответ» тоже завершилась поражением в 1589 году, а еще через два года испанцы нанесли англичанам несколько ударов в Атлантическом океане. Они извлекли урок из событий 1588 года и отказались от тяжелых неповоротливых кораблей в пользу более легких и оснащенных дальнобойными орудиями.

Тем не менее, события в Ла‑Манше стали для Англии первым серьезным шагом на пути к статусу «владычицы морей», ибо внушавшая ужас испанская Армада, как выяснилось, оказалась «непобедимой» только по названию.

Не буду рассказывать про колониальную систему зарождающего капитализма, про буржуазные революции в Нидерландах и в Англии. Об этом много всего написано, и кому интересно, может почитать сам.

Перейду сразу к абсолютзму.

 

ЧТОБЫ БЫЛО ПОНЯТНО

Абсолютизм – это такая форма государственного правления, на которой базируются установившиеся в ряде западноевропейских стран в Новое время режимы абсолютных монархий, при которых верховная власть (как правило, королевская) не была ограничена ничем.

 

Абсолютизм был в европейских континентальных государствах в XVII и XVIII веках господствующей формой правления и идеологией, чему благоприятствовали служители церкви, приписывавшие верховной власти божественное происхождение. Своего апогея абсолютизм достиг при французском короле Людовике XIV, который любил говорить так: «Государство – это я».

Но до него был король Людовик XIII, а при нем в буквальном смысле «взошла звезда» кардинала де Ришелье, хорошо всем известному, благодаря множеству исторических романов и фильмов.

О Ришелье и хотелось бы рассказать поподробнее, ибо его литературный и киношный образ совершенно не соответствует тому, что было на самом деле.

 

Кардинал де Ришелье

 

Арману‑Жану дю Плесси, более известному под именем Ришелье, было 22 года, когда король Генрих IV даровал ему скромное Люсонское епископство. Когда же, в 1610 году, после смерти этого короля, начался период бурного регентства (новый король был еще маленьким и не мог править сам), Ришелье явился ко двору и принял сторону оставшейся вдовой королевы‑матери. Чтобы сделаться известным, он тогда произносил проповеди. Став депутатом от духовенства в Генеральных Штатах 1614 года, он был оратором своего сословия и от его имени обращался к королю с речью. Получив место при королеве‑матери Марии Медичи, он через два года был назначен государственным секретарем (фактически – министром) по военным и иностранным делам.

Эти пять месяцев его министерства почти забыты историей. Это и понятно, ведь Ришелье был тогда просто деловым человеком, а не правителем Франции. Всей полнотой власти пользовался тогда маршал д’Анкр (он же – итальянец Кончино Кончини). Этот хитрющий человек был фаворитом регентши, но 24 апреля 1617 года его убили люди взрослеющего на глазах Людовика XIII, и после этого Ришелье последовал за Марией Медичи в изгнание.

В это время он написал теологическую книгу, направленную против протестантов. Королева‑мать пригласила его к себе тогда, как посредника между собой и сыном.

 

ЧТОБЫ БЫЛО ПОНЯТНО

Людовик XIII родился в 1601 году. Он вступил на престол в возрасте восьми лет после того, как был убит его отец – Генрих IV Бурбон. Во время малолетства Людовика его мать, Мария Медичи, управляла страной в качестве регента. А потом молодой Людовик решил управлять страной сам, а посему он удалил мать, куда подальше. Чтобы не лезла в его дела. А она все лезла и лезла. Короче, это были отношения из серии «никто не может понять ребенка так неправильно, как его мать».

 

А вот Ришелье своим благородством опять приобрел милость двора, а в 1621 году смерть герцога де Люиня (влиятельного фаворита молодого Людовика XIII) открыла обширное поле деятельности его честолюбию. Два года он хлопотал о получении сана кардинала, и когда в 1624 году опять вошел в Совет, то, благодаря кардинальству, он уже стал в нем председательствовать. Это председательство постепенно дало ему перевес в решении дел, который он вскоре сумел превратить в единоличное управление.

Но прежде, чем Ришелье достиг этой власти, было весьма любопытно видеть, как действовал он еще в достаточно скромном положении, когда ни Европа, ни Франция не знали его имени. Кстати, современные историки говорят о нем – тогдашнем – как бы мимоходом, как о второстепенном лице, да и сам он, едва ли себя до конца понимая, с трудом воздвигал здание своей будущей политической славы. Его публичная и частная переписка в эти шестнадцать лет чрезвычайно любопытна. И совершенно не нужно искать в этих письмах тайну души, предназначенной к управлению судьбой огромного государства…

Прервусь на какое‑то время и замечу: вот французы очень гордятся своей историей. Как говорится, имеют право. Но беспристрастный наблюдатель фактов при знакомстве с этой историей находит печальные результаты. Франция считает себя одной из первостепенных держав по мощи и просвещению. Народ ее даже называет себя великой нацией. Но история всякой великой нации должна представлять постепенное усовершенствование и стремление к определенной цели, постоянно и счастливо двигаться к ней и служить выражением какой‑нибудь великой идеи человечества. История представляет нам примеры подобных целей. Мудрое управление, преобладание посредством политики, успехи наук и искусства – все эти идеи могут осуществиться постепенно, поочередно или все вместе в обширном и образованном государстве.

Но не иметь ни одной из этих идей невозможно. Однако величие каждой государственной истории тогда достигает своего апогея, когда государство доходит до осуществления сразу нескольких из этих идей.

Какое же было историческое предназначение Франции?

Какой цели следовала она?

Чего достигла, чтобы служить образцом для подражания для других народов?

Могу сказать смело – ничего!

События ли или сама нация в этом виноваты – не буду разбирать, но только сам этот факт неоспорим. Как историки ни стараются приписать тогдашней Франции роль, якобы предназначенную свыше, сложно сказать, какая же именно была эта роль?

Вот, например, много говорят о величии монархии Людовика XIV, но она начала угасать еще до его кончины. Или принято хвастаться блистательными победами Франции во времена Наполеона Бонапарта, когда французские знамена развевались во всей Европе. О Наполеоне я подробно расскажу ниже. А пока же задам вопрос – а что осталось Франции от его побед? Она вышла из них меньше, слабее и беднее, нежели была при королях.

А что же Ришелье?

До его появления трудно представить себе политическую историю Франции. Король Карл VI был известен только своим сумасшествием, и Франция была завоевана. Соперники‑честолюбцы раздирали ее изменами. Все разделились на партии, у которых не было ни законов, ни отечества, но потом вдруг явилось почти мистическое существо – Жанна д’Арк. Якобы она спасла Францию. И что? Она тут же была ею же малодушно отдана в жертву врагам, которых ее казнь (если, конечно, она была) покрыла вечным позором.

Карл VII приготовил царствование Людовика XI. Последний был более любим народом, нежели феодальными вассалами. Он хотел везде навести порядок и этим упрочить свою власть свою. И ему удалось на развалинах феодализма основать абсолютную монархию. И что? Он всю жизнь боялся смерти и окружил себя астрологами, но это ему не помогло.

При преемниках его пробудились первые искры духа завоеваний. Явилось рыцарство, более блистательное, нежели серьезное, родилась жажда к славе, не руководимая рассудком, и храбрость, не имевшая настоящей цели. И что? Король Карл VIII умер в 1498 году: входя в слишком низкую дверь и ударившись головой о косяк, он получил сотрясение мозга, после чего впал в кому и скончался через девять часов.

Великодушный Людовик XII умер в 1515 году, как тогда шутили, «от попыток получить наследника». При этом он так и не оставил сыновей, и его преемником стал двоюродный племянник и зять – Франциск, граф Ангулемский.

Потом правил Генрих II, но он был больше озабочен отношениями со своей фавориткой Дианой де Пуатье, да и погиб он нелепо, на рыцарском турнире: он вступил в бой с графом Монтгомери, копье графа сломалось, и его осколки вонзились в лоб короля и попали в глаз. Результат: король умер через несколько дней, несмотря на помощь, оказанную ему лучшими врачами того времени.

Карл IX отметился исключительно многочисленными религиозными войнами и отвратительной Варфоломеевской ночью – печально знаменитым массовым истреблением гугенотов.

Генрих III был последним королем из династии Валуа, и он был убит в 1589 году религиозным фанатиком Клеманом.

Наконец, явился Генрих IV Бурбон, и при нем все было забыто: чужеземные вторжения, междоусобица, анархия, злодейства, грабежи… Он был воинственнее всех рыцарских королей, глубокомысленнее в политике всех хитрецов и вместе с тем – честнейший и благороднейший из политиков. Верховная власть была в руках этого короля символом порядка, закона и спокойствия. И что? Он тоже был убит в 1610 году религиозным фанатиком Равайяком.

После этого судьба Франции оказалась в руках его сына – малолетнего Людовика XIII, образ которого все в основном представляют себе по роману Александра Дюма «Три мушкетера», где этот король предстает второстепенным полу карикатурным персонажем, марионеткой в руках всемогущего кардинала де Ришелье.

…На самом деле, первые годы регентства Марии Медичи составили темную эпоху во французской истории: все делалось как‑то случайно, по характерам и личным страстям главных действующих лиц.

Ришелье был в это время простым дворянином, но не зависел ни от кого из феодальной знати. Семейство его служило при дворе покойного короля, сделавшего Ришелье епископом. Но скромное епископство не удовлетворяло этого деятельного честолюбца. Ему хотелось «разруливать» большие государственные дела. Впрочем, ничто не доказывает, что он к этому готовился. Сначала честолюбие его не простиралось, по‑видимому, выше звания члена Государственного Совета, но после своего ораторства и при благорасположении регентши, он уже начал расширять масштабы своих надежд. Он как‑то сразу понял, в чем состоит польза государства, и принялся действовать.

А ситуация, прямо скажу, была не из простых. Внутренние смуты в государстве, являющиеся результатом честолюбия иноземки Марии Медичи (она была родом из Флоренции) и ее ссоры с царственным сыном, тяготили Францию и обременяли народ. Все мечтали о мире, и Ришелье чрезвычайно хитро сумел воспользоваться этими обстоятельствами, став примирителем между королем и его матерью, за что приобрел полное ее доверие и милость.

С другой стороны, для того, чтобы привести в исполнение свою идею о государе и государстве, Ришелье нужно было овладеть и умом Людовика XIII. А он был человеком без душевной силы, без постоянных привязанностей, и очень тяготился своим министром.

Что же привязало его к нему?

Во‑первых, ленивая природа молодого короля, который приходил в ужас при одной только мысли о том, что надо взвалить на себя всю тяжесть государственных проблем, которые так удачно решались в руках Ришелье. Плюс короля тесно привязывала к министру врожденная недоверчивость, усиленная обстоятельствами и самим кардиналом. Людовик видел врага в своей собственной матери. Он боялся своей жены Анны, дочери испанского короля, как принцессы из враждебного Габсбургского дома. Он боялся своего брата Гастона, который спал и видел, как бы завладеть престолом при бездетном короле…

Короче, врагу такого не пожелаешь. А Ришелье взялся спасти Людовика от необходимости думать и от врагов, прикрыв его собою, и молодой человек потянулся к нему. Хотя, подчеркну это, он не любил его.

 

* * *

 

Что же касается Ришелье, то его связывала с Людовиком XIII общность врагов. Он шел вперед, не рассуждая, стремился к высшей власти, как магнитная стрелка к полюсу. Но в своем первом министерском звании он был лишь просто деятельным чиновником, отлично исполняющим порученное ему дело, но без лишнего усердия. Его узнали, и он сам узнал себя, только сделавшись первым министром.

Скажу так: в управлении Ришелье политическая составляющая стоит выше составляющей внутренней администрации. Уже почти в течение столетия могущество Австрии было опасным для Франции и для Европы. В Испании, в Германии, в Бельгии ее политика угрожала независимости прочих держав. Общий план к сопротивлению этому был начертан Генрихом IV, который уже готов был идти на Рейн, когда смерть настигла этого незаурядного человека. Советник короля Пьер Жаннен знал этот план и сообщил его Ришелье, и тот изложил его на первых страницах своих записок. Можно было доверчиво следовать этому плану. Ришелье писал, что уже два с половиною века должно было так действовать с условием сохранения союза или нейтралитета Англии, уважения независимости партий в Нидерландах и отказа от всякого увеличения владений в Италии. Следуя этой системе, Франция могла бы увеличить свое влияние на соседние державы, не восстанавливая против себя всей Европы. В этом виде политика Ришелье была выше политики эпохи Людовика XIV, а посему заслуживает внимания.

Ришелье обладал характером, необходимым для того, чтобы пробиться в люди и взять власть в свои руки. Он имел силу и твердость ума и воли, необходимые для того, чтобы удержать власть. Препятствий Ришелье не знал: одни он обходил, другие ломал. Его терпеть не могли, но ему повиновались все, начиная с молодого короля. Всем жертвовать для государства – таким было его правило.

Впрочем, и он то брался за слишком много дел одновременно, то вдруг опасался вдаваться в предприятия слишком смело, не соразмеряя средств с целью. Иногда он даже не следовал до конца своим же намерениям. Например, он удивил тогда Европу, собрав 150000 солдат, но составил из них слишком много отдельных армий, а потому везде был довольно слаб. Он не умел жертвовать второстепенными вопросами ради главных. Он долго был несчастлив в выборе своих генералов, а потом – слишком упорен в своей доверчивости к тем, кто обнаруживал к нему преданность.

Но, кто бы что ни говорил, он делал все возможное. Как представитель Франции, Ришелье на поле битвы и в рабочем кабинете заслужил благодарность своего отечества.

 

* * *

 

Но нельзя слишком увлекаться похвалами тому, что он сокрушил остатки феодализма. Идея его, конечно, была верна. Ослабление феодальных вассалов было необходимым условием для усиления государства, но его грозные действия требовали большего правосудия. Стараясь устранить неудобства, он истреблял врагов, а не заменял. В частности, первым встретившимся ему сопротивлением было протестантство. Оно имело свое отдельное управление, своих генералов и свои крепости. Это было опасное соперничество, и Ришелье долго колебался: напасть на него или нет.

 

ЧТОБЫ БЫЛО ПОНЯТНО

Протестантизм происходит вовсе не от слова «протест». Тут просто имеет место совпадение в русском языке. В ряду мировых религий протестантизм или протестантство (от лат. protestantis – публично доказывающий) можно кратко охарактеризовать как одно из трех, наряду с католицизмом и православием, главных направлений христианства. Короче говоря, протестанты – это христиане, принадлежащие к религиозным христианским течениям, которые в результате Реформации откололись от Католической Церкви. В чем разница? Если в двух словах, то католики признают организационное единство церкви, скрепленное безусловным авторитетом Римского Папы, а у протестантов безусловный и единственный авторитет – Иисус Христос. А гугеноты – это просто название французских протестантов.

 

И он напал на гугенотов. И он отнял у протестантов вредную для государственного единства самостоятельность. Находившийся в их власти приморский город Ла‑Рошель имел вид независимой республики, которая сотрудничала с Англией, получала оттуда помощь и поднимала оружие против своего правительства. В 1627 году англичане подошли к французским берегам для оказания помощи протестантам, и тогда Ришелье взял с собой короля и осадил Ла‑Рошель. И в октябре 1628 года Ла‑Рошель сдалась. А вскоре протестанты перестали существовать во Франции как государство в государстве.

 

* * *

 

Впрочем, Ришелье не удалось до конца истребить феодализм. Едва он сошел в могилу, как феодальное дворянство восстало и прибегло к прежним средствам сопротивления. Регентство Анны Австрийской встретило те же преграды, что и регентство Марии Медичи. И только гибкость и терпение кардинала Мазарини, который был равен Ришелье в международной политике, спасло страну, и он оставил после себя Францию более спокойной, нежели его неумолимый предшественник.

Но Мазарини не увлекает воображение, он не владычествует на исторической сцене. Недостаток личной важности и итальянская фамильярность оставили его на втором плане, тогда как по справедливости он должен был бы стоять наравне с Ришелье.

Но это вовсе не уменьшает уважения к качествам, характеру, уму и заслугам Ришелье. Безусловно, он был основателем национального единства Франции.

 

* * *

 

Со дня смерти Ришелье прошло почти четыре столетия, но его имя не забыто.

Именем Ришелье названы города, улицы, площади и станции метро. Повсюду стоят его статуи, существуют десятки портретов великого кардинала, его изображение присутствовало на 1000‑франковых и 10‑франковых банкнотах. О Ришелье сняты десятки фильмов. В литературе имя Ришелье увековечено в произведениях Вольтера, Александра Дюма, Альфреда де Виньи, Виктора Гюго, Оноре де Бальзака и многих других. Ему посвящены сотни исторических книг и научных статей.

 

* * *

 

Вот, например, как пишет о нем Александр Дюма в своих «Трех мушкетерах»:

«У камина стоял человек среднего роста, гордый, надменный, с широким лбом и пронзительным взглядом. Худощавое лицо его еще больше удлиняла остроконечная бородка, над которой закручивались усы. Этому человеку было едва ли более тридцати шести – тридцати семи лет, но в волосах и бородке уже мелькала седина. Хотя при нем не было шпаги, все же он походил на военного, а легкая пыль на его сапогах указывала, что он в этот день ездил верхом.

Человек этот был Арман‑Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, не такой, каким принято у нас изображать его, то есть не сгорбленный старец, страдающий от тяжкой болезни, расслабленный, с угасшим голосом, погруженный в глубокое кресло, словно в преждевременную могилу, живущий только силой своего ума и поддерживающий борьбу с Европой одним напряжением мысли, а такой, каким он в действительности был в те годы: ловкий и любезный кавалер, уже и тогда слабый телом, но поддерживаемый неукротимой силой духа, сделавшего из него одного из самых замечательных людей своего времени».

 

* * *

 

А вот рассуждение о кардинале и его времени, сделанное Альфредом де Виньи:

«Хотя Ришелье и был центром монархии, он правил лишь именем Людовика XIII и как бы окруженный ореолом этого имени, которое он возвеличил. Имея неограниченную власть над своим господином, он все же страшился его; и этот страх успокаивал народ, ибо король служил незыблемой преградой честолюбивым замыслам министра. Но как поступит этот надменный министр после смерти монарха? Существует ли предел для того, кто ни перед чем не останавливался? Он так привык к скипетру, что, пожалуй, и впредь будет владеть им и подписывать своим именем законы, которые самовластно издаст. Эти опасения волновали все умы. Народ напрасно искал среди дворянства тех колоссов, к защите которых он привык прибегать во время политических бурь, – он видел лишь их свежие могилы; парламенты безмолвствовали, и чувствовалось, – ничто не воспрепятствует чудовищному росту этой самозваной власти. Никто не поверил притворной болезни министра, никого не трогала его мнимая агония, слишком часто обманывавшая всеобщие надежды, и то, что Ришелье удалился от дел, не мешало чувствовать повсюду тяжелую десницу кровавого выскочки».

 

* * *

 

Понятно, что это все – лишь литературные образы, и нельзя изучать историю по художественным произведениям. К сожалению, это очень часто делается, ибо на чтение серьезных книг по истории ни у кого теперь нет времени. Поэтому, чтобы закончить с этой темой, приведу слова испанца Артуро Перес‑Реверте из его романа «Клуб Дюма, или Тень Ришелье». Они адресованы к Александру Дюма, но справедливы и для всех прочих «великих рассказчиков»:

«Как и все великие рассказчики, Дюма был вралем… Стоило ему услышать какую‑нибудь явно выдуманную историю, как он начинал выдавать небылицу за истинный факт… Возьмем кардинала Ришелье – он был величайшим человеком своего времени, но его облик, пройдя через ловкие руки Дюма, исказился до неузнаваемости, и нам предстала порочная личность с довольно гнусной и подлой физиономией…

Насилуя Историю, Александр Дюма давал жизнь действительно очаровательным детишкам… Никому не известного гасконца из плоти и крови, чье имя История позабыла, гениальный писатель сумел превратить в героя великой легенды…

Для Дюма, во всяком случае, в первой части цикла романов о мушкетерах, Ришелье становится тем героем, без которого не обходится ни одно романтическое или приключенческое сочинение: это пребывающий в тени могущественный враг, воплощение Зла. Для истории Франции Ришелье – великий человек, а вот в романах о мушкетерах автор реабилитировал его лишь двадцать лет спустя. Таким образом, хитрец Дюма будто бы покаялся и пошел на мировую с реальностью, хотя роман от этого не сделался менее интересным. Дюма же отыскал другого негодяя – Мазарини. Справедливость восстановлена, в уста д’Артаньяна и его товарищей вложены хвалы в адрес покойного, слова о величии былого врага. Но Дюма руководствовался отнюдь не нормами морали. Он всего лишь придумал подходящую форму раскаяния… А вспомните первую книгу цикла, где кардинал замышляет избавиться от герцога Бекингема, погубить Анну Австрийскую или дает карт‑бланш миледи… Там Ришелье – воплощенное злодейство».

 

Трудно любить Ришелье, так как он не был добрым и часто лицемерил; но невозможно не восхищаться им, ибо он желал величия Франции и даровал ей это величие.

Эрнест Лависс французский историк

 

На самом деле, кардинал де Ришелье был выдающимся государственным деятелем. И его часто сравнивают с императором Наполеоном I. Но, на мой взгляд, Ришелье стоял гораздо выше Наполеона. Да, он тоже был деспот, но деспотизм Ришелье принял более благородные черты. Ему не удалось до конца подавить могущество надменной французской аристократии, но он существенно обрезал их привилегии.

Однако главное заключается в другом: Ришелье никогда не позволял своим личным интересам и интересам своего сословия заслонить высшие интересы Отечества. Звучит высокопарно, но он был великим патриотом и великим реформатором. Он искренне говорил: «У меня никогда не было других врагов, кроме врагов государства». Он был одним из умнейших и образованнейших людей своего времени, а посему очень обидно, что у того же Дюма он изображен неким злобным интриганом, которого к тому же все постоянно дурачат.

Это, кстати, еще один характерный пример того, что в истории властвует не факт, а интерпретатор факта. Это еще один типичный пример того, что, чем талантливее интерпретатор, тем порой даже хуже.

Что бы ни писал Дюма, Ришелье оставил Францию в состоянии роста величия и процветания. Отдельные куски страны были собраны его гением в единое централизованное государство. Франция стала владычицей Эльзаса, Лотарингии, перевалов в Альпах и Руссильона. При нем французы утвердились в Гвиане и в Вест‑Индии, вернули себе Канаду, завели колонии в Африке. Флот Франции стали уважать, а ее армиями начали, наконец, командовать способные генералы. Промышленность, торговля, искусство – все заметно прогрессировало. А потом пришел к власти Людовик XIV, и он не просто унаследовал достижения Ришелье, он еще больше расширил это наследство.

 

* * *

 

14 июля – главный государственный праздник Франции. Президент в этот день принимает парад, французы поют и танцуют на улицах и площадях. Пресса пестрит статьями о далеком 14 июля 1789 года.

Кто не знает, тогда свершилась Великая французская революция, и первым символическим актом этой революции было взятие Бастилии и освобождение заключенных в ней людей. Ну, а Бастилия – это, конечно же, зловещий оплот монархии, оплот всего старого порядка, который, собственно, и уничтожила революция, сделавшая Францию республикой.

Так, во всяком случае, написано во всех учебниках и в множестве книг. А как все обстояло на самом деле?