2020-04-20
115
Битых недоимщиков отпаивали вином. Уже и стрельцы смешались с толпой казаков. Кто‑то дал для потехи стакан вина привязанному к столбу палачу.
– Заткнись на одну духовинку, не лайся, – сказали ему.
– Закуска, товарищи, братцы! – крикнул ярыжный, снимая с плеча тяжелый бочонок.
Все знали здесь эти бочонки по виду – бочонки с заветной боярской снедью, которой самим рыбакам не приходилось касаться: с душистой и нежной зернистой икрой.
– На бую целу бусу монашью разбили! У кого каблуки с подковой, наддай‑ка по донцу – во славу господню закусим.
Стрелец долбанул каблуком, выбивая дощечки.
Народ суетливо искал под платьем, за опоясками, за голенищами ложек. Теснились к бочонку. Палач у столба, с бородой, обмазанной драгоценной закуской, кричал разгулявшейся толпе:
– Смаку не чуете, деревенщина, дьяволы! Как кашу, собачье отродье! Как кашу! Да кто ж ее так‑то… Вас за одну икру по три дня на торгу бить, несмыслены души, бродяги!..
Сам Разин в тот день с десятком людей гулял по городу в чинном спокойствии. Он проходил по торгам, расспрашивал купцов, как торгуют; заходя в кабаки, платил за всех пьющих; где слышал шум, подходил, наблюдал, ни во что не вмешиваясь, со злой усмешкой шел дальше…
Он видел, как Федор Каторжный с казаками сбивали замки с тюрьмы, наблюдал, как Сергей Кривой снимал с астраханских стен какую‑то пушку, как Еремеев чинил расправу над палачом, как Наумов, споив допьяна монахов, купил у них целую бусу митрополичьей зернистой икры, приготовленной в дар патриарху…
Стрелецкий пятидесятник, нагоняя его на коне, окликнул:
– Эй, атаман!
Разин не оглянулся. Он слышал, как за спиной клацнули вырванные из ножен казацкие сабли.
– С кем говоришь, боярский холоп! – загудели казаки.
– Шапку долой, невежа! Слезай с коня! – крикнул Тимошка.
Атаман не повел и ухом, словно его ничто не касалось. Он по‑прежнему шел спокойно вперед.
– Здоров будь, честной атаман! Здрав будь, Степан Тимофеич! – воскликнул пятидесятник, пешком забежав наперед и низко ему поклонившись.
– Здоров, воевода, здоров! Как жена, детишки? – с усмешкой отозвался Степан.
– Осударь, атаман великий! Боярин и воевода Иван Семенович князь Прозоровский велел тебя кликать в Приказну палату, – сказал пятидесятник.
– Скажи, мол, поклон прислал, да сейчас недосуг. Попоздней улучу для беседы часок и зайду на возвратной дороге…
Боярин Иван Семенович, раздраженный и злой, сидел один в Приказной палате, час от часу больше тревожась. К нему прибегали купцы и, дрожа от страха, просили к лавкам приставить караул из стрельцов. Вымазанный сажей подьячий рассказывал, как забили досками его двери и как грозились сжечь его дом за то, что он на торгу «с усердием» собирал рыночный сбор за места. Тюремный целовальник ворвался с вестью, что казаки разгромили тюрьму. Стрелецкий пятидесятник примчался с «поклоном» Разина и с обещанием атамана быть на возвратном пути…
Воеводу мутило от этих вестей, как с похмелья ломило голову. Несколько дней назад он твердо решил, что, несмотря ни на какие бесчинства разинцев, он возьмет их измором и все равно победит. Он понимал, что Степану важнее всего поскорее прийти на Дон, что Астрахани нужно только набраться терпения – и неудобные непрошеные «гости», отдав и ясырь и пушки, сами покинут город…
Но когда Разиным был потоплен на Волге весь персидский ясырь, казаки распоясались до предела. В городе начинала расти смута среди стрельцов, и нечем было их утихомирить. Вот‑вот стрясется хуже того, что было в Яицком Гурьеве‑городке. Прозоровский думал, не послать ли гонца на Забузанский остров ко Львову с Лопатиным, чтобы приказать им немедля вести в Астрахань московских стрельцов. Но вместе с тем он опасался снять с Волги заставу и открыть казакам путь на Дон…
И вот в час тяжелых и нерешительных размышлений боярина на площади перед Приказной палатой послышалось конское ржанье, крики. Прозоровский взглянул из окна и замер от радости: пред крыльцом разинские казаки ставили привезенные пушки…
Прозоровский уже слышал с улицы голос Разина, который распоряжался толпой своих казаков…
У боярина от волнения занялся дух. В эти последние дни он состарился на несколько лет, но все‑таки победил!.. Если даже Разин схитрил и привез теперь не все пушки, Прозоровский был готов на это смотреть сквозь пальцы, только бы развязаться скорее с нашествием буйных гостей, выпроводить их за пределы своего воеводства. А там пусть с ними разделывается кто как хочет – на Дону или черт знает где!.. Пусть Боярская дума сама поразмыслит, что сделать, чтобы больше вперед никогда не могли выходить с казацкого Дона такие ватаги… Не удельная Русь – держава, а сколь еще в ней своевольства!..
– Здравствуй, боярин и воевода Иван Семеныч! Как милует бог? – воскликнул Степан в дверях воеводской горницы.
– Чем разбойничать в городе, так‑то давно бы! – не отвечая Разину на привет, сурово отозвался боярин. Он не хотел показать, как рад окончанию этого дела. – Да ты мне, смотри, без обмана! Сколь пушек? – строго спросил Прозоровский.
– Да, воевода‑боярин, ведь пушки‑то не мои, а твои! – отозвался Разин. – Пушкари астраханские с пьяных глаз их ребятам моим проиграли в кости… Гляжу, их мои сорванцы на струга волокут. Как сбесились ведь, право! А куды мне такое добро?! И ты осерчаешь на нас, и государь‑то на нас с тобой прогневится. Я ведь повинную государю принес – хочу со всем миром ладить! Возьми‑ка ты пушки…
Воевода без сил опустился в кресло и не мог сказать слова от охватившей его беспредельной тоски…
– А я из покорности у тебя не выйду, боярин Иван Семеныч. Из города никуда не сойду. Мне лучше всего будет в Астрахани прощения государева дожидаться… Недалече тут у вдовы протопопа домок сторговал: соседями станем с тобою, боярин. Нам в мире жить, – насмешливо продолжал Степан. – Казаки‑то тоже теперь уходить не хотят: жениться собрались – все дочек дворянских себе подбирают в невесты.
Прозоровский почти не слышал того, что говорил Степан. Жилы на лбу и на шее его налились досиня, дыхание сперло, в глазах потемнело и в ушах раздавалось тяжкое уханье. Он силился ртом схватить воздух и не мог: горло и грудь защемило неодолимою судорогой.
– Да шубу тебе я привез, боярин, какая тебе полюбилась, – будто не замечая того, что творится с воеводой, продолжал насмешливо и спокойно Степан. – Носи на здоровье, – с поклоном добавил он. – Подайте, робяточки, шубу, – повернулся он к казакам. – Дозволь, воевода, я сам на боярские плечи накину ее от сердца…
Держа широко нараспашку невиданного богатства бобровую с соболем шубу, Степан шагнул к воеводе…
– Слышь ты, вор… Чтобы ноги твоей в городе не было тотчас!.. – с пересохшим до боли горлом хрипло сказал боярин.
Желая скрыть свое торжество, Степан опустил глаза.
– Я тебе, воевода боярин, во всем послушен. Укажешь – уйду, – согласно поклонился он воеводе. – Только ты, князь‑боярин, пиши проходную на Дон и пристава нам приставь, кто бы в Царицыне принял от нас струги да все прочие пушки… А то, не дай бог, еще нам не поверят, что ты указал уходить, и помехи чинить нам станут… Зови‑ка подьячих, вели проходную писать.
… И когда, уже спрятав в шапку готовую проходную грамоту, Степан уходил из Приказной палаты, он заключил:
– Там, кроме твоих, воевода боярин, еще я три пушки моих тебе отдал. В походе они тяжелы, а тебе на стенах‑то сгодятся. Мало ли кто с рубежа набежит!.. Ну, бывай поздорову!..
К донским станицам
Разинский караван на рассвете покинул астраханскую пристань. Резвый ветер с моря надул паруса, и когда солнце взошло, а городские стены остались за кормою последнего струга, громкая песня разлилась над простором Волги. Казаки радовались тому, что уходят еще из одной ловушки, и теперь им казалось, что больше ничто не лежит между ними и мирной, спокойной жизнью…
Они не так далеко отошли от города, когда позади заметили на берегу с сотню всадников, мчавшихся им вдогонку.
– Аль воевода соскучился там без нас, молит в Астрахань воротиться?! – шутили казаки, глядя на скачущих всадников.
– Воеводиха подорожничков нам напекла! – смеясь, возражали другие.
Всадники, громко крича, замахали разинцам.
– Батько, пошто же ты так‑то ушел, не простился с нами?! – закричали с берега, и только тут казаки признали своих астраханских знакомцев и во главе их стрелецкого коновала Акимку Застрехина, который не раз в эти дни побывал в гостях в шатре атамана.
– Али мы, астраханцы, тебе не потрафили в чем?!
– Али худо тебя принимали?! – кричали с берега.
– Не век, братцы, с вами жить. Дон дожидает нас. Астрахань город‑то ведь не казацкий! – ответил Разин.
– Велишь – и казацким станет. Растревожил ты наши сердца. Вели только, батька!
– Вот дома управимся, то поворотимся и потолкуем! – подхватил и Наумов.
– Батька, давай и теперь потолкуем! Мы тут вина захватили толику. Стукнемся чарками на дорогу! – выкрикивали с берега.
– Может, пристанем? – осторожно спросил Степана Наумов.
Разин махнул рукою вперед.
– Воротимся‑а! Берегите винцо для встречи‑и! – крикнул Тимошка.
Низовой ветерок взвился резвее, вздул паруса, как зобы больших птиц.
– А когда, когда вы воротитесь, батька?!
– Как поворотимся, так и будем! У нас дома тесто затеяно, вот только поспеем пирог спекчи! – отвечали казаки.
– Батька тогда меня к вам пришлет! – закричал Тимошка.
Конные проводили их до высокого пригорка; стоя на холме, еще долго что‑то кричали, махали шапками, но слов уже было не разобрать…
За атаманским стругом шел астраханский стружок с полусотней стрельцов, на котором сидел воеводский пристав, иноземец капитан Видерос с тараканьими усиками.
Не доходя Забузанского острова, где стояла застава московских стрельцов, Видерос, заметив среди казаков, приготовления к бою, соскочил в легкий челн и помчался, как было велено воеводой, ко князю Семену с указом о пропуске разинского каравана. Разин велел пока спустить паруса, ожидая, когда навстречу прибудет стольник, указал зарядить все пушки и пищали и пушкарям стоять наготове с горящими фитилями, на случай измены. Не прошло и часа, как князь Семен, получив от пристава воеводскую проходную, сам явился в челне с Видеросом, взошел на разинский струг и, в знак мирных намерений, оставался на нем, пока караван миновал стрелецкую заставу, стоявшую в устье Забузана.
Из хвастовства Наумову захотелось пальнуть на прощание из пушек, но Разин не разрешил, чтобы сберечь порох.
Довольный тем, что кончилось ожидание битвы и с плеч свалилась забота, князь Семен, забыв обиду, нанесенную Степаном, когда он ушел из‑за воеводского стола к черни на площадь, приветливо повитался с Разиным за руку.
– Ну, колдун ты, колдун, коли князя Ивана Семеныча околдовал! Не ждал я, правду сказать, что вы с боярином подобру поладите… Все подводные камни теперь на твоем пути миновались. Не поладил бы ты с боярином, тут бы по Волге тебе не пройти!
– Прошел бы я, князь, – уверенно сказал Разин. – Ведомы были мне все твои тайности: цепи вы под водой протянули, я ведал. В камышах у вас четыре «единорога» стояли, я ведал, а вместо пороха, как возвернешься назад, посмотри, что в бочонках возле «единорогов»! Что по левой протоке, в песках, засада стрелецкая, тоже ведал. Как мимо шел, то по всем стругам у меня вместо весел в уключинах были мушкеты вздеты, тех стрельцов побивать, а конное войско мое, вон видишь, только сейчас догоняет, а бой начался бы – оно бы вам грянулось в тыл, – вишь отколь, из степей подходят!..
Львов посмотрел на подходящую из степей конницу Разина, покачал головой, удивляясь разинской хитрости.
– Колдун, говоришь?! – подмигнул Степан. – С боярами без «колдовства» жив не будешь. Тем и живу, князь Семен Иваныч.
– А как же он с пушками отпустил тебя? – удивился князь.
– А как мне без пушек! Кабы я шел без пушек, то ты на меня напал бы. Я так и сказал воеводе, что рати стрелецкой страшусь да тебя, князь Семен. Как на берег выйду в Царицыне, так и пушки отдам. На стругах хорошо, а в челнах их куды тащить!..
– Ну, иди. Счастливо добраться да мирно жить! Смотри, в другой раз не будет тебе прощения! Не греши царю!.. – заключил князь Семен.
Но Степан не сумел идти, «не греша». У Черного Яра они нагнали два струга, на которых везли закованных в колодки стрельцов из Яицкого городка. Стрельцы хотели уйти на челнах в море к Разину – их поймали. Смелые люди были нужны Степану, а этих людей, как ему казалось, он должен по совести выручить. Он решительно взошел с казаками на струг и потребовал сотника, сопровождавшего ссыльных.
– Сбивай‑ка колодки со всех. Они со мной на Дон пойдут, – заявил Степан.
Сотник взмолился, чтобы Степан не трогал колодников, за которых он будет держать ответ перед самим воеводой.
– Воевода, крещена рать, лучше, чем ты, меня знает; не стал бы кобениться так‑то: у меня и дворяне на дне раков ловят! – прикрикнул Разин.
Полсотни ссыльных стрельцов разместились на разинских стругах…
Воеводский пристав на челне примчался к Степану. Он дрожал от страха, но долг заставлял его «унимать» атамана от всякого дурна. Воевода сказал, что спросит с него за все, что Степан натворит по пути до Царицына, где Видерос должен был получить от Разина струги и все пушки.
– Пошто прилез, немец?! – грозно спросил Степан.
– Воевода мне указал унимать тебя, – пробормотал Видерос. Он для верности заглянул в бумагу и повторил: – У‑нимать.
Разин захохотал:
– Вот блоха так блоха! Унимать?! Да как же ты унимать меня станешь, дура немецкая! Я за сих людей богу ответчик! Меня царь простил, а их подавно! Иди, пока жив!
Пристав убрался, считая, что выполнил долг, и не решаясь еще докучать атаману… Капитан дрожал и проклинал воеводу и русскую службу, где ему обещали хорошие деньги, но не сказали раньше, что придется быть приставом при настоящем дьяволе, при одном взгляде которого подирает по коже холод. Видерос знал, что еще в Царицыне ему предстоит разговор со Степаном, и дрожащие губы его сами читали заранее «Патер ностер»…
Царицын был ближним городом от верховых казацких станиц. Из Зимовейской казаки чаще езжали в Царицын, чем в свой, казацкий, Черкасск. Сюда приезжали крестить детей и венчаться, за товаром на торг перед праздником или свадьбой, тут сбывали добычу удачной охоты и у татар покупали коней и овец…
Попадая в Царицын, казаки нередко жили тут по два‑три дня, «обмывая» в царицынских кабаках какую‑нибудь покупку. У многих донцов были здесь в городе тещи, кумовья и сваты.
Если под Царицын, случалось, набегали из приволжских степей кочевые разбойники, то не раз царицынцы гнали гонцов к казакам за подмогой, и две‑три донские станицы пускались в погоню за степными грабителями…
Когда про Степана прошла слава как про великого атамана и удальца, в Царицыне вспомнили, как наезжал к ним с отцом черноглазый озорной казачонок, который то соколом потравил однажды в поповском саду павлинов, то как‑то раз на торгу сунул под хвост ишаку стручок перца и всполошил весь базар, то на масленице в кулачном бою выбил глаз какому‑то посадскому мальчишке. Теперь царицынцы вспоминали об этом с добродушием, как о веселых проказах. Овеянный славой, украшенный народной молвой, шел Степан, и весь город хотел его видеть.
Кривой шорник Иван Сорокин, теперь посадский под сорок лет, которому Стенька в кулачном бою и вышиб глаз, глядел именинником. Он считал себя во всем городе самым ближним Разину человеком…
Весь Царицын высыпал к Волге встречать казаков.
Степан помнил с детства эти ворота и крепостные стены. После моря и астраханских сухих степей от них пахнуло запахом дома и почуялась близость казацкой земли… За время похода, подхваченный бурями битв, Разин забыл о семье, о доме. Воспоминание о жене и детях было скорее сознанием того, что где‑то там, далеко, они существуют, а теперь нестерпимо тянуло на Дон, лишь бы скорее добраться домой…
На берегу пенились чарки с пивом и брагой и с царским вином. Царицынцы наливали «со встречей» разинским казакам и есаулам, но больше всех счастлив был тот, кто мог пробиться с чарочкой к самому атаману.
Разину подносили горячие пироги, гусей, индеек, копченые окорока, икру, балыки…
– Пей, батька! Несли от души!
– Меду, батька Степан Тимофеич!
– Вот бражка так бражка! Пустите‑ка угостить атамана! – шумели в толпе.
– Тимофеич, там пристав не смеет к тебе, спрошает, когда разгружать струга станем, – сказал Наумов.
– Как поспеем, так станем, пусть пьет покуда! – откликнулся уже подвыпивший Разин. – Ты сам‑то пей, тезка! Ишь бражка у них какова, – знать, добрые люди!
Казаки расположились вместе с посадскими на берегу, разжигали костры, заводили песни.
– Как живы, как здравы, соседи? Каковы с Дона вести? Все ли у вас у самих подобру? – расспрашивал Разин в ответ на радостные приветствия.
– Ничего бы житье у нас, Степан Тимофеич, да вот беда: винца‑то для встречи немного тебе припасли! Хотели с приездом вас допьяну напоить, ан воевода велел в кабаке на вино троить цену! – выкрикнул кривой шорник Иван Сорокин, насилу дорвавшись через толпу до Степана.
– Что ты там брешешь! Вину цена царская! – отозвались из толпы.
– Слыхал воевода – богаты вы воротились, то и хочет с вас цену взять! – пояснили горожане.
– Да кто ему наши богатства считать повелел?! Нам надо будет считальщиков, мы иных себе принаймем! – возмутились казаки, которым уже не хватало вина, принесенного царицынцами для встречи. – Беззаконник ваш воевода! – кричали они. – Никто свою цену не ставит, кроме царя!
– Не шумите, робята, наш воевода чуть что – и в тюрьму! – подзадоривали разинцев горожане.
– Кого в тюрьму?
– Кого хошь, хоть тебя!
– Меня?! Казака донского?!
– У него и казаки сидят. Вы в тюрьме поглядите, – поддразнивали горожане, – там не мене десятка сидит казаков.
– А ну, атаманы! Идем‑ка тюрьму воеводскую глядеть! – позвал Разин, вскочив с бревна, на котором присел было, пока пили.
Разгоряченный вином, он быстро и решительно зашагал к городским воротам.
– Батька, куда? – окликнул его Еремеев.
– Тюрьму посмотреть. А вы тут струги живей разбирайте. Недолго и в путь! – сказал Разин и с двумя десятками казаков пошел в город.
Любопытный народ устремился за ними толпой…
Степану были давно знакомы царицынские улицы, тянувшиеся между пожелтевших от зноя садов. Впереди толпы пересек он с детства памятную базарную площадь. Из домишек с резными яркими ставнями всюду по пути высовывался народ, смотрел на Разина с удивлением и любопытством. В осанке его и в решительном взоре был вызов. Разин чувствовал, что из домов и на улицах горожане на него глядят, как на диво. Вот деревянная церковь, где, сказывал батька, крестили Степана и где он венчался с Аленой Никитичной. На площади по другую сторону, прямо напротив церкви, длинная каменная съезжая изба, а под съезжей едва глядят из земли крохотные оконца тюрьмы, забранные толстой решеткой.
Тюремный целовальник упал на колени перед Степаном:
– Хошь казни меня, атаман, не отдам ключей. Воевода меня кнутьем задерет и семейку без хлеба оставит!
– А ты с нами на Дон, старик! – посоветовал кто‑то из казаков.
– Куды ж я уйду?! У меня тут семейка, домишко!
– Да что с тобой цацкаться?! Где ключи?! – грозным голосом закричал какой‑то казак.
Но Степан успокоил всех:
– Да на что вам ключи, робятки? Города без ключей полоняли, а тюрьму устрашились разбить! Пошто обижать старика! Пусть ключи бережет!
Казаки расхохотались, отшвырнули прочь старика, и тюремные двери загудели под ударами топоров…
Темный подвал пахнул дыханием сырости, плесени, смрадом, гнилью… Со света сразу было не разглядеть копошащихся на прогнившей соломе людей.
– Донские тут есть? – громко спросил с порога Степан Тимофеич.
– Есть, батька, донские! Здравствуй, Степан Тимофеич, батька! – закричали радостные голоса в ответ. – Спасибо, отец наш!..
– Чего ж вы сидите! Гайда на волю! – крикнул Степан.
– Мы, батька, в колодках! Не встанем! – послышались голоса. – Пропадаем! Хвораем!..
Люди зашевелились во мраке на мокрой, смрадной соломе, раздалось громыхание цепей.
– Спаситель ты наш! – восклицали колодники. – Да неужто же мы дождались?! Слышали, ты из басурманского плена людей свобождаешь, а тут‑то не ждали!..
– Боярский не слаще плен! Спасибо, упас от муки!
Казаки уже сбивали колоды с тюремных сидельцев; привели кузнеца расклепывать цепи. Горожане налезли в тюрьму…
– Вишь, проклятый, где держит людей! Сущий ад!
– Ну, кто тут донские? – спросил Степан.
– Я, Степан Тимофеич, батька! Я донской!
– И я тоже, Степан, я – Силантий Недоля!
Силантий был сверстник Ивана Разина, казак соседней станицы. С ним вместе Степан бывал в посольских походах.
– Куды же, Силантий, тебя занесло! С похмелья ты, что ли, сюды забрался?! – спросил Разин.
– Не шути, Тимофеич! Унять пора воеводу: уж так своеволит, так своеволит. Мы с кумом на торг, за товаром, а нас в тюрьму! А за что? За то, что с пищалью не езди… Так что ж нам, донским, и дороги в Царицын не стало?! Пищаль, лошадь, телегу, товары – все отнял! А что за казак без мушкета да без пищали?!
– Без пищали, без сабли каков уж казак! – подхватил кривой шорник, словно он был сам природным донцом.
– Кричит: дескать, вы, донские, подсыльщики Разина‑вора! – продолжал Силантий.
– А меня ты, Степан Тимофеич, от смерти упас! Завтра меня в Астрахань слать хотели, а там бы казнили насмерть! – выкрикнул знакомый Разину голос из дальнего угла тюрьмы.
– За что ж тебя? – спросил атаман.
– Воеводского брата, князя Михайлу, я в Астрахани побил, да и на Дон побег, а меня по примете поймали: у меня одна бровь повыше другой… да волосом красен…
– Да никак ты, Никитка?! – воскликнул Разин.
– Я самый, Степан Тимофеич! Признал ты меня по голосу, а увидал бы в обличье – никак не признал бы, чего со мной ирод окольничий сотворил! А за что схватил? Что иду, вишь ты, на Дон!.. Говорит, никого с Волги на Дон не пустит. А уж приметы он после увидел. Разинским вором меня называл, обещал отослать к астраханскому воеводе.
– Разинским вором?! – переспросил Степан. – Сбивайте колоды, ребята, и всех отпустить! А я – к воеводе, про Разина‑вора с ним потолкую!
Степан шел по улице, не чувствуя ног, словно летел. В висках у него звенело, глаза налились кровью, как у взбесившегося быка. Он широко размахивал руками, раскачиваясь всем телом. Лицо и шея его покраснели. Он скинул шапку, ветер трепал его волосы, играл в бороде, но не освежал. Внутренний зной жег Степана…
Из тюрьмы за ним потянулась толпа к воеводскому дому.
Дом воеводы стоял особо от улицы, покрашенный в голубую краску. Стены его толстобревные, как крепостные, в окнах с улицы, как в тюрьме, были вставлены толстые железные решетки, и то, что они были покрашены в белую краску, не придавало дому веселого вида. Как спесиво задранная голова, высился теремок с коньком наподобие кокошника, а над кокошником хвастливо сверкал раззолоченный шар. Дом стоял в глубине палисадника, где, на диво всем горожанам, красовались не подсолнечники и маки, а все лето цветущие розаны. У ворот палисадника стояли два стрельца с бердышами…
Никто из простого люда еще никогда не дерзнул ступить ногой в воеводский палисадник, никто не посмел подняться на крашеное крыльцо под высоким узорным шатром.
Стрельцы перед входом скрестили свои бердыши, преграждая путь.
– Н‑ну‑у! – рыкнул на них Разин, и оба стрельца с робостью отступили в стороны, освобождая проход, будто он ткнул им в лица горящую головню.
Степан пнул сапогом решетчатую калитку. Сорвав по пути алый розан, смело пошел по песчаной дорожке к дому и с нетерпением постучал рукояткой пистоля в крепкую воеводскую дверь…
Толпа горожан вошла вслед за ним в палисадник.
Не желая обнаружить перед толпою ни смущения, ни боязни, окольничий воевода Андрей Гаврилыч Унковский вышел из дома на крыльцо. Невысокого роста, толстый, с узкой, выпяченной рыжеватой бородою, он взглянул на Разина снизу вверх с таким выражением, словно глядел с колокольни в небесную ширь и ничего перед ним не было.
– Кто таков? – резким голосом надменно спросил он.
За спиной воеводы Степан увидал испуганное лицо астраханского немца‑пристава и разразился внезапным хохотом.
– Ты что же, немецкая бобка, молчишь, не сказал воеводе, кто в город пришел? – Степан повернулся к Унковскому. – А ты меня не признал? – насмешливо добивался он. – А я ведь тебе задолжался. Да вот ведь я кто! – неожиданно крикнул Разин и с силой рванул его за бороду, так что воевода всем телом мотнулся вперед…
В толпе только ахнули от такой неожиданной выходки атамана. Унковский взвизгнул от боли и в страхе отпрыгнул в сени, стараясь захлопнуть дверь, но Степан ее придержал сапогом.
– Тпру, стой! – повелительно грянул он. – Куды ты уходишь? Али я тебя отпустил?! Теперь ты признал меня, так ответ держи: почему беззаконье творишь, собака?!
Хмель кружил голову Разина. Удивление толпы его дерзостью, испуг воеводы, перед носом которого Степан размахивал пистолем, посиневший от ужаса Видерос в воеводских сенях – все это еще больше задорило захмелевшего атамана.
– Какое мое беззаконие? – пролепетал воевода, как заколдованный, не в силах отвести глаза от дула пистоля в руках Степана.
– Перво твое беззаконие, что донских казаков бездельно держал в тюрьме, пищали у них отымал, лошадей, телеги… – начал Степан.
– Помилуй… – попробовал перебить его воевода.
– Не помилую! Далее слушай: другое твое беззаконие, что на вино в кабаке корыстно цену троишь. Чья цена на вино – твоя али царская?! Прибытков с царской казны захотел, вор, разбойник?! – наступая на воеводу, грозно выкрикивал Разин. – Вот я тебя батожьем сейчас на торгу!.. По «государеву делу» на виску пойдешь к палачу, ворище, корыстник!.. Иди пиши от себя к кабатчику, чтобы по царской законной цене торговал! – приказал Степан. – Ну, чего еще ждешь?!
Воевода попятился в дом.
– Сто‑ой! – крикнул Разин. – Еще пиши от своей руки в съезжую, чтобы отдали там казачье добришко – пищали, да лошадь с телегой, да что там еще… А станешь еще своеволить – я с Дона наеду и шкуру с тебя спущу да закину к рыбам! Ты тихо, смотри, живи. Посадские жалятся на твои неправды… Иди пиши! Что столбом стоишь?
– Ах ты, сокол ты наш! Вот как ты воевод‑то, бояр шугаешь! – воскликнул Силантий Недоля, успевший сюда прибежать из тюрьмы. – Да дай я тебя обойму за весь Дон! – Сквозь толпу протолкался Недоля к Степану и обнялся с ним. – Ах, сокол ты наш, удалец! – приговаривал он, глядя, как и весь народ, на Разина полными удивления и восторга глазами.
Воевода вынес записки к кабатчику и в приказную избу, чтобы отдали отнятое имущество казаков. Руки его дрожали.
– Ладно, ты не трясись, – сказал ему Разин. – Живи тихо, честно, никто тебя не обидит… А Разин тебе не вор, казаки не лазутчики – понял?! До завтра гостим у тебя, а там – на Дон. Да и тебе бы градских ворот запирать не велеть: мы с горожанами ныне всю ночь гулять станем.
Степан сошел с воеводского крыльца, и весь народ повалил за ним к Волге…
Разинцы разгружали свое добро, прощаясь с судами, которые вынесли их снова к родным берегам. Со стругов снимали боевую добычу и пушки. Суда оставались лишенными парусов, безлюдные, мертвые. Есаулы успели купить в Астрахани и в Царицыне легкие челны, чтобы двигаться на Дон.
Никита сидел с атаманом на готовой к отплытию оснащенной ладье, где был расставлен атаманский шатер.
– В Яицкий город к тебе я хотел ворочаться, меня схватили – в тюрьму: мол, казак! Я говорю: «Не казак, а гулящий». С год держали, пустили на волю, – врал Степану Никита. – В ту пору знали уж все, что ты ушел в море. Я в Астрахани поверстался в стрельцы. Пришла тебе царская милость, И довелось мне в корчме услыхать, что воеводский брат царской бумаги не хочет знать да тебя убить прибирает людишек. Я его у корчмы побил, хошь верь, хошь не верь. Оглоблей бил по рукам, по ногам, по башке – не убил! Окаянный, боярская сила, он ожил! Я – в бега. Мыслю – на Дон… Ан тут, в Царицыне, воевода велел хватать, кто с Волги на Дон идет. Схватили меня, как беглого, а покуда сидел в тюрьме, и бумага из Астрахани пришла: писали меня ловить за убойство. Признали… А ты подоспел!..
– У какой корчмы ты лупил воеводского брата? – спросил Степан.
– За стеной, у кладбища, старухи Марфы корчма.
– Правду молвил во всем, казак. Слыхал я, что ты побил воеводского брата. Да в ту корчму после они меня заманили, хотели побить, и стрелецкого сотника там казаки убили на улице за меня, а Михайла ушел.
– Погоди, атаман, от меня не уйдет! – злобно сказал Никита.
В это время в челне со стрельцами к разинской ладье подошел астраханский пристав. Тимошка сказал, что он хочет видеть Степана. Разин вышел к нему из шатра.
– Здорово, немецкая бобка! Ну, примай стружки да пиши мне запись, что я их отдал, – сказал Степан. – А воевода, дурак‑то, страшился, что я их с собой унесу, по суше!
