2020-04-20
87
– А что же мы, невольники, что ли! – вызывающе сказал он. – Ты с княжной со своей потешаешься тут. А нам пропадать за что?! Казаку дорога единая – на Дон!
Вчера приезжали из города персидские купцы. Предлагали за дочку хана уже не три, а целых пять тысяч залога. Это был достаточный выкуп за пленных разинцев, и, разумеется, астаринский хан отдал бы за пять тысяч своих пленников, но Степан опасался, что воевода примет уступку ему пленников за выражение нетерпения и станет еще несговорчивей с пушками. А новые сведения, которые Разиным были получены с Дона, заставляли его крепче прежнего держаться за оружие: в Черкасске между домовитыми был явный сговор против Степана…
Полог шатра распахнулся. Без спроса вошел Наумов. Он сел на ковре рядом с Разиным, закурил свою неразлучную трубку. Разин молча взял ее у него из рук, затянулся дымком…
– Отдай, развяжись ты с ней… Ведь пять тысяч деньги какие! – сказал Наумов. – А то, слышь, казаки собрались весь ясырь повязать на одну веревку да гнать во Приказну палату, чтобы скорей отпустили, и твою княжну тоже вместе со всеми… А того допустить, Тимофеич, нельзя – то воли твоей атаманской поруха!..
|
|
|
– И точно – поруха. Когда допустишь, то я тебе, тезка, башку отсеку!.. – Разин отдал ему назад трубку. – Про пустое нам зря не болтать с тобой, тезка… С Забузана там вести какие? – спросил он.
Два дня уже астраханские стрельцы вели с казаками тайные переговоры о том, чтобы пропустить казаков без боя мимо засады, стоявшей на Забузанском острове под началом князя Семена Ивановича Львова. Они заверяли, что если Степан обещает взять стрельцов на Дон, к себе на службу, то дорога по Волге ему открыта. Степан не решался дать им прямой ответ. Две тысячи ратных людей привлекали его. Прийти с таким войском – значило взять разом силу над донским Понизовьем. Но Наумов не советовал доверяться стрелецким посланцам: не воеводская ли затея весь этот сговор? Не для того ли ведут они разговоры, чтобы заставить Разина выйти из города и напасть на него на Волге, вопреки царской грамоте? Стрелецкие ходоки хотели видеть Разина самого, чтобы дать ему уверение и услышать из собственных уст атамана о том, что в этом деле не будет измены со стороны казаков.
Наумов отговаривал Разина от этого дела. Но Степан Тимофеич не хотел просто так отмахнуться. Он хотел повидать стрельцов сам. Он всегда любил сам убедиться во всяком решении дела, не полагаясь даже на лучших своих есаулов.
– Ждут ответа все в той же корчме. Опять нынче быть обещали, – сказал Наумов. – Ан ты не ходи. Пошли меня, Тимофеич. Я, право, не хуже тебя разберу.
– Сам пойду все же, – упорно ответил Разин. – Две тысячи ратной силы не шутка!..
|
|
|
… Корчма Марьиной бабки с первого дня стала местом, куда заходили и разинцы и стрельцы. Тут‑то и было затеяно это дело – переговоры об уходе двух тысяч московских стрельцов на Дон. Разинцы пообещали стрельцам, что в этот вечер придет для сговора сам атаман.
Уже смеркалось, когда трое разинцев, стуча сапогами, вошли в корчму, поздоровались с бабкой.
– Стрельцы‑то не приходили, старуха?
– Не бывало, родимые, ныне стрельцов.
– Ты, бабка, скатерть стели почище, вина ставь покрепче. Нынче к тебе гость великий пожалует – сам атаман Степан Тимофеич…
– Господи сохрани! – испуганно перекрестилась старуха. – Уж больно он, бают, грозный!
– Вот те на! Старая дура! Другая бы радовалась тому. Грозный – на воевод. А тебе лишь богатой стать от него.
Старуха испугалась за Машу.
– Сиди, берегись тут. Аль, может, куда‑нибудь лучше к соседке б сокрылась?.. Ить «сам» прилезет! – шепнула она стрельчихе.
– Тут буду, – твердо ответила Маша.
Наскоро, дрожащей рукой она, приткнув к огоньку лампады, зажгла две свечи, схватила с припечки зеркальце…
Глаза ее горели, темный румянец палил огнем смуглые щеки, черные брови и темный пушок над губой удвояли ее красоту.
«Будто не я!» – глядя в зеркало, удивлялась Марья.
Накинув летник, она распахнула окно. Лаяли по дворам сторожевые псы, где‑то тонко и протяжно взвизгнула женщина, с Волги долетала стройная песня разинцев. Двое прохожих, бряцая оружием, прошли по избитой бревенчатой мостовой мимо двора.
«Он! – подумала Маша. – Может, не ведает, в кую избу?!» Она даже, сама не зная зачем, рванулась было через окно в темноту улицы.
Но прохожие словно растаяли в уличном мраке, исчезли. Может, вошли в соседний двор, к рыбаку Ефиму или к рыбному старосте Яше…
Вдалеке простучал в доску сторож…
Холодок струился в окно сквозь высокий куст барбариса, росшего в палисаднике возле избы. Ветерок, казалось, летевший с прохладных синеющих звезд, ласкал жаркие щеки стрельчихи. Улица опустела и погрузилась в сон.
В этот миг Маша забыла, зачем ожидает она атамана, убийцу мужа, и ждала его так, будто вся ее жизнь зависела от его прихода…
Тяжелая поступь послышалась от перекрестка. Человек шел уверенно, смело. Другой забегал, показывая дорогу, что‑то торопливо вполголоса бормоча.
– Тут, батька, тише, мосток‑то ветхий! – предостерег он совсем уже недалеко от корчмы.
«Он!» – догадалась Марья.
Раздался треск сломанных досок.
– Эх, сатана! – злобно воскликнул густой голос Разина.
И на этот возглас вдруг, как по знаку, ото всех соседних, припертых на ночь, ворот отделились тени и побежали к мостику.
Холод прошел по затылку стрелецкой вдовы.
Не помня себя, распахнула она шатучую дверцу в корчму из своей каморки.
– Измена! Убьют его! – закричала она не своим голосом.
Казаки вскочили, роняя скамейки.
– Кто? Где?!
– На улице… рядом… – пролепетала она без голоса.
Двое разинцев кинулись в дверь, третий выскочил прямо через окно на улицу, откуда уже доносились крики, как будто там шла настоящая битва.
– Батька, держишься?! – выкрикнул кто‑то.
– Держу‑усь! – откликнулся Разин.
Стрельчиха пристыла к окну, но ничего не могла увидеть. Судя по шуму, десятки каких‑то людей сражались перед ее воротами. Кто‑то прыгал через соседние заборы, кричали:
– Держи‑и! Лови‑и!.. Воеводского брата лови, не пускай!..
Проскакали мимо какие‑то лошади…
– Признали тебя, князь Михайла! – крикнули всадникам вдогонку. – Не мы, так стрельцы тебе голову снимут!..
Толпа возбужденных казаков откуда‑то набралась в корчму. Шумно потребовали вина.
Маша стояла как истукан перед тем же окошком, не в силах еще понять всего, что случилось…
|
|
|
– Спасибо, хозяйка, что атамана нам берегла! – сказал казак, который скакнул в окошко.
– Себя берегла, – огрызнулась Марья. – У моих бы ворот побили, с меня бы и спрос!
– Спасибо, хозяюшка, что себя берегла! – весело подхватил Разин, зажимая рукой левую кисть, из которой сочилась кровь. – Завяжи‑ка мне рану… – Степан взглянул на нее и узнал. – Марья, ты?! – воскликнул он в каком‑то смятении и, словно опомнившись, тихо добавил: – Ты раны‑то перевязывать можешь?
– Бабка лучше сумеет, – сказала она и, будто в смертельном испуге, протиснулась в свою комнату…
Старуха, которая проспала всю стычку, уж хлопотала с тряпьем, перевязывая казаков…
Только теперь вдова поняла, что это князь Михайла с засадою был обращен в бегство… Повалившись ничком на постель, она не слыхала больше гула казацких голосов, который долго еще не прекращался в корчме, не слышала, как казаки пили, как одни из них выходили во двор, другие входили, чтобы выпить по чарке за здравие атамана и за его избавление…
«Что ж я творю?! Для чего мне его головы спасать?.. Да смерти ли ныне желаю ему? Пошто же болит мое сердце его раной?! Неужто же я простила ему все на свете и больше прощу? Ведь не стану его я травить. А вот схочет он, кликнет меня, как собаку, – и побегу за ним вслед… Покинет меня – и жизни не станет… Неужто же он колдовством такое со мной сотворил?!»
Стрельчиха не слышала, как, несмотря на уговоры Наумова, Степан выслал всех из избы и остался один…
– Марья! – услышала она рядом с собой его голос.
Маша в страхе вскочила. Разин стоял перед ней хмельной, сумрачный, тяжелый, как глыба.
– К тебе пришел… – сказал Степан тихо. – Со струга на русскую землю сошел, перво тебя ветрел… Потерял… Ходил я по городу, все тебя искал, – не нашел… Ан вот ныне снова ты мне на пути… Не уйдешь от меня теперь…
Марья при этих словах Степана бессильно закрыла глаза и, стоя спиной к окну, словно боясь упасть, оперлась ладонями о подоконник.
«Так, чай, и шлюхе своей твердит, что за ней плыл в персидское царство!» – подумала Маша, сама удивившись той ненависти, которая в ней вдруг вскипела против персидской княжны и дала ей силы.
|
|
|
– Полюби! – приблизившись к ней, шепнул атаман. Он взял ее за плечи и притянул к себе.
Стрельчиха резко откинулась от него назад. Она ощутила у себя на лице жар и запах вина от его дыхания, чувствовала его пронзительный взор. Марья слыхала, что взгляд Степана покоряет людей и смиряет врагов… «Не сдаться ему, не посмотреть в колдовские глаза, устоять перед ласкою и угрозой! Не явить ему ни боязни, ни радости!..» – твердила себе Маша.
– Слышишь, сердце отдам! – горячо сказал Разин, настойчиво привлекая ее к себе.
От его волнения словно искры пронзили все ее тело…
– Не волен отдать, атаман! – наперекор всему своему существу хрипло, с насмешкой сказала она. – Ты птицу персицку себе завел и сердце ей отдал свое на поклев… А я, атаман честной, – задыхаясь шепнула Марья, – я… и вишни с наклевом не кушаю – курам кидаю…
Она подняла ресницы, невольно взглянула ему в глаза и в зрачках Степана увидела не любовь, а знобящий холод…
– Марья! – будто с угрозою выдохнул он.
Злые сильные руки оттолкнули ее. Она повалилась к себе на постель…
Неловко задев тяжелый струганый стол, Степан опрокинул подсвечники. Мрак охватил избу. Маша зажмурилась в ожидании, с трепещущим сердцем, уже покорная и готовая сдаться ему. Прошло мгновение, другое… Хлопнула дверь избы. По крыльцу громыхнули тяжелые сапоги атамана. Собака кинулась на него и с жалобным визгом отпрянула прочь.
По мостовой в тихой улице долго еще, казалось целую вечность, отдавалась мерная поступь Разина.
Жертва Волги
«Корчемная женка станет еще мудровать надо мной! – сквозь хмель и злость думал Степан. – Дался я им? То воевода ломается, лезет: „Отдай ясырь, отдай персиянску княжну“… Вишь ты, „царских кровей девица“… То Наумов кричит: „Войско губишь!“ Теперь стрельчиха: вишь – „птицу персицку завел“! И впрямь заведу! Плевать мне, что царских кровей! Ясырка и есть ясырка – что хочу, то творю!..»
Раздраженный Степан миновал отпертые городские ворота, даже не заметив воротной стражи, которая заранее попряталась от него, предупрежденная казаками, что «батька гневен». Пройдя два‑три дома по слободе, Степан задержался.
– А ну, отходи к чертям, кто тут лазит за мной, а то и башку посеку! – громко сказал он.
– Да как же тебя одного‑то пустить, Тимофеич! Ведь ночь! – оправдываясь, отозвался из‑за угла ближайшей избы Наумов.
– И‑их, дура‑ак! Нашел отколь провожать! – сказал Разин, неприятно задетый тем, что Наумов, а может быть, и другие казаки слышали весь его разговор со стрельчихой. – Спать ступай! Что ты бродишь за мною, как тень! Как же ты, тезка, князя Мишку, главного волка, поймать не сумел!
– Он на коне, а мы пеши, батька! – оправдывался Наумов. – Отколь взялся конь, не могу и вздумать!.. Следили робята весь вечер за улицей, а коня не видели…
– А словить бы нам воеводского брата в разбое, то воевода ласковым стал бы! – поддразнил Степан.
– А мы еще потолкуем с боярином, Тимофеич! Скажем так: коли уж в Астрахани разбойники на казаков нападают, а по Волге и пуще могут напасть, – заговорил Наумов вполголоса. – Мы, мол, тяжелые пушки покинем все тут, а фалконеток покинуть не можем… А я, Тимофеич, весть получил из Паншина и из Качалинска‑города: там к нам новые казаки пристанут и пушки свои с собой повезут. Тогда нам на что тяжелые пушки отселе тащить – без них в пути легче… А фалконетки мы обещаем отдать воеводе у Царицына со стругами, как Волгу минуем…
– А вдруг да не схочет? – сказал Степан.
– А мы ему, батька, ясырь привезем в покорность, княжну твою под купецкий залог отдадим да пушки, какие тяжеле. Ну, что там еще?.. Неужто ты шубу ту пожалеешь, какой он тогда любовался?
– Жалел я добра за казацкую волю! – воскликнул Разин. – Боюсь, он ясырь возьмет, пушки возьмет, шубу на плечи взденет – да снова упрется: скажет, что пушки не все…
Наумов обрадовался: в первый раз Степан Тимофеич заговорил о выдаче ясыря воеводе как о возможной сделке.
– А ты, батька, не давай вперед! Скажи: на прощанье, мол, шубу тебе приготовил, а ты не пускаешь!.. Придется, мол, крестному шубу и беречь до Черкасска…
– Эх, была не была, попытаем! – воскликнул Степан. – Ну, ты ступай спи, – отослал он Наумова.
– Люблю тебя, батька! – воскликнул Наумов, пожал ему руку и скрылся в своем шатре, невдалеке от шатра атамана.
Тимошка Кошачьи Усы вскочил с кошмы, на которой сидя вздремнул.
– Поранен ты, батька?! – тревожно спросил он.
– Я и сам‑то забыл, что поранен, – такая и рана! – отмахнулся Степан.
Он прилег на ковре. Но рана вдруг стала отдаваться острой болью, мешала спать… «Пойду поброжу по бережку», – сказал себе атаман. Он поднялся и пошел меж шатрами и между казаками, спящими под открытым небом у чадящих костров.
В воде отражались яркие звезды, какие бывают только в новолунье. При отсвете их чуть маячили в стороне от берега разинские струги. Степан заметил на воде у самого берега рыбацкий челнок, шагнул в него и оттолкнулся ногой. Он нащупал весло, сильно ударил им по воде. Тотчас же вынырнул подле него сторожевой челн. Свет фонаря осветил атамана с головы до ног и, словно бы виновато моргнув, скользнул на воду…
– Не ведали, батька, что ты, – смущенно сказал караульный казак с челна.
– А чего ты не ведал, крещена рать! Дура ты, да и все! – усмехнулся Степан, подумав, что всюду за ним следят…
В несколько сильных ударов весла он бросил челнок к головному стругу, вскочил на палубу и хозяйской рукой решительно распахнул шелковый полог шатра персиянки. Ханская дочка безмятежно спала на своей постели, слышалось ее ровное дыхание и тяжкое подхрапывание мамки. Из шатра пахнуло теплом и сладкими духами…
– Зейнаб! – шепотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей рассказать, что поутру он отвезет ее к воеводе, а потом она поплывет через море к отцу… Как станет ей объяснять, он еще не знал, но был уверен, что она его тотчас поймет и обрадуется… «Вот будет рада так рада!» – подумал он.
Шепот его разбудил персиянку. Она молча в испуге вскочила и стояла теперь перед ним, светлея неясным пятном. Степан взял ее маленькую горячую, дрожащую руку.
«Трепышется, будто птаха», – подумал Степан и вдруг неожиданно для самого себя притянул ее ближе с тем самым внезапно нахлынувшим жаром, с каким час назад схватил в корчме Машу… Она была ему ниже чем по плечо. Он нагнулся, чтобы взглянуть ей в лицо… В висках у него зашумело, будто от хмеля, но персиянка рванулась, скользнула мимо него из шатра, и Степан только ловким и быстрым, откуда‑то взявшимся юным прыжком успел настигнуть ее над самой водой…
В его руках, крепко сжавших ее, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев…
С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под ноги его с диким воплем метнулась старая жирная мамка и ухватилась за сапоги…
– Брысь, чертовка поганая, баба‑яга! – зыкнул Степан на старуху, пинком отшвырнув ее прочь…
И от злости ли, или от крика старухи внезапно он отрезвел, бережно поставил девчонку на палубу струга и усмехнулся…
– Иди спи, – сказал он, легонько подтолкнув ее внутрь шатра.
Степан шагнул за борт и спрыгнул в челнок, черневший возле струга на воде, которая начала уже отливать свинцовым предутренним блеском…
Атаман указал поутру снять с пленных колодки и цепи, связать им руки веревками и рассадить по челнам, чтобы везти к воеводе. Казаки, почуяв, что это начало похода на Дон, весело усаживали ясырь в челны, пели песни…
С атаманского струга сошел сам Степан Тимофеевич в свою ладью, принял с борта маленькую персиянку и усадил ее рядом с собой на корме. За ней неуклюже, ежась от страха, с двумя узлами добра сползла ее верная мамка, уселась на дно челна, держась за свои узлы. Степан махнул шапкой. Гребцы дружно взялись за весла, и длинная вереница их рванулась по Волге к пристани, где пристали впервые, когда пришли в Астрахань…
Астраханцы, заметив веселое оживление среди казаков, садились в челны и направлялись к казацкому каравану. Многие кричали здравицы атаману, иные перекликались со своими знакомцами‑казаками.
Челны беспорядочно плыли, толпясь, сталкиваясь бортами, цепляясь веслами. Было пьяно и шумно. Из одних челнов в другие передавали чарки и кружки с вином, со смехом и криками кидали друг другу закуски… Несколько десятков рыбацких лодчонок плыло рядом с разинскими челнами, вмешиваясь в их ряды. Астраханские ярыжки вместе с казаками пили вино, угощали разинцев печеной рыбой, иные просто по‑рыбацки закусывали мелкой живой, еще трепещущей рыбешкой, для вкуса присыпав ее толченой солью. Над водой ревели волынки, пели рожки, звенели свирелки…
Разин плыл впереди. Рядом с ним в ладье на подстеленной ханской шубе сидела пленница. Хотя сам атаман уже много раз видел ее лица, она закутала голову белой фатой перед тем, как спуститься со струга в ладью. Ей уже объяснили, что ее отправят к отцу, и она доверчиво и благодарно подчинялась всем приказаниям Разина, словно забыв или поняв все то, что случилось ночью. Разин обнял ее одною рукой. Ему было приятно чувствовать рядом с собой это маленькое покорное и доверчивое существо…
– Атаман венчаться поплыл! – крикнули на берегу.
– Любовь да совет! – подхватил еще кто‑то, считая, что под фатою сидит невеста.
Казаки, везшие в челнах персов, поили их вином из своих рук, дружелюбно прощаясь с ними, хлопали по лопаткам ладонями.
– В Кизилбаш гуляшь! – поясняли им.
Смуглолицые пленники, улыбаясь, скалили белые зубы.
На пяти больших челнах везли, в уступку воеводе, пять пушек. Эти челны глубоко, по самые края, сидели в воде. Разин сумрачно поглядывал на них, еще опасаясь, что воевода не согласится дать пропуск без остальных пушек.
Астраханские стрельцы и посадские толпились по берегу, кричали здравицы и махали шапками. Казаки в честь прощания с городом подвезли и скатили на берег несколько бочек вина. Хмель начал ходить и по берегу песней и пляской…
– Раздайсь! Пропусти к атаману! Раздайсь! – послышались крики, и легкий челнок, обгоняя другие, поравнялся с ладьей Разина.
– Дрон! Гляди, гляди! Дрон Чупрыгин!
– Здорово, Дрон! С того света? – закричали вокруг в челнах.
– Чупры‑ыгин! Твое здоровье! – крикнул какой‑то казак, осушая ковш, полный вина.
– Дрон! Дро‑он! – шумели вокруг…
Наумов ловко перескочил на палубку атаманской ладьи, помог перебраться истощенному человеку в лохмотьях. Разин глянул, узнал. Пораженный, он рывком вскочил со скамьи, так что челн закачался.
– Дрон! Здорово, мой есаул! Знай донских казаков! И в огне не сгорают! – радостно выкрикивал Разин, тиская старого друга в крепких объятиях. – Что, брат, не казацкое дело выкупа ждать? Сами выбегли из неволи?! А мы вот ясырь везем за вас в выкуп! – указал Степан на связанных персов в челнах, – Все ушли из полона? – оживленно спросил он.
Но Чупрыгин не улыбнулся в ответ атаману. Молча и крепко он обнялся с Разиным и в ответ ему мрачно развел руками.
– Вот я тут, Степан Тимофеич. Более никого… не осталось… в живых… – ответил Дрон тихо.
– Как так? – Омраченный Разин сел на скамью. – Как так, Дрон?.. – с какой‑то растерянностью, словно не понимая того, что сказал есаул, спросил атаман.
– Хан Менеды воротился с моря свиреп, – начал Дрон. – Сторожа‑персиянцы сказали нам, что дочь его ты полонил. Мы духом воспряли. Мыслим: в выкуп пошлет нас за дочку… Ан ночью они ворвались в подземелье, где нас держали, и начали всех крушить – саблями сечь, кинжалами резать, которых живыми на двор потащили. Слышу – брань, крики, стоны… аж сердце зашлось…
– А ты где был в та пору! – тихо спросил Степан.
– Я, Тимофеич, батька, колоду схитрился снять, подкоп рыл, в дыре сидел. Стены толсты – сажени, должно, так на две. Залез я в нору и копал. Слышу стон, крик. Ну, мыслю, сейчас до меня доберутся… Ан они трупом казацким подкоп закидали да столь озверели, что им и считать казаков невдомек. Так меня и покинули в подземелье… Долго – не знаю сколь: может, еще дня три – я без пищи и без воды своими когтями да камушком маленьким землю рыл. Трупом стало смердеть, духота! Я все рою. Когти в крови. Упаду головой, полежу на земле да дальше копать. А вырылся ночью. Гляжу – ханский двор… Да лучше мне было не видеть того, что судьба привела: все кровью позалито, людьми позавалено. На куски порублены многие, с кого кожа слуплена, кто на колу скончался – голова‑то висит, а сам на железную спицу вздет, сидит, не упал… Не увидишь – не вздумаешь, право!.. Ограда невысока, и мертво, как в пустыне, только вороны крачут… Собрал я силы, через ограду перевалился в траву, пополз… в лохмотья весь изодрался… Между грядами упал в огороде, а там дыни, батька, карпусы… Я так меж грядами и пролежал целый день – спал да дыни сосал. Ночью силы прибавилось, и опять пополз между гряд на морской шум. Челны лежат… Полночи я челн тащил с песку в море. Парусок на рассвете поставил. Ветер дул с берега. Уноси, мол, дружок! Куды понесешь, там и ладно!.. Три дыньки с собой с огорода унес, то мне было и пищи… Знать, бог пособлял – принесло к тебе… Как в Волгу вошел – не помню и сам не знаю. Рыбаки‑астраханцы поймали челн, отходили меня, приветили, накормили…
Весла замерли в руках казаков, слушавших Дрона на атаманской ладье, и течение относило ее. Не смея обгонять атамана, казаки на прочих челнах осушили весла, чуть приотстали, но крики и песни не умолкали по берегу и на реке.
Степан сидел, опустив голову, держа в руке шапку. Упрямый большой лоб его, с двумя шишками по бокам, потемнел и покрылся каплями пота; брови сдвинулись близко. Он мрачно молчал, и никто на ладье не решался вымолвить слова…
Разин встал. Лицо его сделалось черным от бешенства.
– В воду! В воду! Топи всех к чертя‑ам! – не крикнул, а прямо‑таки взревел атаман. И весь шум над Волгой мгновенно затих. – Атаманы! Топи персиянский ясырь, к черту, в Волге! Топи‑и, не жалей! – продолжал выкрикивать Разин, охваченный яростью.
Но никто не двинулся на челнах. Внезапная перемена решения Разина была казакам непонятна…
– Ты вперед, атаман, свою кралю топи, а уж мы не отстанем! – в общем молчанье задорно выкрикнул из широкой ладьи немолодой казак, брат Черноярца.
Дружный казацкий хохот раздался с челнов, окружавших ладью атамана.
– Ай да Гурка! Что брякнул, то брякнул! Всегда так отмочит! – раздались одобрительные восклицания.
– А ну, батька, батька! Кажи, как топить! – загудели веселые голоса.
Степан удивленно окинул всех взглядом, перевел глаза на Зейнаб, словно не понимая, чего от него потребовали казаки, и встретился взором с Дроном, который тоже смотрел на него, как показалось Степану, с вызовом и ожиданием… Разин скрипнул зубами, налитые кровью глаза его помутнели. Он нагнулся, схватил персинянку и поднял над головой…
– Примай, Волга‑мать…
Пронзительный визг Зейнаб оборвался в волжской волне. Вода всплеснула вокруг голубой парчи и сомкнулась над ней… И в тот же миг раздирающий вопль вырвался из груди царевниной мамки. Хохот, поднятый выкриком Гурки, словно запнувшись, оборвался. Сам веселый и дерзкий Гурка в страхе прятался за спины казаков… По волне, слегка вздутая ветром, как пена, билась о борт атаманской ладьи фата ханской дочери…
– Ждете? Ждете чего еще, чертово семя?! Топи! Всех топи! – заорал в неистовстве Разин и в наступившей тиши с лязгом выдернул саблю, будто готовый ринуться по челнам, чтобы искрошить на куски своих казаков…
– Менедышка‑хан полоняников наших замучил, братцы! – крикнул Наумов. – На колья садили их, шкуры с живых снимали!..
И в ответ на страшную весть в разных местах с челнов стали падать в Волгу тела связанных пленников.
Поднялся вопль, возня, раздавались крики персов, падавших на колени перед казаками и умолявших их пощадить… Но разгул беспощадной свирепости охватил уже всех разинцев… В этой возне опрокинулся чей‑то челн. Оказавшихся в воде казаков дружно спасали, тащили в другие челны…
Разин, словно без сил, опустился назад на скамью. Наумов поднял со дна ладьи, заботливо отряхнул ладонью и молча подал Степану оброненную шапку. Атаман надел ее. Сдвинув на самые брови, сидел, опустив глаза…
Наумов налил вина, протянул Разину полную кружку. Степан оттолкнул его руку.
– Пей сам, сатана!..
– И выпью, – твердо сказал Наумов. – За добрую память товарищей наших, за путь хороший к донским станицам, за казацкую дружбу, за волю и за твое здоровье, Степан Тимофеич!
Он поднял кружку и выпил.
– Правь назад ко стругам! – приказал Разин.
Казаки гуляют
Услышав о потоплении персидского ясыря, все купцы‑персияне позаперли лавки, а сами попрятались. Закрывали лавки и многие из русских купцов. Торговали только царские кабаки. Улицы и площади города, как в большой праздник, были полны хмельной толпой. Разин платил в кабаках за всех астраханцев. Казаки с каждым часом чувствовали себя все больше хозяевами Астрахани.
В большой кабак, возле площади, где чинились торговые казни, таща за ручонки двоих ребятишек, вбежала растрепанная заплаканная женщина. Оглядев толпу хмельных казаков, она бросилась к русобородому кудрявому разинцу, которого признала за старшего.
– Осударь атаман! Пожалей ребятишек! Голодуем, бог видит!..
Еремеев сгреб со стола едва початый каравай хлеба и щедрый кус сала.
– А ну, подставляй подол! – с добродушным весельем воскликнул он.
– Кормилец, родимый, прошу не об том! Мужа вызволь из казни. Палач батожьем его мучит за доимки. А где нам их взять?! Сами без хлеба!..
– Где муж?! – готовно спросил какой‑то казак.
– На площади, братцы. Вот тут, у столба, его бьют…
– Пошли, что ль, робята? – мигнул Еремеев.
Казаки дружно поднялись от стола. Кабатчик кинулся к ним.
– Постой, атаманы! А кто же заплатит?!
Еремеев молча его оттолкнул с дороги, и все казаки потянулись из кабака на улицу…
Казаки перешли торговую площадь. Возле столба стояла гурьба зевак. Палач бил батогами правежного недоимщика.
– Стой, палач! – грозно выкрикнул Еремеев.
– За постой деньги платят, – огрызнулся тот.
– Стой, сказали! – воскликнул второй казак, ухватив палача за ворот.
– Поди‑ка ты прочь, пьяна харя! – огрызнулся палач, отшвырнув казака сильным, ловким ударом в зубы.
Другие казаки вмиг скрутили за спину обе руки палача.
– Батожья ему, – спокойно сказал Митяй Еремеев.
– Вяжи ко столбу его, братцы! Пусть сам все муки спытает! – выкрикнул кто‑то в толпе.
Приказный подьячий, стоявший за пристава у правежа, кинулся наутек.
– Стой, стой, собачий корм, и ты свою долю у нас заслужил! – проворчал здоровенный посадский детина, поймав его, как мальчишку, в охапку.
Воеводский сыщик, случившийся тут, ударил в тулумбас, призывая на помощь. Его тоже схватили…
Дюжая, рослая баба, в слезах, обнимая, уводила с площади побитого палачом мужика.
– Эй, кума, погоди. Ты куды ж волочешь‑то чужого мужа? – окликнул один из разинцев. Пошарив глазами в толпе, он увидел растерянную женщину, прибежавшую с плачем в кабак. – Ты чего же зеваешь! Гляди, уведет твоего мужика! – воскликнул он, подтолкнув ее к битому.
– Да муж‑то не мой!.. Где же мой‑то?.. Куды ж мой девался? – жалобно бормотала она.
– Знать, ранее бит. Вот гляди – на рогожке, – сказал казак, указав на другого, лежавшего мужика. – Забирай да веди…
– Да тоже не мой!..
– Не твой да не твой!.. Разборчива дюже!.. Бери да веди, коли хозяйка ему не нашлась! Вишь, сам‑то не может, забили…
Молодой казак от души хлестал палача батожьем.
– У‑у, комарик плюгащий, и жахнуть добром‑то не в силах! Ручонки жидки! За палаческо дело схватился, кутенок слепой! – в бессильной злобе бранился палач.
– Пусти‑ка, Петрунь, может, я ему пуще по нраву, – вызвался ражий казак, выбирая из кучи батог.
У другого столба, рядом, тонко визжал приказный подьячий, червяком извиваясь под гибкой лозой. Связанный воеводский сыщик скулил и просил прощения у казаков.
Подошедшая гурьба астраханских стрельцов зубоскалила, стоя в сторонке, не смея вмешаться.
– Добралась и пчелка до меду, не все‑то людям! – с издевкой заметил один из стрельцов.
– Терпи, палач, воеводой станешь! – поддержал второй.
– Погодите, стрельцы, доберусь. Вот казаки на Дон сойдут, я над вами тогда натешусь! – прохрипел палач.
Из кабака притащили вина на площадь.
