Новый пигмент: берлинская лазурь

В XVII и XVIII веках новые тона появляются не только в области бытовых красок. Живопись тоже открывает для себя неизведанные нюансы, в частности насыщенные, темные оттенки синего; тем самым она пробуждает всеобщий интерес к этим оттенкам, которых прежде, как правило, люди почти не замечали или даже принимали за разновидности черного. В самом деле, длительное время художники испытывали трудности, когда обращались к гамме темно-синих тонов и, добиваясь желаемого эффекта, перебирали все известные им оттенки. Все было трудно: и приготовить подходящую по цвету и насыщенности краску, и сделать ее более стойкой, и в особенности использовать ее для покрытия больших поверхностей. Ни ляпис-лазурь, ни азурит, ни кобальт, ни тем более растительные красители (вайда, подсолнечник, лесные ягоды) не позволяли решить эти задачи. Насыщенный, сочный темно-синий цвет появлялся на картинах только в виде блика, пятнышка, мелкой детали. Если бы живописцы могли использовать индиго, возможно, у них бы не было таких проблем; но, как мы видели, во многих странах импорт и применение индиго были ограничены и строго контролировались. И вдобавок многие живописцы, из гордыни или по невежеству, считали ниже своего достоинства применять пигменты, которыми пользовались красильщики[221].

Но в первой половине XVIII века все изменилось. В 1709 году в Берлине была изобретена искусственная краска, которая позволяла добиться в гамме синих и зеленых тонов таких оттенков, о каких живописцы прошлого и мечтать не могли. Эту краску называли прусская синь, или берлинская лазурь. По правде говоря, изобрели ее случайно. Некто Дисбах, торговец москательными и аптекарскими товарами, а также изготовитель красок, продавал превосходную красную краску, которую получал, осаждая поташом настой кошенили, куда он добавлял еще сульфат железа. Однажды у него кончился поташ, и он пополнил свои запасы у Иоганна Конрада Диппеля. Этот жуликоватый аптекарь продал Дисбаху испорченный поташ, которым успел воспользоваться для очистки животного масла собственного изобретения. В результате вместо обычного красного у Дисбаха получился осадок великолепного синего цвета. Сам он не понял, что произошло, зато Диппель, более талантливый химик и вдобавок ловкий делец, сразу сообразил, какую выгоду можно извлечь из такого открытия. Он понял, что чудесный цвет вызван воздействием испорченного поташа на сульфат железа. Проведя несколько опытов, он усовершенствовал процесс и начал продавать новую краску под названием «берлинская лазурь»[222].

Больше десяти лет Диппель упорно скрывал свой секрет, что позволило ему нажить огромное состояние. Но в 1724 году английский химик Вудворд разгадал его и предал гласности состав новой краски[223]. Теперь «берлинскую лазурь» в Европе мог производить кто угодно. Диппель разорился и уехал в Скандинавию, где стал лейб-медиком шведского короля Фредерика I. Но страсть к экспериментам в нем разгорелась сильнее прежнего, и он изобрел множество лекарств, опасных для пациентов, за что был выслан из Швеции, а потом попал в тюрьму в Дании. Диппель умер в 1734 году, оставив о себе память как о талантливом химике, и в то же время беспринципном, алчном интригане. Что же касается Дисбаха, о котором мы не знаем практически ничего, даже имени, то о его дальнейшей судьбе ничего не известно. Он исчез после своего случайного открытия, которое преобразило палитру художников на два с лишним столетия.

Вопреки распространенной легенде, возникшей, возможно, из-за дурной репутации Диппеля, берлинская лазурь не ядовита и не превращается в синильную кислоту. Зато она блекнет на свету и разрушается от щелочи, что делает ее несовместимой с некоторыми основами красок. Но у нее очень высокая интенсивность окраски, и в смеси с другими пигментами она дает удивительно красивые, чистые тона. Поэтому декоративно-прикладное искусство конца XVIII – начала XIX века интенсивно использовало берлинскую лазурь для производства зеленых обоев. А позднее у импрессионистов и других художников – приверженцев пленэра даже возник своего рода культ берлинской лазури, несмотря на ее малую светостойкость и свойство «расплываться» поверх других красок.

С середины XVIII века ученые и красильщики упорно работали над берлинской лазурью, добиваясь, чтобы она отвечала техническим требованиям красильного дела. В частности, они стремились получить на основе нового пигмента синие и зеленые тона, более чистые, более яркие и менее дорогостоящие, чем те, которые можно было получить на основе индиго. Несколько научных обществ и академий объявили конкурс на создание таких красок, но результаты долгое время разочаровывали: это касалось как синего, так и зеленого цвета[224]. Так, появившиеся в 1750-е годы «синий Макёра» и «зеленый Кёдерера» на вид были великолепны, но плохо закреплялись на ткани, выцветали на свету и от стирки[225]. Изобретенная при Наполеоне «ремонова синь»[226]закреплялась гораздо лучше, особенно на шелке. Она была пущена в продажу и какое-то время имела успех, но к середине XIX столетия ее вытеснили с рынка конкуренты: сначала усовершенствованный вариант индиго, а затем новые синтетические красители на основе анилина.