Московский богатый гость 6 страница

– Тут, ватаман, – сказал старик, привычно распутывая мочалку, которой, вместо замка, был завязан дверной пробой.

Усевшись на лавке в низкой и темной избе, атаман ощутил неодолимую усталость. Старик двоился в его глазах.

– Хотел с тобой говорить про старое время, – сказал Степан, чувствуя тяжесть во всем теле и в голове. – Ан устал… стало, спать пришло… После…

Подняв с полу ноги, Степан протянулся на лавке. Старик – на другой, приперев изнутри дверь избы кочергою и угасив зашипевший светец.

Степан, однако, не спал. Мысли его путались. Перед глазами вставали картины стрелецкой казни. Красивое лицо молодого десятника, рыжий стрелец, безмолвно взлетающий и падающий топор и вдова‑стрельчиха, распаленная, словно ведьма при зловещем блеске огня…

Разин не мог позабыть стрельчиху. «У других ведь тоже казнили мужьев, – думал он. – Те не кричали столь дерзко, не просились на плаху со своими стрельцами… Знать, Марья любила стрельца своего!.. Как, бишь, звали его? Да, Антон… Любила Антона, а он за бояр да дворян стоял, и голову положил за них, и стрельчиху свою, вишь, покинул, не пожалел… А то ныне жил бы, любил бы ее. Такую‑то как не любить?! Хороша! Не хочешь – полюбишь! И мне, ишь ты, в сердце запала, со всею злостью своей, с нелюбьем ко мне… А в сердце все же запала!..»

«Не ладно, и впрямь не ладно – казнили их сколько! – подумал Степан. – Грозой нельзя городом править. Добром бы править, не силой!.. А то – как дворяне… Слава худая про нас пойдет… Опять с царем подрались, да и царских стрельцов посекли… Стрельцы за стрельцов пойдут метиться. Окружат нас тут в городке, и на Дон не уйдешь!.. А как городами владают?»

Степан заметил, что в темноте старик прислушался, приподнялся и сел, стараясь не зашуметь.

Разин понял его тревогу и про себя усмехнулся: «И то – соберется полдюжины эких стрельчих, припрут снаружи да запалят огоньком… Тут и конец атаману: споет панихиду стрельцам! Да ладно, караулит старый!» – подумал Степан.

Тяжесть век одолела, в последний раз сознанье вернуло его в избу, но сидевший на лавке старик тут же заклубился дымом, поплыл в желтоватом свете луны и растворился в далекой хмельной песне, ворвавшейся через узенькое окошко…

И всю ночь мучила его духота. Черный поток среди песчаной пустыни отделял его от стрельчихи Марьи, вдовы казненного рыжего. Словно из темной меди плечи и полуобнаженная грудь ее манили Степана. Он кинулся в черный поток и увяз, барахтаясь в сгущавшейся крови. Он тонул, и Марья на том берегу была тем, кто единственный мог бы его спасти из этой кровавой трясины. Вот он почти достиг берега. Марье осталось лишь протянуть ему руку. Она нагнулась, и он рванулся к ней, но стрельчиха ногою толкнула его назад в поток…

– Вот где правда твоя – в кровище! – закричала она.

– Дай руку. Спаси. Полюблю тебя. Так стану любить, как муж тебя не любил! – уверял Степан.

– Анто‑он! – позвала она…

Разин проснулся. Было яркое утро. Солнце светило в оконце стрелецкой избушки. Черноярец, Сергей Кривой, Еремеев, Сукнин и старик молча в ожидании сидели по лавкам.

«Как архирея ждут аль протопопа с похмелья после престольного дня!» – с насмешкой подумал Разин.

– Вам чего, атаманы? – спросил он.

И вдруг все оживились.

– Спишь долго, Степан Тимофеич! – воскликнул Сукнин.

– Хотели будить, ан дед не велел. Сказыват: мой гость, покою его не нарушу, – шуткой пожаловался Иван Черноярец.

– Давай, Стяпан, подымайся, дела ждут! – сурово сказал Сергей. – Не разбойный стан – город ныне у нас. По‑иному вершить все надо, а как – лихоманка знает!..

– Не воеводы – почем нам ведать! – добавил Митяй Еремеев, почесывая в вихрастом затылке.

Степан усмехнулся.

– А вы б старика спросили. Иван говорит – он Псковом владал, от бояр пас город…

– Христос с тобой, ватаман Степан… Как по батюшке, позабыл!.. Куды старику!.. У ворот стоять, караулить – по мне, а городами владать… – с испугом забормотал воротник.

– Ладно! Потом расскажешь про старую быль, а нынче мы сами размыслим, – перебил Степан. Он выспался, и вчерашняя мрачность ушла, но осталась большая забота: город. Что делать с городом? Управлять ведь не плахой да палачом. – Ты, Иван, – обратился Степан к Черноярцу, – возьмешь на себя дела городские, стены да надолбы лучше глядеть.

– Плотников воевода пришлет – тех к делу поставить? – подмигнув, засмеялся Иван.

– Придут же! Не зря голова писал в Астрахань, что стены да рвы обветшали! – подхватил Сукнин.

– Ты, Сергей, житницы, кабаки смотри, казну собирай с вина.

– Гляди, купцы бы все дни торговали. Ино начнут припрятывать всякий товар и дороговь нагонять, – вставил старый воротник.

– Верно, Максим! – одобрил Степан Тимофеевич. – А кто торговать не схочет, то лавку зорить и товары дуванить. А кои торговые люди ладом торгуют, ты тех не обидь…

– Мне будет доля какая, Степан Тимофеич? – спросил Сукнин.

– Ты, Федор, сказывали, море любишь, много по морю ходил. Тебе струговое дело и ведать: смоли челны да струги, снасти морские справляй, прибирай охочих людей ко гребле да к парусам, рыбой войско корми. А пуще всего – что ни день, что ни ночь высылай рыбаков на челнах до самого устья. Нам надо с моря беречься. Как бы с Астрахани не нашли на нас во стругах.

– Может, и с суши грянут, – заметил Сукнин.

– С суши станет беречь Еремеев. Дозоры конные в степи слать.

– Наумов утре послал казаков по степям в разъезд. Тутошних стрельцов уловили, – сказал Черноярец. – Пять человек степями шли в Астрахань.

– Твои стрельцы, есаул! – напомнил Разин деду Максиму. – Сказал – с тебя спрос!

– Спрос‑то спрос, а сам ко мне спать?! Куды я тебя одного покину?! – огрызнулся Максим.

– Ладно, дед! – согласился Разин. – Чего с ними сталось? – спросил он Ивана.

Черноярец красноречиво рубанул рукой.

– Туды и дорога! – одобрил Разин. – Головы укажите на пики вздеть, на торгу поставить, чтобы видели все, как измену секем… А Наумыч казацкий уклад между горожан налаживать станет. Так дело у нас и пойдет… Научимся городами владать. Не загинем! – бодря казаков, весело заключил Степан.

 

 

Казацкий уклад не был для Гурьева Яицкого городка далекой, неведомой сказкой. Яицкие казаки, уклад которых был близок донским, нередко сюда наезжали. У них тут были не только знакомцы, но даже свойственники и родня. Да, в сущности, казацкий уклад всегда манил русского человека – как наиболее определенное представление о вольности, о том, как люди могут устроить свою жизнь, если над ними не будет воевод и бояр. Потому так легко и быстро устроилась казацкая жизнь и в Яицком городке, где Разин велел жителям обрать из себя есаулов. Поделившись на сотни, гурьевские жители выбрали в есаулы тех, кто в прежние дни обычно больше других ворчал на начальство, на поборы и притеснения. Купцы пооткрывали свои лавки и начали торг, посадские рыбаки выезжали на свой промысел, хотя в устьях Яика Разин велел держать заставы для бережения от перебежчиков. Дальше этих застав никто не смел выйти в море. Несмело и осторожно к городу подошли степные кочевники, предлагали сыр, кожи, скот, просили продать сукна, муки, топоров, пил. Казаки с ними начали торг. Степан разрешил даже открыть в кабаках торговлю вином.

– Так, что ли, старый, владать городами? – спросил атаман у старика Максима, который ему полюбился.

– А что же не так! И праведно володеешь! – одобрил тот.

– Расскажи старину, сулился, – как ты владал городом Псковом?

– Смеешься ты – я владал! Нешто я?! Весь народ володал тогда Псковом… А хочешь послушать – чего же мне тебе не сказать!

Старик повел свой рассказ степенно и мерно. Он вспоминал, как почти двадцать лет назад восстал город Псков и как в нем сам народ «все устроил по правде».

– Как словно бы правда сама с облаков к нам на землю слетела, народ просветлел, и никто никому никакого зла сотворить не хотел – все во дружбе лепились, как пчелы в колоде, – рассказывал он. – Осада пришла на нас – тысяч в двадцать дворян собралося войско. Под стены пришли, а взятьем брать не смеют – народной‑то силы страшатся. И стоит он, наш город великий, как остров Буян – светлый, вольный, ко правде прилежный. Народ – воевода, народ – судья, народ – оборона от недруга и супостата. А правили выборны от всего народу, а сидели мы, выборны, в земской всегородной избе, как вот ныне сидим в войсковой избе.

Деду Максиму льстило, что он может всех поучать и все его слушают. Вон сколько их, молодых, и смелых, и сильных, слушают его поучения о том, «как владать городами»!

– …Уряд во всем был, – пояснил старик. – Земские старосты, Михайла‑кузнец да хлебник Гаврила Левонтьич, что скажут народу – так и быть по тому, а воеводы у нас сидели под стражею на монастырском подворье… А дворяне нам, городу, вздумали изменить – и головы им посекли на плахе… по народному приговору. Судили всем городом и казнили на площади за измену… Голодали, в осаде сидя, – с гордостью рассказывал дед, – а денег кабацких, напойных, а житниц царских – ни‑ни, ни пальцем того не коснулись: мол, божие – богу, а царское – государю. Того государева хлеба касаться – ни‑ни! Все воеводе опосле сдали сполна безо всякого грабежу… Стрельцы к нам в земскую избу сошлись, меньшие людишки пришли – все молили дать хлеба из царских житниц… Не согрешили… – рассказывал в увлечении старик разинским есаулам.

На площади у войсковой избы, где они сидели, послышались женские крики, шум, споры и плач детей, будто случился пожар или набег ордынцев. Все повскакали с мест, теснясь к окнам. Иван Черноярец вышел на площадь. Его голос вмиг растворился в визгливых невнятных криках, в детском плаче, разноголосом и оглушительно громком.

Кто‑то кричал, причитал, стонал – ничего нельзя было понять… Иван возвратился смущенный в городовую избу, словно отбиваясь от нападавших, плотно захлопнул дверь и изнутри припер ее кочергою.

– Женки стрелецкие, что повдовели в ту ночь, с робятами лезут, – сказал он.

– Чего? – строго и сумрачно спросил Разин.

– Сказывают, царское жалованье стрельцам полгода не плачено, а ныне кормильцев не стало. Сирот натащили, хлеба просят, а не дадим, так с детьми, грозят, в реку поскочут…

Разин обвел всех серьезным взглядом и остановился глазами на старом воротнике.

– Сказываешь, что житниц царских – «ни‑ни»? – переспросил он, словно возвращаясь к прежней беседе.

– Ни‑ни! – так же, как раньше, качнув головою, сказал старик.

– Сергей, где ключи у тебя от хлеба? – спросил атаман Кривого.

Сергей сунул руку в карман.

– Вот от царских житниц ключи, Тимофеич, – сказал он, поняв, к чему атаман клонит речь.

– За науку спасибо, старик! – сказал Степан. – Да, вишь, дела ждут. После доскажешь. А ныне иди с Сергеем ко вдовам стрелецким – хлеб выдавать из царских припасов. За все за полгода выдай… Ты их, стрельчих‑то, знаешь!..

– А кои стрельцы к нам сами пришли, тем как? Тем бы вперед, – высказался Сукнин.

– Те в казаках поживут, и по делам награда им будет, – сухо отрезал Разин.

Воротник, лукаво прищурясь, взглянул на Степана и, подмигнув на него всем остальным, заключил с веселой усмешкой:

– Вишь, есаулы, как городами‑то владать!.. Вот те псковская наука!

 

Стрелецкая вдова

 

Всюду представлялась Марье измена. С томительной и щемящею болью в сердце наблюдала она, как город сдается под власть ненавистных разбойников.

Открывались лавки – она проклинала купцов, звонили к обедне или ко всенощной – и она ненавидела попов, которые служили «ему», убийце и извергу – Разину.

«Дура! Богу же служат – не атаману!» – корила она себя. И все‑таки не могла смириться.

– Сестрица, соседушка, вдовкам стрелецким царское жалованье дают. Айда получать в царской житнице, слышь! – позвали Марью соседки.

– От злодеев я хлеб чтобы ела?! Да краше мне голодом сдохнуть!

Угрюмая, сидела она взаперти на своем дворе, иногда мечтала о том, как она подкараулит Степана, кинется на него с ножом и зарежет…

Базарная площадь возле самого дома ее кишела людьми: продавали свежую и соленую рыбу, яйца, творог, сметану, печеный хлеб, солонину, – и Марья ненавидела всех, кто покупает и кто продает…

Несколько лазутчиков, подходивших к Яицкому городку с моря и с суши, были пойманы казаками. От них дознались, что астраханскому воеводе и так слишком много известно о казаках, о их числе и оружии через бежавших из города стрельцов. Тогда Степан запретил кому бы то ни было выходить в челнах в море, а тех, кто пошел бы без ведома, указал на месте поимки бить насмерть, как воеводских лазутчиков.

Марья знала о том, что в море ходят на лодках казачьи дозоры, знала, что по степи рыщут конные, вылавливая беглецов, но оставаться в городе дольше она не могла.

Она поведала соседке о том, что хочет продать избу, лошадь, корову и мужнино скарбишко. Продавала она за бесценок, и не прошло недели, как на все добро ее нашлись покупатели. Чтобы не нести с собой денег, Марья купила кольца, сережки, запястье – и удивилась сама, что лошадь, корова, и дом, и добро, накопленное за целых пять лет замужества, и ее приданое – все превратилось в десяток вещичек, таких незаметных. Сунув их под одежду, Марья наклала в корзину одежи и вместе с другими горожанами вышла к реке за ворота, словно бы мыть белье. На Яике она скрылась в кусты, и только тогда, когда все голоса утихли, когда опустились сумерки и в вечернюю степь едва доносились звуки города – то лаем собак, то окриками караульных по башням, – Марья пошла на последний отблеск зари над песками, на запад, где, знала она, стоит родной город. Она не забыла с собой захватить сулейку воды, – знала, что будет идти по безводным песчаным местам. Идти было страшно. Казалось, ночная степь живет хищной звериной жизнью. Куст катуна казался бегущим волком, звезды на горизонте – десятками волчьих глаз, крик ночной птицы чудился смехом нечистого, а когда из‑под самых ее ног шарахнулся заяц, Марью вдруг охватила слабость от страха, и ноги ее пристали сами к земле. И тут она, затаив дыхание, услышала новые звуки: трещали тысячи громкоголосых кузнечиков, что‑то шуршало в сухой траве – может быть, ползали змеи… Сколько идти по этим пескам?! Как тяжело шагать по ним без дороги… Песок насыпался в чеботы. Скинуть их? Пойти босиком было еще страшнее. Казалось, что тотчас наступишь на гладкую, скользкую спину змеи… Не глядя на небо, не глядя на звезды, Марья шагала, как ей казалось, прямо и прямо. Ночь была темной. Однажды послышался ей топот копыт впереди, донеслись голоса. «Казацкий дозор!» – мелькнуло в уме. Она не решилась упасть на песок, на выжженные колючие травы, а просто присела и молча слушала биение собственного сердца, собственное тяжелое дыхание. Она устала от ходьбы и от страхов ночи. Но когда удалились всадники, еще быстрее рванулась вперед, лишь бы до утра подальше уйти от окаянного города, добраться до Астрахани, где она родилась и росла, где оставалась в живых ее бабка – единственная родная душа на земле…

Навстречу Марье вставал рассвет, поблекшее небо зарозовело снова, заиграло зарей. Рот пересох от ходьбы и усталости, но стрельчиха крепилась, не открывала сулейки с водою. Она понимала, что долго придется идти по сухим пескам и жажда ждет впереди похуже… Говорили, что по дороге в степи есть колодцы, но, уходя от города, Марья думала лишь об одном – чтобы держаться подальше от троп, не попасться в пути дозорам. Где дороги, где тропы, она не знала. А случайно попасть в широкой степи на колодец – неверное дело…

Прямо в лицо беглянке прыснул утренний солнечный блеск. Марья остановилась, и вдруг ее обнял ужас… Перед глазами ее впереди стоял Гурьев Яицкий город. Знакомые стены и башни, знакомые колокольни и купола за стеной… Наваждение! Она закричала, повернула назад и бросилась прочь по степи, помчалась бегом, задыхаясь, выбиваясь из сил…

– Стой! Сто‑ой! – услыхала она.

– Баба, сто‑ой!

Казачий дозор из троих казаков скакал ей навстречу.

– Куды собралась? – с насмешкой спросил казак. – К воеводам с изветом? А ну, ворочай!

– На плаху молила за мужем, так ныне тебя без мольбы показнят! – подхватил второй.

– Пустите меня, люди добры. Я вам по перстню каждому подарю, – попросилась Марья.

– Вот сучка! Аль, мыслишь, с изменщиной встрелась? Кабы ты не бабой была – мужиком, то саблей посек бы на месте.

– А ты перстенек подари палачу, чтобы вершил поскорее – не длинно пытал, – подхватил второй казак. – Ну, ворочайся живее!

Ее по степи гнали в город… Марья шла молча, угрюмо, не глядя на стражу.

– Хозяйка одежке нашлася?! – весело спросили дозорных у городских ворот.

– Неси‑ка добришко свое в войсковую избу, – велел ей старший дозорный.

И Марья увидела свою покинутую корзину с мокрой одежей. Она тихо охнула, подымая тяжесть.

– Неси, неси! Своя ноша не тянет! – поощрил стрельчиху казак.

 

 

Дозорный казак подтолкнул в дверях ее в спину. Марья переступила порог войсковой избы, где прежде был стрелецкий приказ и сидел голова Яцын. Стрельчиха бывала тут прежде: когда Антон в свою очередь оставался караульным в самом приказе, она приносила ему еду в караул.

Теперь здесь сидел у стола Степан Разин и с ним казацкий яицкий есаул Федор Сукнин.

– Доводчицу воеводскую уловили в степи, Степан Тимофеич! Мыслила в Астрахань бечь, – сказал старший дозорный.

– А на что вы ее в войсковую? Указа не знаете, что ли?! – строго спросил Сукнин.

– То касаемо ратных людей, а тут – баба!

– Ну, кинули в Яик – да полно! Пошто сюды? – Сукнин затянулся трубкой и сплюнул.

Степан посмотрел на стрельчиху.

– Иди‑ка поближе, – позвал он.

Марья шагнула вперед.

– Да поставь ты кошелку свою!

И когда стрельчиха, скинув с плеча корзину, поставила ее на пол, Разин увидел лицо беглянки и тотчас узнал ее.

При виде Степана вся злоба и ненависть заиграли в ней. Она не сдержала бы их никакою силой.

– Куда ж ты из города побегла? – спросил атаман.

– Туды и бегла, куды надо! В Астрахань шла, куды ты не велел, вот туды!

– А что тебе Астрахань? – продолжал атаман.

– Там родилась… Бабка там у меня… Не могу больше тут, – устало, со злостью сказала стрельчиха. – В монастырь…

– От себя не уйдешь, – просто ответил Разин. – Горе твое ведь в тебе, а не в Яицком городе.

– Тебя там, злодея, нету – и в том мне отрада была бы! – с сухим, усталым надрывом вскрикнула вдова.

Разин качнул головой.

– Дура ты дура! – Он помолчал. – Ну ладно, пущу тебя к бабке… Да степью ты не пройдешь – волки сожрут либо ногайцы споймают, а то и сама без воды загинешь, Морем сплывешь…

Марья смотрела в лицо атамана. Она не ждала его милости, разрешения уйти. Она ждала грозного гнева, плахи, глумления – и вдруг все так просто. Не веря себе, Марья стояла перед Степаном. Сказать еще дерзкое слово? Какое? Дерзость не шла на ум…

– Ступай‑ка домой. Как надо будет, так сыщут тебя и возьмут по пути…

Вдова растерянно повернулась к выходу.

– Эй, корзину‑то забери с одежей! – окликнул ее дозорный казак.

Марья вскинула на плечо корзину и вышла из войсковой…

 

 

– Надо самим нам выслать лазутчиков к воеводе да вызнать, что народ астраханский про нас мыслит и что воеводы собираются против нас делать, – сказал Разин и стал подыскивать пригодного человека.

Нужен был человек не из донских казаков, а такой, кто ведает городские порядки. Хорошо бы было послать кого‑нибудь из бывших стрельцов, но яицким Разин не доверял, а астраханского сразу узнают в Астрахани и схватят…

И выбор Степана пал на беглого царицынского стрельца Никиту Петуха, который должен был по морю сплыть на челне и неприметно пробраться в астраханские стены.

Получив наказ, Никитка пришел к Черноярцу, у которого только и можно было взять челн, чтобы выйти в море.

– Слышь, есаул, меня Степан Тимофеич к сатане посылает в гости, астраханского воеводу проведать! Челнишко давай, – сказал Черноярцу Никитка.

– Когда поплывешь?

– Чего ждать? Поплыву. Раньше ли, позже ли – все к чертям на закуску! – удало отозвался Никита.

– Стрелецку вдовку с собой не возьмешь ли?

– На черта сдалась мне стрелецкая вдовка!

– Челобитье писала: молила в Астрахань к бабке ее пустишь. Степан Тимофеич дозволил. Свези уж. Помнишь ту бабу, какая сама на плаху за мужем просилась?..

Берегом моря, между островов, на челне вез в Астрахань Никита Петух стрельчиху. Маша недвижно глядела на воду, не замечая ни палящего солнца, ни комаров, ни ветра, будто окаменела. В полдень Никита устал грести, пристал в береговые камыши, разломил пополам лепешку. Подхватил со дна челнока арбуз, пощелкал его, разрезал и протянул ей сочный, яркий ломоть. Она не взяла, хотя ее пересохшие губы растрескались и покрылись запекшейся кровью. Глаза ввалились и горели огнем, ветром сорвало с головы косынку, и тяжелая черная коса выпала из узла волос.

– Мертвый схоронен в земле. Муж, конечно, да что ж, не воротишь! Знать, тебе жить судьба. Сама под топор молила – не взяли, – вздохнул Никита. – Отведай арбуза.

– Уйди! – сказала она единственное слово.

Никита прикрыл остатки арбуза от солнца своим зипуном и снова взялся за весла.

Он греб неустанно до самых сумерек. Иногда встречал рыбачьи челноки, спрашивал, далеко ли до Астрахани.

В сумерках рядом с челном из камыша показалась внезапно громадная черная голова и хрюкнула. Маша вскочила, взвизгнула и чуть не опрокинула лодку. Никита резко гребнул, и челнок откачнулся от чудовища…

– Дура, чего ты?! Дика свинья в камышах сидит. Эко страх! А мы к ней не полезем! – уговаривал Машу Никита, сам испуганный ее криком.

Маша села на место, вдруг уронила голову на руки и затряслась плечами, закричала без слов, звонко, прерывисто, заливаясь плачем, переходящим в протяжный вой. Ломая руки, сползла она с лавки на дно челна и долго лежала, перекинув через борт руку в воду…

При всходящей луне Никита заметил остров и пристал к песчаной косе.

– Выходи, – сказал он, – заночуем…

Маша медленно поднялась со дна челнока, покорно вышла и повалилась у берега на песок. Лежала ничком, растерзанная, с растрепанными косами.

Никита развел из сухого камышняка костер от комаров, расстелил свой зипун и позвал:

– Иди к огоньку, заедят!

Она не ответила.

Он подошел, присел возле нее и потряс ее за плечо. Она вдруг вскочила, легко свалила его на песок и вцепилась пальцами в горло.

– Злодеи проклятые, душегубцы все!.. – захрипела она.

Никита схватил ее руку и начал ломать. Она отпустила горло и с плачем упала на песок. Никита злобно ткнул ее кулаком под ребра, встал, отошел к стороне и мрачно сел у костра; резал и ел арбуз с хлебом… Марья лежала ничком, скребя ногтями песок и вздрагивая всем телом от плача. Платье ее было разорвано и поднято выше колен. Казак подошел и одернул его. Она не заметила. Никита сел рядом с ней.

– Ну, уймись! – сказал он. – Жила лопнет… Буде, что ли! Назад все равно не воротишь… Иди к огню…

Он взял ее за плечи, тяжело приподнял с песка, волоком, будто мертвую, подтащил к костру и уложил на зипун. Она замолчала. Никита долго сидел, глядя в огонь, подкидывая еще и еще камыш. Оглянулся на стрельчиху. Она вся билась мелкой дрожью.

– Вишь, на песке навалялась – трясуху схватила! – со злостью сказал Никита. – И ветер пошел, продует…

Он лег рядом с Марьей, заслонив ее собою от ветра. Стрельчиха не двинулась, только по‑прежнему дрожь сотрясала ее тело. Никита положил ей на плечо руку и подтянул вдову ближе к себе. Она поддалась… Жалость и теплота поднялись в Никите. Он чуть не заплакал сам, ощутив под рукой холодную нежную кожу дрожащей женщины… Отсвет костра играл на ее темной шее, растрепанные волосы толстой косы касались лица Никиты. Он прижал стрельчиху крепче к себе и вдруг ощутил, что они здесь одни во всем мире и он ей хозяин… Он ждал, что она рванется и закричит, и тогда он проявит силу, но она лежала с ним рядом недвижно и безразлично. Никита в раздражении тиснул ее так, что хрустнули кости. Она застонала и дернулась от него. Тяжело дыша, уперлась руками ему в грудь. Ее сопротивление разъярило Никиту… Он овладел ею легко. Недвижную и словно окаменевшую, он укрыл ее зипуном, заботливо подоткнул края…

До утра Никита не спал и сидел на песке у костра, а стрельчиха лежала, завернутая в его зипун, с закрытыми глазами, но он чувствовал, что она не спит…

Ему стало жаль ее, жаль до того, что болью щемило грудь. В эти часы она казалась ему родной и такою близкой, как не был никто никогда во всю его жизнь. Чего бы только не отдал он за ее покой, за то, чтобы утолить ее горе!..

Взошло солнце. Маша открыла глаза и внезапно просто сказала:

– Что сидишь‑то? Вставай да спускай челнок.

Никита принес из челна арбуз и лепешку. На этот раз Маша взяла то и другое. Ела медленно, много и молча. Отошла от него шагов пять, бесстыдно скинула платье и бросилась в воду. Освежившись, она пошла на берег. Под красноватым утренним солнцем на медном теле сверкали капли воды. Она вышла чистая, величавая. И опять в нем проснулось вчерашнее ощущение, что они тут одни… Он облизнул пересохшие губы.

– Отвернись ты, собака! – повелительно сказала стрельчиха.

Накинув платье и кивнув на челнок, она приказала:

– Ну, садись!

Села сама.

Весь день она не сказала больше ни слова и сидела на месте, глядя в волну.

Когда снова пристали на ночь и Никита возился с костром, Маша принесла из челна арбуз.

Покончив с костром, Никита сел рядом с ней и спросил нож.

Она, не ответив, разрезала остатки арбуза и молча спрятала нож у себя. Потом постелила его зипун и легла. Никита просидел у костра больше часа, взглянул на нее и привстал. Она вдруг открыла глаза. Огонь вспыхнул в них ярче, чем самый костер.

– Сядь на место, – потребовала она.

Никита остался сидеть.

… В Астрахани стрельчиха, не оглядываясь, быстро шла по незнакомым Никите улочкам, и Никита едва поспевал с ее сундучком на плече. Она постучала в дверь низкого кособокого домика. Отперла седая и сгорбленная старушонка.

– Ба‑абка! – отчаянно закричала стрельчиха и тут же упала возле порога.

Никита пособил старухе поднять Машу, внести ее в избу и уложить на лавку, внес ее сундучок, сказал старухе, что Марьин муж казнен, и вышел за дверь…

Маша, из мести всем разинцам и за его насилие, могла Никиту выдать. Надо было скорее спасаться из города. Но Никита не шел никуда от порога, пока не услышал в избе голоса и не понял, что Маша очнулась. Она что‑то говорила старухе с плачем и подвыванием. Никита поднялся и пошел от избы…

Разин велел ему в Астрахани зайти в дом стрельца Чикмаза, перешедшего к казакам у Красного Яра, ходить по городским торгам, по корчмам, кабакам и слушать, что говорят в народе о взятии разинцами Яицкого городка. Но Никита не шел никуда. Он сидел под деревьями, невдалеке от избы, где оставил Машу, и ждал, когда смеркнется. К ночи он подкрался ближе к избушке. В кривом окошке горел огонек. Он прислушался к голосам. Говорили мужчины, пили вино. «Корчма», – догадался Никита. Он готов был тут ждать до утра, лишь бы видеть и слышать Машу.

Покинуть Астрахань Никита не мог. Он не мог возвратиться в Яицкий городок. Вся жизнь его заключалась теперь в близости к этому покосившемуся домишке. Стрельчиха околдовала его.

У площадного подьячего Никита купил бумагу, по которой он стал значиться бурлаком – вольным гулящим ярыгой, а через несколько дней, услышав, что в городе прибирают новых стрельцов, поверстался в стрельцы в числе других бурлаков.

Каждый вечер Никита бродил привидением возле корчмы, не смея в нее заходить. Хоть издали, хоть ненадолго увидеть Марью стало его утешением и счастием.

 

Послов – как грибов

 

Девять месяцев жили казаки в Яицком городке. Жизнь текла мирно, спокойно. Купцы отстроили снова свои лари и лавчонки, подторговывали кой‑чем. Рыбаки выезжали на промыслы, привозили рыбу. Зимою прикочевали ногайцы, разбили свои кибитки у города и продавали овец, молоко и сыр, брали в обмен всякое платье, ленты, бусы, мониста, перстни.

Каждая улица городка стала казачьей станицей, и станицы несли дозорную службу. Иван Черноярец исправил городовой снаряд.

Сукнин высылал дозоры для вестей в устье Волги и в море, Митяй Еремеев слал всадников в степи.

Не раз в эту осень и зиму выходили казаки на стругах и челнах в набеги на персидских купцов, разбивали морские караваны и, захватив добычу, возвращались в Яицкий городок, как домой.

В первые месяцы ждали осады. Но почему‑то никто не спешил походом на непокорных казаков.

Степан догадался: начальные люди и воеводы знают, что Яицкий городок скоро будет без хлеба. Осадный запас зерна был рассчитан только на местных жителей и стрельцов. Прибавление разинских ртов за зиму обеднило житницы. Еще полгода – и в городе должен был наступить голод. Тогда воеводы смогли бы взять казаков, как цыплят. Между тем слухи о вольнице разнеслись по всему государству, и что ни неделя, с Волги и с Дона в Яицкий городок пробирались гурьбами бездольные люди.

Степан понимал, что если в начале похода были трудны недели, проведенные без хлеба на Волге, то еще тяжелее будет бесхлебье здесь, в городке, где кругом голодная степь.