Шаг седьмой. В завершение ответственность адвоката за клиента переносится на присяжных

Итак, вы – присяжный, выслушавший заключительную речь стороны истца в гражданском судебном деле или обвиняемого в уголовном. Как в гражданском, так и в уголовном деле должно быть правдивое и драматичное завершение речи, в котором ответственность за клиента перекладывается с адвоката на присяжных. Вот история, которую я много раз рассказывал и в гражданских, и в уголовных делах и которая перекладывала ответственность за справедливое решение с меня на присяжных: «Скоро вы удалитесь в совещательную комнату, где будете искать справедливое решение. Возможно, вы с нетерпением ждали этого момента. Возможно, вы боитесь его – момента, когда придется вынести приговор другому человеку. Что касается меня, то я жду его со страхом. Через несколько минут я должен передать своего клиента в ваши руки, доверить вам его судьбу и исход этого дела. Я не хочу его отпускать. Я боюсь.

Что, если я недостаточно хорошо выполнил свою работу? Что, если мне не удалось вызвать такую же сильную любовь к маленькой Полли и ее родителям (в уголовном деле это Джимми), какую испытываю я? И все же я доверяю вам, хотя для меня это будет трудное время.

Прежде чем покинуть вас, хочу рассказать историю, которую повторяю почти в каждом деле. В ней говорится о перенесении ответственности за это дело с нас на вас, присяжных.

Это история о мудром старике и нахальном и самоуверенном мальчишке, который хотел выставить старика дураком.

Однажды этот мальчишка поймал в лесу птаху. У него возник план. Парень решил принести зажатую в руках птицу старику. Он рассчитывал спросить старика: «Что у меня в руке?» – на что старик ответил бы: «Ты держишь птичку, сынок». Тогда нахальный мальчишка спросил бы: «Она живая или мертвая?» Если бы старик ответил, что мертвая, мальчишка раскрыл бы руки и птица свободно улетела в лес. Но если бы он ответил, что живая, парень сжал бы птаху в руках и раздавил ее.

И вот нахальный мальчишка подошел к старику и спросил: «Старик, что у меня в руке?» И старик ответил: «Ты держишь птичку, сынок». Тогда парень со злорадной усмешкой спросил: «Она живая или мертвая?» А старик печально произнес: «Она в твоих руках, сынок». Так вот, леди и джентльмены, дело маленькой Полли (жизнь Джимми) в ваших руках».

В гражданском деле прежде всего важна подготовка контрдоказательств. Будучи молодым адвокатом, я проиграл важное дело, потому что не подготовил контрдоказательства, цель которых – показать, что доводы защиты неверные, неполные или не относятся к делу. Мне казалось, что невозможно представить опровержение доказательств оппонента, прежде не выслушав его.

Поэтому я внимательно слушал и лихорадочно записывал. И не только слушал, но и одновременно пытался придумать аргументы для опровержения. Я пытался записывать то, что он говорил и что я скажу в ответ. Я начал паниковать: «О Господи! Не могу запомнить то, что оппонент только что сказал, потому что записываю то, что он сказал до этого, а теперь я должен слушать, что он скажет, и еще записать свой ответ!» И неожиданно я безнадежно отстал. Доводы оппонента подавляли, и когда я встал, то не только был напуган, но и не мог организовать мысли, чтобы произнести последние слова присяжным.

Если во время планирования заключительной речи поменяться местами с оппонентом, как мы часто делали в этой книге, то можно предугадать почти все его доводы. Если мы выделим время на спокойную, неторопливую подготовку контрдоводов, это будет просто здорово. Те немногие моменты, которые мы упустим, можно легко добавить на месте. Они наверняка не будут важными. Именно мы контролировали предоставление контрдоводов, а не наш оппонент, и поэтому мы выиграем.

Слушаем доводы оппонента. За многие годы практики я узнал, что по тону оппонента можно понять, говорит ли он что-то серьезное (по крайней мере для него самого), – ведь если это не важно для оппонента, это не будет важно и для присяжных. Я просто закрываю глаза и слушаю звук его голоса. Часто он произносит свои аргументы слишком быстро, неразборчиво или использует скучные технические термины, поэтому присяжным не на что обратить внимание. С какой стати отвечать на них? Предоставляя контрдоводы против таких аргументов, мы обращаем внимание присяжных – нередко лучше, чем оппонент, – на вопросы или факты, которые они вряд ли заметили бы сами. И только когда я слышу волнение в его голосе, то помечаю этот пункт, чтобы потом его оспорить.

Другие доводы для уголовного дела. В уголовном деле борьба идет за свободу. На кону жизнь нашего клиента, и, кстати, наша собственная тоже. Когда присяжные выносят вердикт, мы чувствуем себя так, словно сами всходим на виселицу или эшафот либо топор палача милосердно замирает в его руке, если секретарь суда зачитывает волшебное слово «невиновен».

Разумеется, мы будем приводить факты, доказывающие невиновность клиента, или, что происходит чаще, ошибки обвинения в представлении доказательств его вины. Мы напомним присяжным о недостатках, встреченных в обвинительном заключении, отсутствии соответствующих следственных процедур, невнимательности полицейских и ненадежности описаний очевидцев. Напомним, что преступление могли совершить другие люди, что осведомителям выгодна ложь, что обвинение выставляет свидетелей с сомнительной репутацией, стремясь закончить дело в свою пользу любой ценой. Намекнем присяжным на подковерные интриги вокруг этого дела, отсутствие некоторых тестов и ошибки экспертиз, потому что эксперты на службе у государства являются простыми лакеями. Мы вспомним, что во время судебного процесса обвинение прибегло к нечестным методам, не вызвало нужных свидетелей, не сохранило и не представило суду важных улик. Скажем, что обвинение было предъявлено не важным шишкам, а простому стрелочнику – нашему беспомощному подзащитному, что возбуждение уголовного дела против него выгодно другим людям; оспорим доказательства по каждому пункту обвинения, включая отсутствие умысла, а также все другие факты и моменты, которые требуется оспорить. Все это указывает на невиновность обвиняемого, отсутствие достаточных доказательств его вины, вызывающее обоснованное сомнение, или признание подсудимого виновным по обстоятельствам дела, что иногда называют «нуллификацией закона присяжными». Последнее мы обсудим чуть ниже.

Доказательства обоснованного сомнения и презумпции невиновности. Все мы признаёмся невиновными, если обратное не установлено судом, – по крайней мере так утверждают. Но как только против нас выдвигают и обнародуют обвинения, нас признают виновными. Человеческий ум не способен предположить, что обвиняемый невиновен. Нас слишком часто дурачили. Даже среди самых уважаемых членов нашего общества процветает коррупция. Но бедные люди тоже способны грабить и воровать, правда, не в таком объеме. Безудержно разрастается уличная преступность. Глядя на человека, нельзя сказать, виновен он или невиновен. Он может выглядеть невиновным и вести себя как невиновный. Но потом возникает подозрение, что он все-таки виноват, – иначе почему прокурор предъявил ему обвинение? Ведь дыма без огня не бывает. И это называется презумпцией невиновности!

Но если в начале судебного процесса присяжные считают, что Джимми, возможно, виновен, презумпция невиновности становится пустым звуком, заставляя подсудимого доказывать свою непричастность к преступлению или отправиться в тюрьму (а возможно, на электрический стул).

Тем не менее по нашим законам обвиняемому не требуется ничего доказывать. Полное бремя доказательства лежит на обвинении. Так что же делать, если известно, что присяжные с самого начала не могут и не хотят видеть в нашем клиенте невиновного человека? Я часто обсуждаю этот вопрос при отборе кандидатов в присяжные. Разговор может начаться следующим образом:

«Действительно ли мы верим, что Джимми невиновен? – Я жду ответа. Руку не поднял ни один из кандидатов в присяжные. Тогда могу спросить одного из них: – Мистер Эбернати, вы верите, что Джимми невиновен?» – «Не знаю». – «Разумеется, вы правы. Вы не знаете. Но закон говорит, что Джимми считается невиновным, пока не доказана его вина. Что это для вас означает?» – «Это означает, что мы должны считать его невиновным». – «Но в душе мы думаем, что он, возможно, виновен, ведь так? Я хочу сказать, что я подумал именно так, когда меня назначили его защищать и передали дело: мол, этот человек – преступник, который хочет, чтобы его считали невиновным». – «Не знаю». – «Когда нам говорят о презумпции невиновности Джимми, имеется в виду, что предъявленные обвинения не означают его виновности или невиновности. Это означает, что обвинитель должен доказать его вину, потому что предполагается, что Джимми невиновен. Как мы может запомнить это во время процесса?» – «Наверное, просто напоминать себе». – «Да. Спасибо, мистер Эбернати. Я тоже постараюсь напоминать себе об этом».

Простые наглядные пособия часто эффективнее доказывают то или иное положение, чем поток слов, выплеснутый на присяжных. Во время заключительного слова я могу подойти к доске и нарисовать линию. Затем помечаю ее середину и говорю присяжным: «Здесь начинается судебный процесс. В этой точке вам еще не предъявлено никаких улик. Начиная отсюда, прокурор должен доказать вину Джимми, не вызывающую обоснованного сомнения. – Затем отмечаю дальний правый конец линии и пишу: «Вина, не вызывающая обоснованного сомнения». – А в этой точке Джимми находится на протяжении всего судебного процесса – вплоть до момента, когда вы удалитесь в совещательную комнату. – Отмечаю дальний левый конец линии и пишу: «Считается невиновным».

 

«А теперь представим, что доказательства обвинения должны быть такими очевидными и убедительными, что это заставит каждого из нас переместиться с дальнего левого конца линии, где находится предположительно невиновный Джимми, на крайний правый конец. Даже сейчас Джимми считается невиновным. Доказательства обвинения выслушаны, изучены и подвергнуты перекрестному допросу. После многих дней вашего терпеливого выслушивания и размышления ничто не сдвинуло Джимми с того безопасного места, куда его поместил закон, а тот, кто с самого начала наделен презумпцией невиновности, все еще считается невиновным, потому что обвинение ничего не доказало». В этом месте я могу начать анализ дела, представленного обвинением. А что такое обоснованное сомнение, когда подсудимый говорит, что обвинение должно доказать каждый пункт обвинительного заключения, не вызывая обоснованного сомнения?

То, что является обоснованным сомнением для подсудимого, – всего лишь разговор адвоката с обвинителем. Для обвинителя обоснованное сомнение – это смесь необоснованных доводов, призванных ввести в заблуждение присяжных и не дать им исполнить свой долг перед обвиняемым. Для защиты обоснованное сомнение – своего рода охранное свидетельство, предоставляемое каждому гражданину против вынесения приговора невиновному. Присяжные могут сомневаться – это нормально. Можно предъявить доводы, относящиеся к тому, что некоторые доказательства обвинения не выдерживают критики. Но что, если присяжные поддадутся аргументам обоснованного сомнения и освободят виновного, чтобы тот вновь и вновь совершал преступления? Что, если их оправдательный вердикт, построенный на обоснованном сомнении, создаст серийного убийцу?

Принцип обоснованного сомнения с большей готовностью принимается присяжными, если преступление совершено в состоянии аффекта, когда мала вероятность повторного преступления, когда обвиняемому симпатизируют, когда преступление морально оправданно или по-человечески понятно, – например, жена убивает мужа, который ее избивал, или муж нанес побои чужаку, осмелившемуся нарушить святость семейного очага. Но остерегайтесь доводов в пользу обоснованного сомнения, если обвиняемый – злобный убийца.

Здесь возникает другая проблема. Говоря вкратце, присяжные соблюдают чрезвычайную осторожность, когда боятся, что обвиняемый может повторить преступление, даже если существует реальное обоснованное сомнение, что он его совершил. Обоснованное сомнение всегда отступает перед страхом повторного преступления. Присяжные не рискуют оправдывать убийцу или насильника из-за боязни собственной потенциальной вины. Да, может существовать обоснованное сомнение, но в этих обстоятельствах оно является лишь доводом. И, как любой довод, оно канет в забвение под грузом рациональных объяснений.

В таких случаях лучший довод в пользу обоснованного сомнения может звучать примерно так: «Задаю себе вопрос: зачем отцы-основатели защитили нас обоснованным сомнением? Почему недостаточно доверять обвинителям, удобно устроившимся в своих креслах? Это уважаемые мужчины и женщины. Почему мы требуем, чтобы их доказательства не вызывали обоснованного сомнения?

Наверное, адвокаты в те дни, когда создавалась наша конституция, так же ревностно стояли на стороне справедливости, как их сегодняшние коллеги. У обвинителей своя работа и свои личные интересы. Они хотят выиграть, как и мы. Но их выигрыш отличается от нашего. Для них он означает всего лишь очередную победу в нескончаемой череде удач. Если они сегодня победят, то могут спокойно под защитой закона вернуться домой, к семейному очагу. Но тогда проиграем мы, и Джимми снова очутится в бетонной камере, где его ждут кошмарные видения того, что может случиться с ним, его семьей и самой его жизнью. Он вернется к стальным решеткам, отвратительной пище, в компанию злодеев. А мы, адвокаты, вернемся домой, к собственным кошмарам и чувству вины, потому что сделали недостаточно, чтобы освободить его.

Но наши отцы-основатели из собственного печального опыта знали, что вся власть находится у обвинителей и что невинный подсудимый никогда не сможет доказать обратное. Немногим удается доказать свою невиновность. Мы наблюдали, как обвинитель в этом судебном деле превращал невинные действия в злобные поступки. Джимми переоделся не по той или иной причине, по которым переодеваемся все мы, а – как настаивает обвинитель – потому, что не хотел, чтобы его опознали. Он не пришел домой, как обычно. Иногда мы отступаем от своих привычек. Но обвинитель доказывает, что он боялся увидеть тело на полу в гостиной, где оставил его. Он застраховал жизнь жены, как сделали это двадцать миллионов других американцев. Но в его случае обвинитель утверждает, что Джимми застраховал ее жизнь, чтобы получить выгоду от убийства. Он продал дом. Кому хочется жить в доме, обагренном кровью, где живы ужасные воспоминания? Но Джимми продал дом, потому что, по версии обвинителя, он знал, что убил здесь жену. Каждому безобидному поступку, каждому невинному заявлению этот обвинитель придает тайный, злонамеренный смысл.

Обвиняемый может утром поздороваться с соседкой, а обвинитель станет утверждать, что он старался вести себя как всегда, чтобы прикрыть свою вину. Обвиняемый может сказать секретарше: «Какой чудесный день» – а обвинитель заявит, что он за этим замечанием хотел скрыть душевное состояние, так как замыслил убийство. Самые невинные поступки превращаются в уме обвинителя в злонамеренные действия.

Но его умонастроение говорит нам больше о нем самом, чем об обвиняемом. И наши отцы-основатели предвидели это. В результате основой нашей системы правосудия стали исчерпывающие доказательства. Конституция требует, чтобы обвинение доказывало вину обвиняемого. Нам не нужны хитроумные доводы, обращающие безобидное поведение в злой умысел. Нужно доказать дело, представленное своей стороной, убедительными, неопровержимыми фактами. И доказать не один или десять фактов, а все, чтобы не оставалось обоснованных сомнений.

Нам даровано право, защищающее нас от умных и убедительных аргументов обвинителя, которое заключается в обязанности обвинения представить доказательства, не вызывающие обоснованного сомнения, и это право дано всем. Это самое драгоценное из всех прав. Если им пренебречь даже отчасти, если не представить исчерпывающие доказательства по каждому пункту обвинения, то и нам, и нашим детям, и внукам придется смириться с потерей этого права на обоснованное сомнение. И тогда оно будет у нас украдено и постепенно, из дела в дело, перестанет защищать нас, пока не превратится в пустые слова, а невинных людей станут отправлять в тюрьмы.

Перед нами стоит коварная проблема. Ни один из нас не верит, что нам или тем, кто нам дорог, придется взывать к обоснованному сомнению, потому что мы никогда не попадем в ситуацию, в которой сегодня находится Джимми. Не верим, что заболеем раком, что случится сердечный приступ и что, кстати, когда-нибудь умрем. Если бы мы каждый день жили в страхе перед смертью или смертельной болезнью, наша жизнь стала бы невыносимой. Как человеческим существам нам предназначено считать, что несчастье и трагедии всегда случаются с кем-то другим. Поэтому нам никогда не предъявят обвинения в тяжком преступлении. Это случается только с такими людьми, как Джимми, но не с нами. Поэтому мы не слишком заботимся о том, чтобы защитить священное право исчерпывающих доказательств. Но помните: если мы не предоставим это право таким, как Джимми, бедным и беспомощным, то однажды обнаружим, что оно недоступно и для нас самих. Защитив Джимми обоснованным сомнением, вы защитите всех нас. Проще говоря, Джимми нельзя отправлять в тюрьму на основе предположений».

Часто защита обоснованного сомнения трактуется присяжными следующим образом: «Обвинитель доказал, что этот ублюдок должен сидеть в тюрьме, но адвокат говорит, что он доказал это недостаточно убедительно». Однако убедительно доказанное обвинителем дело можно считать разваленным по причине обоснованного сомнения, если предубеждения или опыт присяжных затрудняют признание подзащитного виновным. Вспомним дело О. Дж. Симпсона. Многие считали, что обвинению здесь вообще не придется прикладывать никаких усилий. Симпсона обвиняли в убийстве двух людей: жены и несчастного попавшего под горячую руку гостя. Но кто принимал решение в этом деле, что представляли собой присяжные? Это были обычные люди, в большинстве своем черные, имевшие собственный опыт общения с полицией и законом. Вне всякого сомнения, этот опыт подсказал им, что полицейские обманывают, подтасовывают улики, что часто им нельзя доверять. Они слышали Марка Фурмена и скорее всего не поверили ему, как не поверили большей части обвинительного заключения. А как насчет обвинителей? Подумал ли кто-то, что Марша Кларк – именно тот человек, с которым присяжные будут чувствовать себя комфортно, кто проведет их по лабиринту улик и законоположений, кому они будут доверять? А что насчет Криса Дардена? Был ли он образцом чернокожего, которого навязали, чтобы умиротворить преимущественно черное большинство присяжных? Возможно, эти вопросы не возникли бы при полностью белом составе присяжных. Но большинство белых людей не испытывали на себе притеснения полиции и закона в Лос-Анджелесе в той же мере, как чернокожие. Обоснованное сомнение, подобно красоте, зависит от опыта и вкусов. То, что служит обоснованным сомнением для одних, является лицемерными аргументами для других.

Роль обоснованного сомнения для присяжных. У присяжных тоже есть права. Мы часто забываем, что они тоже хотят справедливости. Предположим, присяжный заседатель возвращается домой, спрашивая себя, прав ли он был, проголосовав за признание подсудимого виновным. Он понимает, что у него была возможность воспрепятствовать осуждению, потому что вердикт должен выноситься единогласно. Что, если присяжный не спит всю ночь, переворачиваясь с боку на бок, сомневаясь в доказательствах, не будучи уверенным в том, что подсудимый был виновен. Он лежит, глядя в потолок, и думает: «Я мог бы воспрепятствовать этому. Возможно, мне следовало голосовать иначе. Что, если государственное обвинение оказалось слишком мощным? Что, если у Джимми был недостаточно хороший адвокат и ему не удалось выявить все, что случилось на опознании? Что, если свидетель, которого не вызвало обвинение, рассказал правду о том, что Джимми не было на месте преступления?»

Этому присяжному можно объяснить: «Принцип обоснованного сомнения защищает не только Джимми – он защищает каждого из вас. У вас, присяжных, добрые души и чистая совесть. Но что, если вы приняли решение осудить Джимми под давлением доводов обвинения, а когда пришли домой, начали сожалеть о сделанном, перестали спать ночами, думая о своем решении и беспокоясь, что осудили невиновного?

Обоснованное сомнение защищает всех вас. У вас есть право не беспокоиться о своем решении. Вам должно быть ясно, что все переживания по поводу своей правоты должны быть сняты доказательствами. Именно поэтому у нас есть принцип обоснованного сомнения – не только чтобы защищать обвиняемого, но и защитить вас».

Раскрытие мотивации полиции и обвинения. Как мы убедились, у каждой стороны в судебном процессе свои потребности. Они есть и у судьи: ему нужно, чтобы его воспринимали как человека справедливого, но строгого к преступникам, не позволившего ни одному из них ускользнуть от правосудия через какую-нибудь юридическую лазейку. Судье нужно оправдать ожидания своих избирателей. Если же судья федеральный, ему требуется поддерживать свою репутацию. Кроме того, ему приходится выдерживать критику средств массовой информации, а также своих коллег и друзей. И возможно, ему хочется быть избранным в вышестоящий суд.

Свои потребности есть и у прокурора. Ему хочется стать губернатором, судьей или главным обвинителем, либо, если у него ярко выраженный дух соперничества, он просто хочет выиграть процесс. Адвокат должен защищать свое доброе имя. Он не может позволить себе часто проигрывать – в противном случае ему никогда не поручат громкое дело. А если он представляет невиновного подсудимого, то должен как-то спасти его. В любом случае ему следует продемонстрировать компетентность, чтобы в случае осуждения клиента и повторного рассмотрения дела в вышестоящем суде другой адвокат не мог в публичной апелляции заявить о некомпетентности коллеги.

Присяжные хотят убедиться, что какой-нибудь ловкий адвокат не ввел их в заблуждение, что они приняли справедливое решение и не выпустили на свободу виновного. Они хотят честно смотреть в глаза друзей, соседей и коллег, не стыдясь за свой вердикт.

Результатом полного или неполного удовлетворения личных потребностей каждого участника судебного процесса является приговор обвиняемому. Ему нужна свобода, но он не может ее получить, пока все остальные не попытаются удовлетворить свои потребности. Именно поэтому очень многие идут на признание своей вины и автоматически отказываются от дальнейшего рассмотрения дела в суде. Обвинение предъявляет излишние требования почти в каждом судебном деле. Подсудимому может грозить, например, пятьдесят лет заключения. Прокурор предлагает принять сделку – согласиться на меньшее преступление, за которое предусматривается срок десять лет. Возможно, прокурор в первую очередь должен был предъявить обвинение именно в этом преступлении. Обвиняемому страшно. Если его адвокат (перегруженный работой государственный защитник) не сможет убедить присяжных, он обречен провести в тюрьме практически всю оставшуюся жизнь. Если же он согласится на сделку, то, возможно, выйдет лет через пять – семь. Его адвокат тоже боится. Если клиент согласится на сделку, ему больше не грозит полный проигрыш дела. Прокурор доволен, потому что на его счету еще одно закрытое дело. Судья удовлетворен, потому что прокурор доволен и не будет критиковать судью. Обвиняемый получает то, что осталось в итоге, и часто это не имеет отношения к справедливости.

Помню дело об убийстве, в котором я участвовал. Обвиняемым был небольшого роста молодой человек жалкого вида, носивший очки с толстыми стеклами, из-за чего его глаза казались огромными. Его обвиняли в том, что он зарезал хорошенькую молодую женщину-коллегу. Но в деле имелись и другие законно подозреваемые. Прокурором был высокий, худой мужчина с большим ястребиным носом. В своей заключительной речи я назвал своего клиента – почти мальчика – воробышком. Я вернулся к месту, где сидел мой беззащитный клиент, и посмотрел на него. «Ястреб хочет заклевать воробышка! – сказал я. – Ястреб голоден, он жаждет получить жертву, на протяжении всего процесса он пытался вонзить в нее свои когти. И наконец время подошло. – Я приблизился к прокурорскому столу и энергичным жестом указал на него. – Пусть ястреб заклюет воробья!» – прокричал я и увидел, как некоторые из присяжных отрицательно покачали головой. Я продолжал говорить о том, как полиция раскрыла это преступление. Для нее легче обвинить маленького воробышка, чем провести тщательное расследование и найти виновного. Героями истории были присяжные, спасение молодого человека находилось в их руках. И они его спасли.

Когда я защищал Рэнди Уивера из Руби-ридж, интересы правительства заключались в том, чтобы скрыть собственные преступления – убийство невинного мальчика, его собаки и матери, которая стояла в дверях с ребенком на руках, когда ее застрелил снайпер. ФБР и федеральные маршалы были неуправляемы. Они злоупотребили властью, и опять присяжные стали героями истории, освободившими невиновного, но только после того, как в центре внимания оказалось поведение правительства.

Вопрос в том, почему государство или федеральное правительство выбрали этого человека и обвинили его в своих преступлениях. Ответ часто скрывается в потребностях обвинения или правоприменяющего органа. Когда я защищал Имельду Маркос, бывшую супругу президента Филиппин, интересы правительства были очевидны. Окружной прокурор Нью-Йорка, знаменитый в настоящее время Рудольф Джулиани, написал в Госдепартамент письмо, гарантируя обвинительный приговор для моей подзащитной. Ее муж умер, а новый режим на Филиппинах не разрешал ей похоронить мужа на родине. Дело касалось внешней политики – потребности Соединенных Штатов наладить хорошие отношения со страной, где они держали крупную военную базу. Миссис Маркос обвинили во множестве преступлений, которые она не совершала. Из многих свидетелей, дававших показания на протяжении многомесячного судебного процесса, ни один не мог утверждать, что она совершила хотя бы одно из них. Однако присяжные поняли причину, по которой супругу президента выбрали в качестве жертвы, и немедленно оправдали ее. (Кому еще можно было предъявить обвинения? Муж миссис Маркос был мертв, и его нельзя было вызвать в суд.)

Иногда мотивация обвинения заключается в том, чтобы поднять неистовый шум, когда на деле это является несправедливым в отношении конкретного обвиняемого. Если мы представляем клиента, который не совершал преступления, наша задача – определить, почему прокурор старается вынести ему приговор.

В Чикаго я представлял чернокожего, которого вместе с двумя другими соплеменниками обвинили в изнасиловании и убийстве женщины, а также в убийстве ее друга. Все трое были осуждены, и моего клиента, невиновного человека, приговорили к смертной казни и продержали в камере смертников восемнадцать лет. Я взялся за это дело, когда его освободили из заключения и оправдали в результате исследования ДНК. Я возбудил иск против округа Кук за несправедливое лишение свободы, и округ на пороге судебного процесса согласился уладить дело, уплатив значительную сумму. В судебном разбирательстве этого убийства улик было недостаточно, и они были подтасованы. Я полагал, что полиция знала, что дело было сфабриковано, и прокурор тоже должен был об этом знать. Похоже, в то время в полиции преобладала такая установка: «Может быть, мы взяли не тех ребят, может быть, они невиновны. Но какая разница? Если они не совершали этого преступления, то, возможно, совершили другие, наказания за которые им удалось избежать, и наверняка они совершат в будущем такие же преступления. Так к чему весь этот шум?» В этом случае изнасилование белой девушки и двойное убийство вызвали в городе огромную волну возмущения. Полицейским нужно было найти ответ, и немедленно. Они раскрыли преступление, вынудив молодую чернокожую женщину дать ложные показания против юношей, которым государство предъявило обвинение.

Даже если обвиняемый виновен, возникает вопрос: «Почему государство настаивает на смертном приговоре?» Если бы общественность была настроена против смертной казни, прокуроры – проницательные политики – не настаивали бы на ней. Почему некоторым мелким корпоративным мошенникам предъявляют обвинение, а крупные шишки остаются на свободе? Почему обвинение выбирает какого-то человека, но не предъявляет обвинения другим, виновным в более серьезных преступлениях? Некоторые прокуроры руководствуются собственными принципами, которыми не делятся с присяжными. Мотивацию обвинения в каждом данном случае необходимо тщательно изучить и по возможности полностью раскрыть.

Предъявление обвинений методом «выстрела из дробовика». Сегодня редко можно встретить судебное дело, в котором обвинительный акт содержит только одно обвинение. В случаях корыстных преступлений каждое предполагаемое хищение или мошенничество представляется отдельным преступлением. В некоторых делах предъявляется множество обвинений, за каждым из которых могут последовать многие годы заключения, и если обвиняемый будет осужден по каждому из них, то, когда подойдет его право на условно-досрочное освобождение, он будет таким же старым, как библейский Мафусаил.

Обвинитель знает, что его доказательства могут отклонить по одному обвинению, но, возможно, ему удастся добиться осуждения по другим. Он также понимает, что перед обвиняемым стоит почти невыполнимая задача – оправдать себя не по одному обвинению, а по многим, объединенным в общее дело. Такой подход напоминает выстрел из ружья, заряженного крупной дробью. Если одна дробинка не попадет в цель, обязательно попадет другая. И любая из них смертельна. Когда перед невиновными людьми встает такая почти неразрешимая проблема – выжить, многие идут на сделку и признают себя виновными по одному обвинению, чтобы избежать нескольких, – лучше отсидеть в заключении, например, пять лет, чем провести там всю жизнь.

Я знаю прокуроров и адвокатов, которые извлекают выгоду из торговли человеческими жизнями, как будто это продукт для продажи. Да, многие виновны в преступлениях. Но по конституции этим гражданам гарантировано право на надлежащую правовую процедуру. Прокуроры же ищут лазейки в законе, чтобы лишить обвиняемого права на справедливый суд. Часто они предъявляют излишние требования, обвиняя человека в совершении более тяжких преступлений (например, в нападении со смертоносным оружием – то есть с кулаками – вместо простого нанесения побоев или в умышленном убийстве вместо непредумышленного), либо инкриминируют многие преступления, являющиеся следствием единственного правонарушения. Обвиняемый имеет право на суд присяжных при обвинении, например, в непредумышленном убийстве, за которое предусмотрен срок от десяти до двадцати лет. Но у него отнимают это право, навязывая страх перед обвинением в умышленном убийстве, за что он может получить пожизненный срок, и предлагая пойти на сделку и признаться в убийстве непредумышленном. Прокурор записывает на свой счет еще одну победу, даже не начиная дела в суде. Обвиняемый лишается права на справедливый суд по одному обвинению, которое ему должны предъявить. Такая несправедливость – обычный, ежедневный эпизод в любом уголке Америки. Предположим, что обвиняемый – смелый человек, намного смелее нас.

Кроме того, предположим, что он невиновен в преступлении и считает, что лучше отсидеть долгие годы в тюрьме – пусть даже остаток жизни, – чем заключить сделку и признать себя виновным в преступлении, которого не совершал. В этом случае заключительное слово может прозвучать следующим образом: «Я думаю о Джимми, молча сидящем здесь в страхе за свою жизнь. Прокурор уже навел на него свое ружье, заряженное крупной дробью. Чтобы попасть в Джимми, прокурор не обязательно должен быть метким стрелком. Любой может поразить цель, по крайней мере одной смертельной дробинкой из ружья. Одной дробинкой можно убить так же, как десятком, и одно предъявленное Джимми обвинение может так же надежно упрятать его за решетку, как и двадцать, приготовленных прокурором. Прокурор знает, что делает. Он понимает, что его доводы неубедительны. Именно поэтому он стреляет в Джимми из ружья, заряженного дробью. Какой тактики придерживается обвинитель? Он понимает, что присяжные – разумные и рассудительные люди. Понимает, что они могут подумать: «Да, это очевидно, что Джимми не совершал всех преступлений, которые ему приписывают, но он должен быть в чем-то виновен». Прокурор знает, что некоторые из вас скажут, что это абсолютно несправедливое дело и его не следовало доводить до суда. В его распоряжении те же факты, что и у присяжных. Но он также понимает, что некоторые присяжные могут подумать, что из двадцати семи обвинений, выдвинутых против Джимми, он может быть виновен хотя бы в одном. Возможно, и в большем. Прокурор понимает, что в совещательной комнате вы, как разумные люди, будете спорить, пока кто-нибудь рассудительный не скажет: «Давайте найдем компромисс и признаем его виновным по одному обвинению и невиновным по всем остальным». Тогда всем будет хорошо. Всем, за исключением невиновного человека, которому все равно, погибнет он от одной дробинки или от всех сразу.

В этом заключается коварство данного дела. Обвинитель знает, что разумные люди всегда идут на компромисс. С самых ранних лет нас учили договариваться, а не драться. Не быть упрямыми. Выслушать оппонента и пойти на компромисс. Мы так и делаем. И господин прокурор это знает. Сегодня, пока вы будете обдумывать свое решение, он пойдет домой, вкусно поужинает с женой и детьми, удобно устроится перед камином и не будет переживать за исход дела, потому что знает, что вы, разумные люди, найдете компромисс и признаете Джимми виновным хотя бы по одному обвинению – к удовольствию господина прокурора, потому что Джимми будет признан виновным, а господин прокурор выиграет еще одно дело и поставит еще одну зарубку на ружье.

Тем временем Джимми станет преступником и всю жизнь будет носить это клеймо. Он навсегда окажется опозоренным и обесчещенным, потому что его будут считать уголовником. Его жена, если он когда-нибудь освободится от заключения, обречена жить с преступником, а его детей станут считать детьми уголовника».

Обсуждение наказания. Как мы видели, во всех случаях, кроме смертного приговора, закон в большинстве штатов запрещает адвокату упоминать наказание, которое грозит обвиняемому. Очевидно, что закон пытается скрыть от присяжных последствия их действий. Люди, призванные принять решение, которое повлияет на всю последующую жизнь другого человека, должны быть полностью информированы о последствиях такого решения. Разве мы не отправляем в тюрьму тех, кто не обдумывает последствий своих действий?

Можно попытаться открыть присяжным этот секрет – что случится с подзащитным, если его признают виновным. Возражения на такие попытки скорее всего будут поддержаны судьей, но наши доводы окажутся морально оправданны, а кроме того, если мы не попробуем это сделать, можно считать, что мы отдали победу оппоненту. Такая попытка – беспроигрышное предприятие: если нам мешают привести аргумент, мы продолжаем с того же места, как если бы этой попытки не было вообще. С другой стороны, она может удаться.

Я стараюсь обсуждать наказание не напрямую, не произнося слов: «Обвиняемый может попасть в тюрьму на двадцать лет, если будет признан виновным», а окольным путем. Если попытка не удалась, обвинитель может ее опротестовать, а судья – запретить дальнейшее обсуждение наказания. Возможно, я сказал бы следующее: «Я смотрю на Джимми. Дело завершено, шериф заковывает его в кандалы, надевает наручники и тащит в камеру как осужденного преступника. Его жизнь изменило единственное слово. Единственное слово: «Виновен!» Я навещаю его в камере. Он едва может говорить. Слышу его слова: «Да, мистер Спенс, вы для меня постарались. Спасли от всех обвинений, кроме одного. Это хороший результат». Но он не сказал главного: «Я буду страдать от одного обвинения так же, как от двадцати. Буду оторван от семьи так же долго. Почему вы не сказали об этом присяжным?» И вот я говорю вам, что одна дробинка убивает так же эффективно, как двадцать.

Каковы последствия признания Джимми виновным по одному обвинению? Мне не позволено назвать количество лет, которое он будет гнить в заключении. Это не разрешает закон. Но я могу сказать, что Джимми больше не возьмет на рыбалку ни сына, ни даже внука. Он не отпразднует с женой серебряную свадьбу. Будет ли она ждать его? Я в этом уверен, но и она, и их мальчик так же невиновны, как Джимми. Однако эта прекрасная женщина и ее ребенок будут наказаны вместе с отцом, как если бы их отправили в тюрьму на двадцать или более лет».

Подтверждение невиновности клиента. Многие суды не позволяют адвокату утверждать, что, по его мнению, клиент невиновен. Тем самым запрещается заявлять о невиновности клиента, и опять можно задать вопрос: почему? Почему адвокат не может высказать мнение, что клиент невиновен, – ведь прокурор заявляет, что считает подсудимого виновным.

Но можно заявить, что «доказательства устанавливают невиновность клиента». Это аргументация, а не подтверждение или свидетельство. Более тонкое различие возникает, когда адвокат говорит: «Обвиняемый невиновен» или: «Невиновный клиент», потому что это можно истолковать как предположение, что доказательства устанавливают невиновность клиента. Такие заявления лишь немного недотягивают до свидетельства, но если мы защищаем невиновного человека, необходимо подойти как можно ближе к истине.

Сила одного присяжного. Не стоит забывать, что коллегия присяжных состоит из отдельных людей. В любой группе можно найти лидеров и последователей. Если у нас не получилось успешно отобрать присяжных, то в коллегии можно найти одного или нескольких из них, которые в качестве лидеров поведут за собой остальных. Каждый из нас, будь он присяжным или простым гражданином, должен научиться ценить свои силы. Над нами никто не властен. Тюремщик может хранить ключи от камеры, работодатель – контролировать продвижение по службе, полиция – останавливать нашу машину, но окончательная власть и сила находятся в наших руках. Власть присяжного – в его голосе. Она принадлежит ему, и только ему. В уголовном деле это, вероятно, высшая власть в зале суда. Но присяжным необходимо осознать свою власть, прежде чем они смогут ею воспользоваться. Позвольте объяснить это так, словно я обращаюсь к присяжным:

«Я все время слышу, что я всего лишь простой человек. У меня нет никакой власти. Как я могу что-нибудь изменить? Нас воспитали в вере, что власть над нами принадлежит другим – родителям, учителям, начальнику, политикам – всем, кроме нас самих. Это похоже на кражу индивидуальности, потому что каждый из нас обладает великой властью не только над своей жизнью, но и над жизнями других людей. Не могу придумать лучшего примера власти личности в Америке, чем человека, исполняющего свой гражданский долг в составе присяжных.

В нашем деле вердикт должен быть единодушным. Чтобы отправить Джимми за решетку, требуется голос каждого из вас. Каждый из вас облечен огромной властью, потому что если один из вас скажет: «Нет, я не согласен признать Джимми виновным», – то он не отправится в тюрьму. Любой из вас может это сделать. Говоря другими словами, ответственность за то, что случится с Джимми, лежит лично на вас – не на этом составе присяжных в целом, а на вас лично как на человеке.

А я знаю, что мы работаем в группах и не хотим оставаться в одиночестве. Нам не хочется быть чудаком, нарушителем спокойствия, тем, кто идет не в ногу. С другой стороны, каждый из нас обладает собственными, индивидуальными силой и властью. От нас зависит, как распорядиться ими. Разумеется, ваш долг, как проинструктирует вас суд, прислушиваться к позиции остальных членов коллегии, но закон не требует, чтобы вы жертвовали своим честным убеждением. Оно – ваше. В ваших силах, в вашей власти определить для себя исход этого дела. Это ваша обязанность. Но каждый может высказать свое личное мнение, если считает, что он прав. Это ваш долг.

Когда вас отбирали в состав присяжных, вы обещали, что так и сделаете. Каждый из вас сказал, что если вы поверите, будто Джимми невиновен, или будет недостаточно доказательств его вины, то найдете смелость заявить об этом. Я задавал этот вопрос во время отбора присяжных, потому что вы обладаете самой сильной властью, которую может получить гражданин Америки, – правом распоряжаться судьбой другого человека.

Именно поэтому судьба Джимми в ваших руках – не всего состава присяжных, а каждого из вас. Вы должны поступить с ним так, как того требует справедливость. У каждого из вас есть власть, не зависящая от власти остальных. Она сильнее власти прокурора и даже сильнее власти судьи. Он не может упрятать Джимми за решетку или освободить без вашего на то решения. Джимми – единственный, у кого ее нет».

Обещание присяжных не оказывать друг на друга давление. Я всегда боялся властолюбивых присяжных, которые вынуждали своих более мягких коллег принять их позицию. Поэтому присяжным можно сказать следующее: «Одним из достоинств американского суда присяжных является уважение к каждому из вас как к личности, несмотря на то что вы работаете в группе. Некоторые могут высказываться более откровенно, настойчиво и даже более убедительно. Но ведь этого следовало ожидать, не так ли? Однако тот факт, что кто-то может быть более эмоциональным и напористым, не означает, что у него больше власти. У вас есть одинаковая власть – спасти Джимми.

Поскольку закон чтит каждого из вас как личность, я знаю, что вы будете уважать мнение друг друга. Вы должны предлагать идеи, но не оказывать излишнее давление на своих коллег. Когда вас выбирали в состав присяжных, вы обещали, что будете уважать мнение остальных, даже если оно не соответствует вашему, и – более того – обещали защищать право любого присяжного заседателя не соглашаться с мнением большинства. И мы благодарны вам за это».

Обвиняемый не вышел давать свидетельские показания. Я уже говорил, что редко вызываю обвиняемого на свидетельское место. Я так объясняю это присяжным: «Мы знаем, что закон не требует от Джимми выходить на свидетельское место и давать показания в свою пользу. И мы знаем почему. Конституция Соединенных Штатов защищает тех, кого обвинили в преступлении, и разрешает им не свидетельствовать в свою пользу. В законе говорится, что отказ Джимми от дачи показаний ничего не доказывает и не будет рассматриваться вами при определении его виновности или невиновности.

Почему наши отцы-основатели предусмотрели такую защиту? Почему человек, которого обвиняют в преступлении и который его не совершал, не хочет занять свидетельское место и дать показания? Мне бы захотелось. Вероятно, вам тоже. Но наши отцы-основатели понимали, что с человеком, обвиненным в преступлении, происходит нечто страшное. Это ужасно, когда невиновному человеку предъявляют обвинение. Он не может себя защищать. Он должен во всеуслышание объявить о своей невиновности. Но если такой человек будет слишком сильно протестовать, всем покажется, что он виновен. Если он сердится, его считают виновным. Если в пылу обсуждения этого дела он забывает какой-нибудь факт, его считают виновным. Люди часто не верят обвиняемым, которые дают показания. Они думают, что он не только совершил вменяемое ему преступление, но к тому же лжет – лжесвидетельствует под присягой, чтобы избежать обвинительного приговора. Его не оправдает ничто, что бы он ни сказал на этом свидетельском месте, и наши отцы-основатели знали об этом.

Более того, подзащитный всего лишь обычный человек. У него нет навыков общения с господами прокурорами, которым нравится засыпать свидетелей хитроумными вопросами и которые могут заставить самого невинного человека выглядеть злодеем и поставить его в тупик. Как может Джимми с восемью классами образования соперничать с прокурором, мастерски владеющим искусством перекрестного допроса? Именно по этой причине наши отцы-основатели защитили нас. Как адвокат я посоветовал Джимми позволить мне говорить от его имени. По крайней мере в этом случае соперничество будет справедливым».

А при соответствующем случае я могу добавить: «Так или иначе почему Джимми должен давать показания, если обвинению не удалось доказать его вину? Какие улики он должен опровергнуть? Невозможно представлять контрдоказательства на предположения и допущения обвинения, которые целиком и полностью основаны на косвенных доказательствах. Но господин прокурор сидит, напрягшись, как кот при виде мыши, полный страстного желания наброситься на Джимми, загнать его в тупик, сбить с толку, заставить разозлиться, чтобы мы поверили, что мой подзащитный виновен. Я не собираюсь давать господину прокурору этот шанс построить свои доказательства дела на свидетельствах Джимми».

Нуллификация закона присяжными. Мы часто слышим вопросы относительно нуллификации закона присяжными, то есть их полномочий аннулировать правовой акт и вынести справедливый вердикт, несмотря на закон. Нуллификация закона присяжными была частью нашей юридической системы, пока судьи не осознали, что присяжные слишком часто выносят оправдательный приговор людям, которых обвиняют в преступлении по несправедливым законам. Сегодня суды или законодательные органы почти всех штатов ликвидировали нуллификацию закона присяжными, несмотря на конституцию многих штатов, которая предусматривает такие полномочия. Можно поговорить об этом праве с присяжными, пусть даже его у них отобрали. Этот вопрос я обсудил бы следующим способом: «Цель закона – обеспечить правосудие. Законы нашей страны предположительно разрабатывались ради справедливости. Но что, если применение закона не обеспечивает справедливость? Что делать тогда?

Присяжные – это судьи. Вы оцениваете факты, судья следит за соблюдением закона. Но факты бесполезны, если закон несправедлив и не предназначен для того, чтобы наказывать невиновных. Иногда он не соответствует фактам. Иногда применение закона ведет к ужасной несправедливости. Закон нельзя изменить. Его честь даст вам указание соблюдать закон. И все же в вашей власти, и только в вашей, вынести справедливое решение».

Это наш последний шанс обратиться к присяжным. Почти во всех судебных округах обвинение наделено правом закрыть судебный процесс – правом на последнее слово. Вот что можно сказать присяжным по этому поводу: «Когда я сяду, господин прокурор имеет право выступить с заключительным словом. Я обязан не перебивать его. Больше вы не услышите от меня ни одного довода по этому делу. По закону я должен молчать. Логика закона, если он вообще логичен, такова, что, поскольку бремя доказывания лежит на обвинении, прокурору предоставляется последняя возможность убедить вас опровергнуть то, что мы говорили в свою защиту, и оставить вас, присяжных, под впечатлением его слов.

Это закон. Мы не можем его изменить. Хотя я должен молчать во время выступления обвинителя, вы увидите, как я морщусь, – не от того, что он говорит, а от того, что не могу встать и указать на противоречия в его словах. У меня одно утешение – ваша хорошая, крепкая и честная память о том, что здесь происходило. И я знаю, что вы примете справедливое решение. Поэтому вот о чем я вас прошу: когда прокурор завершит свою речь, знайте, что я мог бы возразить на каждый вопрос, о котором он говорил. На каждый. Но не ждите от меня ответа на это выступление – вы сами ответите на него, удалившись в совещательную комнату. Веря в это, я буду чувствовать себя увереннее, храня молчание, в то время как господин прокурор выступает с заключительной речью».

Мысли о харизме и другие соображения. Мы не разговариваем друг с другом так, как говорим, обращаясь к присяжным. Эффективное заключительное слово можно произнести в разговорном ключе, но возбуждение и стремление к справедливости, мольба о внимании, эмоциональная нужда в воздаянии и оправдании требуют от нас всех сил, которые можно вложить в речь. Заключительное слово нельзя рассматривать как спектакль. И тем не менее оно становится спектаклем, хотя основано на правде и искренности.

Харизма – это контролируемая передача неприкрытых эмоций. Она позволяет жару сердца вырваться и, затронув души слушателей, передать им свой неповторимый пыл.

Нельзя убедительно говорить о любви, не испытав ее. Люди не могут влюбиться, не передавая друг другу своих эмоций. Так же обстоит дело с исполнительской игрой на сцене или в зале суда, перед присяжными или в зале заседаний. Ничего не получится, если говорящий не испытывает искренних эмоций и не передает их слушателям.

Исполнение заключительной речи позволяет притронуться к творческому началу, недоступному при разговоре один на один с другом или женой и детьми за обеденным столом. Для них мы не исполняем спектакль. В разговоре друг с другом люди редко хотят добиться драматического эффекта. Он приемлем на сцене, но ни к чему в повседневных разговорах. В зале суда театральность может стать искренней. Презентация должна быть честной, но ее нельзя исполнить за чашкой кофе. В конце концов, эффектная речь отчасти является продуктом харизмы.

Прежде всего давайте вспомним, что нас интенсивно воспитывали начиная почти с того момента, когда мы произнесли свои первые слова. Давайте представим, что начиная с двух лет родители стали строго и усиленно заниматься с нами культуризмом. К тому возрасту, как пошли в детский сад, мы могли выжимать двадцать килограммов, но тренировки год за годом продолжались, и ко времени окончания колледжа мы уже поднимали почти пятьсот килограммов, однако при этом не в состоянии были пробежать даже стометровку, не могли танцевать и даже прыгать со скакалкой. Все, что мы могли делать, – таскать огромное тело, играть мышцами и поднимать чудовищный вес.

Точно так же наш ум воспитывают с того времени, как мы стали достаточно взрослыми, чтобы научиться считать. Воспитание концентрируется на умственных упражнениях. Нас учат, что ключом к успеху является логическое мышление, объяснение и размышления – всегда размышления. Нам говорят, чтобы мы не занимались «глупой сентиментальностью». Мы верим, что чувствительные творческие люди – люди духовные – являются своего рода неудачниками. Мы их терпим, но не всегда уважаем. Чаще всего они не зарабатывают много денег и не входят в размышляющее, интеллектуальное общество. Больше всего мы уважаем людей с мощным, поддающимся измерению интеллектом.

Ни в одном колледже не учат умению чувствовать. Научное сообщество обладает главным образом хорошо развитыми умственными мускулами. Мы так усиленно их тренируем, что в нашей натуре не остается даже крохотного уголка для атрофированного творчества и эмоций. Мы не можем петь, не способны писать картины или поэмы, не можем услышать утреннего пения птиц и осознать его принадлежность к райским небесам. Мы искалечены грузом умственных мускулов.

Но, как мы уже видели, справедливости невозможно дать определение. Она не выводится математической формулой. Мы чувствуем, ощущаем ее. Когда ее у нас отнимают, мы тоже ощущаем ее – глубоко в душе. Справедливость невозможно объяснить, как обычные чувства – боль, страх, радость или печаль, – ее можно лишь осознать на уровне ощущений. Если она есть, мы испытываем спокойную радость или удовлетворение. Если нет – мы чувствуем гнев или боль.

Можно спорить весь день о том, что такое справедливость. Можно работать умственными мускулами, пока они не одеревенеют. Можно цитировать законы или заплесневелые прецеденты, падать от усталости в интеллектуальном марафоне, но в конце концов выяснится, что справедливость представляет собой нечто большее, чем чувство. Если это так, то можно ли приводить доводы в пользу справедливости, не имея глубоко в душе понимания, как себя чувствует лишенный ее человек?

Харизма – это передача наших эмоций тем, с кем мы общаемся. Нельзя проявлять харизму, если общение связано по рукам и ногам интеллектом, если оно засыхает и съеживается, как цветок зимой. Харизма берет начало не в голове. Она возникает благодаря страстности. Чувства – это не умственные упражнения, это высвобождение необузданной эмоциональной сути. Трудно испытывать страсть, если эмоциональная суть погребена под ледником дисциплинированного ума.

Я не призываю к отказу от мышления и не насмехаюсь над интеллектом – просто я говорю, что, для того чтобы стать настоящей, цельной личностью, мы должны быть открытыми как сердцем, так и разумом. Многих, особенно адвокатов, пугает любое упоминание о сердце. Куда оно может завести? Можно любить или ненавидеть, но это приведет лишь к боли. Можно плакать и испытывать только стыд. Можно демонстрировать справедливый гнев, но это приведет только к неприятию окружающих. Нас учили, что эмоции мешают рассудку. Но, как мы убедились, рассудок – это раб эмоций. Мы принимаем решения на основе тех или иных эмоций, а затем аргументируем эти решения логическими доводами. Хотя нас учили обратному, каждое решение принимается интуитивно и только потом подкрепляется разумом.

Я уже говорил, что харизма является производным страстности. Не испытывая эмоций, мы, так сказать, стреляем в «молоко». Наша страстность происходит от возмущения тем, что наш клиент был искалечен, убит, несправедливо обвинен или лишен уважения. Харизма может также брать начало от любви и понимания, от заботы и, наконец, от радости тайной надежды. Она может быть духовной, но она всегда прямо связана с эмоциональной сутью.

Если мы не испытываем страстного желания добиться справедливости, то мы ее не получим. Высвобожденная страсть – это заразительная сила, которую мы называем харизмой, это сила, которая вначале подействовала на нас и, разлившись шире, затронула аудиторию: присяжных, клиента или друга. Я считаю, что харизма располагается в сердце, как в большой внутренней чаше. Когда моими словами управляет моя страстность, я чувствую, как она передается из этой чаши наружу, к аудитории. Динамика харизмы как раз и заключается в этой передаче эмоций. Но она берет начало в нас самих. Без чаши, наполненной страстью, беспокойством и гневом или даже любовью и пониманием, не может быть харизмы, поскольку нам нечего передавать окружающим.

Зрительный контакт. Итак, мы готовы произнести заключительную речь перед присяжными. Кому мы предназначаем ее? Мы называем этих двенадцать человек «коллегией присяжных». Но помните, что эта коллегия состоит из отдельных людей, личностей. Каждый из них обладает огромной властью. Каждый может голосовать против нас или стать союзником в совещательной комнате. Каждый способен нас спасти. Поэтому никого нельзя обойти или оставить без внимания.

В любой коллегии присяжных, как и в каждой группе, есть люди, с которыми мы чувствуем близость, и те, кто вызывает холодность. Можете быть уверенными, что принцип зеркала работает и здесь. Если мы испытываем антипатию к мистеру Смиту из состава присяжных, скорее всего он ответит нам тем же. И мы можем легко вызвать его неприязнь, поскольку разговариваем с ним не так дружелюбно, как с другими присяжными, которые показали свое расположение к нам.

Но если мы не обращаемся к каждому, то присяжный, которого мы обошли вниманием, может почувствовать себя исключенным из группы и обидеться. Нужно разговаривать одинаково с каждым из них, обращаясь прямо к нему, и не в том порядке, в котором они сидят, а наугад. Зрительный контакт является тем средством, с помощью которого мы показываем, что разговариваем лично с данным присяжным. Я вижу, как адвокат обводит присяжных взглядом, ни на ком не останавливаясь. В действительности таким образом он отказывается говорить лично с каждым присяжным. А они, в свою очередь, откажутся быть открытыми с ним. Необходимо разговаривать с каждым в отдельности. Лично я обращаюсь к одному из присяжных, пока не чувствую, что пора переходить дальше. Иногда разговор с присяжным длится до тридцати секунд, прежде чем я решаю поговорить с другим. При отсутствии такого зрительного контакта в сочетании с завершенной мыслью (или по крайней мере предложения) мы упускаем самую главную возможность – убедить нашего присяжного, потому что вряд ли адвокату удастся убедить человека, если он не уделит ему хотя бы немного личного времени.

Во что нужно одеваться? Наша одежда сама по себе служит заявлением. Мне знакомы адвокаты, которые носят прекрасные костюмы, самые дороги рубашки с вышитыми инициалами на манжетах и бриллиантовые запонки. Я вижу, как они расхаживают перед присяжными в ботинках из крокодиловой кожи, с торчащими из нагрудных карманов платками, подобранными в тон к галстукам. Своей одеждой они заявляют: «Я незаурядный, хорошо обеспеченный человек. Я денди».

Я вижу адвокатов, входящих в зал суда в нечищеных ботинках, с мятыми воротничками, в пузырящихся на коленях брюках. Этим они заявляют, что им все равно, во что одеваться, что они мало о чем беспокоятся, – во всяком случае, не о себе. Но если человек не заботится о себе, как можно поручить ему судьбу другого человека?

Меня часто видят на телевидении в замшевой куртке с бахромой. Но зал суда – это совсем другое дело. Там следует носить одежду, привлекающую как можно меньше внимания. Мы не модели на подиуме. Наша одежда должна быть простой, опрятной и не бросающейся в глаза. Обычно я надеваю темный пиджак (часто темно-синий) и серые брюки. Единственное отступление от правила не привлекать к себе внимания – это черные сапоги, потому что так сложилось, что они стали частью меня и без них я чувствую себя некомфортно.

Я ни в коем случае не считаю себя специалистом в модной одежде. Однако женщинам следует носить скромные платья с минимальным количеством украшений или без них, а юбки не должны быть обтягивающими или короткими. Демонстрировать ноги или живот можно на улице или в баре, но в зале суда это создает проблемы. Любое заявление типа: «Посмотрите, какая я сексуальная» вместо: «Посмотрите, какой я профессионал, заслуживающий полного доверия» будет неверным.

Несколько лет назад я вел дело в Нью-Мексико от имени семьи молодого человека, умершего на операционном столе в результате халатности анестезиолога. Я считал, что хорошо представил дело, а моя заключительная речь была неотразимой, поэтому ожидал, что присяжные быстро вынесут вердикт о крупном возмещении. Но они отсутствовали несколько часов. Присяжные действительно объявили о рекордном возмещении, но мне было интересно, почему они так долго совещались.

Позже мне выдалась возможность поговорить с одним из них. Он сказал:

– Знаете, мистер Спенс, один из нас заметил, что вы носите часы «Ролекс».

«Ну и что?» – подумал я. Будучи в Гонконге, я купил «Ролекс», но выбрал скромную спортивную модель в стальном корпусе.

– Почему это должно беспокоить присяжных? – спросил я.

– Потому что вы представляли себя простым сельским адвокатом, – ответил присяжный. – Приезжали в суд на старом фермерском грузовичке, и в то же время у вас на руке были дорогие часы. Присяжный задал нам вопрос, кем в действительности вы являетесь и стоит ли вам доверять. Ему показалось, что что-то здесь не сходится.

Это было мне уроком. Нужно быть последовательным в отношении того, кем мы являемся. Человек, ездящий на фермерском грузовичке и скромно одевающийся в зале суда, не может носить «Ролекс». И с тех пор я их не надевал. Доверие часто основано на мелочах и на мелочах теряется.

О сексуальности. Я не против секса или сексуального вида. Его энергия дает нам жизненную силу, и без него жизнь напоминала бы безвкусную кашицу или что-то вроде этого. Но в зале суда не должно быть сексуальности. Признаю, что, будучи молодым адвокатом, я часто старался, чтобы в состав присяжных попала привлекательная женщина, рассуждая, что, поскольку мне придется разговаривать с присяжными, можно совместить приятное с полезным, глядя на хорошенькую девушку. Но всякий человек, набравшийся хотя бы небольшого опыта, поймет, что остальные присяжные будут в курсе происходящего. Они не упустят из виду тот факт, что адвокат уделяет больше внимания миловидной женщине и даже может рисоваться перед ней, как распустивший хвост павлин или токующий глухарь. Их отчуждение проявляется немедленно и может дорого обойтись.

Однажды, в начале своей карьеры, будучи на вершине глупой самонадеянности, я решил представить дело перед женским составом присяжных. Так или иначе мне удалось отвести кандидатуры всех мужчин, кроме одной. Позже я обнаружил, что в совещательной комнате борьба шла, по сути, между мной и этим единственным мужчиной – своего рода возвращение к первобытному соперничеству. Подозреваю, что это оно обошлось моему клиенту во много тысяч долларов. Борьба шла не с адвокатом противной стороны, а с мужчиной-присяжным, это было соперничество за господство над одиннадцатью женщинами. Но конфликт должен был разгореться между мной и оппонентом, представлявшим несправедливое дело. Сексуальность в зале суда отбрасывает к первобытному состоянию, которое, как правило, противоречит правосудию.

Непрофессионал в зале заседаний, торговом зале и кабинете начальника: завершение сделки. Подошло время завершить сделку. Мы подготовили и представили свое дело, подкрепив его фактами и данными. Мы разумно и смело справились с оппозицией. Мы слушали и были услышаны, и вот теперь время пришло. Сейчас или никогда. Хотя решение находится в руках власть имущего и было скорее всего принято до того, как мы начали произносить заключительное слово, у нас есть последняя возможность достичь своей цели.

Создание видения. При завершении сделки наше отношение отличается уверенностью, смешанной с радостью. Я чувствую ее постоянно, когда продавец рисует мне свое видение. Он счастлив. Он видит красоту автомобиля, который хочет продать, он с нежностью касается машины, и на его лице появляется радостная улыбка. Он любит свой продукт, и эта любовь заразительна. Я тоже начинаю любить его, он все больше мне нравится. Я вижу, как еду по улице, сидя за рулем этой машины. В ней я чувствую себя увереннее. Она пахнет новизной. Я чувствую, как меня ласкают мягкие кожаные сиденья, ощущаю своего рода счастье, вызванное не самой машиной, а видением того, что я ее владелец, что я в ней еду, – и все это усиливается продавцом, который продолжает говорить о преимуществах моего ожидаемого решения.

Моя жена, Имаджинг, говорит о ремонте нашего дома. Здесь будет уютная комната, в которой мы сможем сидеть по вечерам вдвоем и читать или смотреть кинофильмы. Ее видение комнаты передается мне, я ощущаю радость и будущее чувство близости. Думаю о ней как о комнате любви, в то время как там еще не вбили ни одного гвоздя.

Создание видения – последний вызов, стоящий перед теми, кто хочет завершить сделку, подать начальнику новую идею, убедить городской совет найти лучший подход. Чего бы мы ни добивались, каковы бы ни были наши намерения, заключительное слово – это и есть наш решающий аргумент. Мы все стремимся быть достойными в этой жизни. Видение, которое мы предлагаем совету директоров или городскому совету, является возможностью сделать доброе дело, чтобы нас помнили и превозносили. Видением могут быть просто их роли своего рода героев, которые перед лицом оппозиционного большинства тем не менее приняли правильное решение. Видение, которое мы создаем для начальника, может заключаться в том, что мы покажем его справедливым и успешным бизнесменом.

Как видим, рассмотрение дел в бизнесе также существует. Если в бизнесе случается неприятность, ответственность за нее возлагается на какого-нибудь служащего. Этот служащий занимает то же место, что и обвиняемый в суде, за исключением того, что конституционные гарантии, защищающие нас от государства, обычно недоступны для бедняги, которому суждено отвечать за корпоративные неудачи.

Как мы убедились, разбирательства в бизнесе ведутся на совещаниях и презентациях, которые иногда складываются не в пользу обвиняемого. Презентации тщательно подготовлены. Председательствует судья (нередко старший менеджер), присутствуют присяжные заседатели – комитет вице-президентов или начальников отделов. Ставки высоки. Если обвиняемый выиграет, он может сохранить работу, если проиграет, его ждет приказ об увольнении.

Дело не в справедливости, а в прибылях и власти, а также в личных желаниях высших чиновников компании, стремящихся сохранить свои позиции. Преобладающая эмоция – страх, который часто меняется на гнев.

Повесткой дня могут быть мнение делового мира о корпорации, стоимость ее акций, честность и компетентность высших менеджеров. Форма может преобладать над содержанием. Правда может затеряться в обманчивом тумане рассуждений. В конце концов, совещание, то есть разбирательство и его завершение в корпоративной среде, может иметь много общего с заключительной речью. Мы услышим мнения обеих сторон, будет принято решение, и могут покатиться головы.

И последнее о заключительной речи. Это не мольба о симпатии. Симпатию можно получить от любимых, друзей, священника и – проплаченную – от своего психоаналитика. Заключительная речь – это мольба о справедливо