Тема трагической судьбы человека в тоталитарном государстве в произведении А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

Время и личность — вот тема, заявленная в самом названии повести «Один день Ивана Денисовича» (1959) и обретающая подлинную философскую глубину под пером Солженицына. Речь идет о жертве всепоглощающего сталинского ГУЛАГа — советском зэке, каменщике Иване Денисовиче Шухове. Назван этот работяга уважительно — по имени и отчеству. День жизни Ивана Денисовича для писателя ничуть не менее значим в судьбах страны и человечества, чем день личности незаурядной, известной.

Время действия в рассказе обозначено точно — 1951 г. Еще у власти Сталин. Даже на воле жизнь миллионов, загнанных в колхозы и работающих на социалистическом производстве, строго регламентирована, расписана буквально от рождения до смерти. Государство национализировало не только заводы и фабрики, банки и магазины, оно «национализировало», грубо присвоило себе время человеческой жизни. Человек перестал принадлежать себе, ему отказали в свободе выбора. «Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, что прямую дорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы».

«В обход идут» и обитатели особого лагеря, в котором томится Шухов. Да и как иначе, ведь условия лагерной жизни ужасны, законы бесчеловечны? Потрясающей жестокостью славится начальник режима лейтенант Волковой. «Поперву он еще плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую. В БУРе ею сек, говорят. Или на проверке вечерней столпятся зэки у барака, а он подкрадется сзади да хлесть плетью по шее...». Ловить заключенных на малейшем отступлении от лагерного режима помогают Волковому и ему подобным многочисленные доносчики, «стукачи» типа Шкуропатенко или десятника Дэра. Кошмарна повседневная, обычная жизнь зэков. Все в лагере сделано для того, чтобы низвести человека до положения животного. Вот, например, как выглядит БУР — барак усиленного режима, внутрилагерная тюрьма: «...Стены там каменные, пол цементный, окошка нет никакого, печку топят — только чтобы лед со стенки стаял и на полу лужей стоял. Спать — на досках голых, если в зуботряске улежишь, хлеба в день — триста грамм, а баланда — только на третий, шестой и девятый дни». Но и в жилом бараке не лучше. Там царит воровство, заставляющее заключенных устраивать тайники («заначки») в самых необычных местах: «...Не выпуская хлеба из рук, Иван Денисович вытащил ноги из валенок, ловко оставив там и портянки и ложку, влез босой наверх, расширил дырочку в матрасе и туда, в опилки, спрятал свои полпайки».

В лагере, как и на воле, царит строгая иерархия, хотя есть нечто, объединяющее всех, — общий трагизм судеб. «У Фетюкова на воле детей трое, но как сел — от него все отказались, а жена замуж вышла: так помощи ему ниоткуда». Вот и собирает Фетюков по плевательницам окурки. Безропотно терпит лагерные издевательства и другой заключенный — Сенька Клевшин. «...Он тихий, бедолага. Ухо у него лопнуло, еще в сорок первом. Потом в плен попал, бежал три раза, излавливали, сунули в Бухенвальд... там в подпольной организации был, оружие в зону носил для восстания... Его немцы за руки сзади спины подвешивали и палками били». Но плен немецкий сменился заключением в советских лагерях — якобы «за предательство». На нижней ступеньке лагерной иерархии стоит и шестнадцатилетний Гопчик, попавший в зону за то, что бендеровцам в лес молоко носил. «Он — теленок ласковый, ко всем мужикам ластится. А уж и хитрость у него: посылки свои в одиночку ест, иногда по ночам жует... Из Гопчика правильный будет лагерник. Еще года три подучится, подрастет — меньше как хлеборезом ему судьбы не прочат» Да, сломана жизнь, исковеркана судьба!

Особое место среди зэков занимают верующие и интеллигенты. Баптист Алешка не расстается с записной книжкой, где у него переписана половина Евангелия. Фельдшер Коля Вдовушкин, бывший студент литературного факультета, арестованный со второго курса, тайком от доктора Степана Григорьевича пишет стихи. Все это — и Библия, и стихи — способ противодействия ужасу повседневной лагерной суеты. Пытается сохранить самого себя и Цезарь Маркович. На воле картины снимал для кино. «Но и первой не доснял, как его посадили». Зато и в лагерной конторе не о пайке или очередном «шмоне» говорит — об «Иоанне Грозном» Сергея Эйзенштейна. Цезарь, настоящий Цезарь!

Верхнюю ступеньку лагерной иерархии занимает бригадир. Шухову и его однобригадникам повезло с бригадиром. Андрей Прокофьевич Тюрин умеет и постоять за своих работяг, и работать в условиях невыносимых, почти экстремальных. Беспросветное, страшное будущее зэков запечатлено в образе старика Ю-81. Но в этом же образе есть своя несломленность, своя непокорность силе зла. «Не примирился» со своим положением зэка и Шухов. История Ивана Денисовича не менее трагична, чем у любого другого заключенного. Сначала была война. Из своего родного Темгенева ушел Шухов 23 июня 1941 г. В феврале сорок второго попал в окружение, а потом в плен. Бежал с четырьмя товарищами, пробирался к своим. «Только двоих автоматчик свой на месте уложил, третий от ран умер, двое их и дошло... Открылись: мол, из плена немецкого. Из плена? Фашистские агенты! И за решетку». Так и сел Иван Денисович «за измену Родине», за то, что он якобы выполнял задание немецкой разведки. «Какое же задание — ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто — задание».

Как и у других заключенных, жизнь Шухова втиснута в жесткие рамки лагерного распорядка: подъем в 5 утра, завтрак, санчасть, барак, «шмон» перед выходом на работу, ТЭЦ, обед, снова работа, обратный путь в зону, новый досмотр, посылочная, ужин, вечерняя проверка. Невозможным кажется при такой отупляющей, растянувшейся на многие годы «тягомотине» сохранить в себе человека. Ан нет! Находятся в Иване Денисовиче силы остаться личностью, утвердить свое человеческое достоинство. И основа всему — с детства воспитанное трудолюбие. Всякую вещь и труд всякий жалел он, чтоб не сгинули зря. Уже в лагере выучился Шухов на каменщика, стал незаменимым мастером в своей 104-й бригаде. «...Шухов да Кильдингс — первые в бригаде мастера». Кильдингс — латыш по национальности, замечательный плотник. Возведение ТЭЦ превращается в своего рода ударную стройку, исчезают мысли о подневольном труде, о несвободе. Внимательно вчитаемся, как Солженицын описывает работу Шухова и Кильдингса. «...Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. От быстрой захватливой работы прошел по ним сперва первый жарок — тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше. И часом спустя пробил их второй жарок — тот, от которого пот высыхает...». Именно народная привычка к труду помогает Ивану Денисовичу выстоять, все превозмочь, остаться человеком.

Солженицын в своей повести не пишет ни о каком явном сопротивлении лагерному начальству, ни о каком бунте или восстании. Нет, день идет за днем, год за годом, десятилетие за десятилетием. Но любое мгновение подневольной жизни, сосчитанное многократно каждым зэком, становится полем боя за человеческое достоинство. И человеку дан выбор в этом противостоянии личности эпохе тоталитаризма. Выбор трагический, но неизбежный.

Домашнее задание