Детский концлагерь в Вырице

Стоит обелиск печальный

В курортном поселке Вырица.

Склонись перед ним в молчанье,

Пусть горечь слезами выльется.

 

Что скрыто за врезанной в камень

Суровой немногословностью:

«В память убитых врагами

Детей Ленинградской области»?

 

Сюда, в дачный рай притихший,

Свезли со всей ленинградчины

Четыреста с лишним детишек,

Не ведавших, что им назначено.

 

Их ждал здесь концлагерь «Донер»,

Спецлагерь «Донер-тринадцатый».

В нём каждый узник был донор —

С шести лет и до двенадцати.

 

Раненым гансам и фрицам

Нужна была кровь экстра-качества,

И здесь господа арийцы

Её у детей выкачивали.

 

Да, сколько же перелили

Солдатам врага детской кровушки!

А юные доноры гибли,

Увянув, роняли головушки.

 

Страшная память не скоро

Из этого места выветрится.

Спаслись живыми лишь сорок

Из лагеря «Донер» в Вырице…

 

Отец Серафим, священник,

Их спас от участи грозной.

Он немцам при посещенье

Солгал, что барак — тифозный…

 

Полвека прошло, но порою

К нам тянет былых захватчиков

Быть может, текущей в них кровью

Девочек наших и мальчиков.

 

А время летит над миром,

И многим уже не верится

Ни в гитлеровских вампиров,

Ни в их изуверства в Вырице.

 

Храни, обелиска камень,

Слова печальной суровости

В память убитых врагами

Детей Ленинградской области.

А. Молчанов

 

Мужчины мучили детей

Мужчины мучили детей

Умно. Намеренно. Умело.

Творили будничное дело,

Трудились — мучили детей.

 

И это каждый день опять:

Кляня, ругаясь без причины...

А детям было не понять,

Чего хотят от них мужчины.

 

За что — обидные слова,

Побои, голод, псов рычанье?

И дети думали сперва,

Что это за непослушанье.

 

Они представить не могли

Того, что было всем открыто:

По древней логике земли,

От взрослых дети ждут защиты.

 

А дни всё шли, как смерть страшны,

И дети стали образцовы.

Но их всё били.

Так же. Снова.

И не снимали с них вины.

 

Они хватались за людей.

Они молили. И любили.

Но у мужчин «идеи» были,

Мужчины мучили детей.

 

Я жив. Дышу. Люблю людей.

Но жизнь бывает мне постыла,

Как только вспомню: это — было!

Мужчины мучили детей!

Н. Коржавин

 

Детская косичка в Освенциме

Осень сменяет лето, пятый раз сменяет.

а тонкая, словно ящерка, девочкина косичка

лежит в Освенцимском музее — живет и не умирает.

 

Мамины пальцы сгорели, но все-таки ясно видно,

как девочку в путь-дорогу пальцы те собирают,

то они цепенеют, то беспомощно виснут,

и черную ленту предчувствий

в тонкую косу вплетают.

 

Туго косичка закручена, не расплетется до вечера

скупые змейки стелются — мама горько плачет.

Девочка улыбается ласково и доверчиво,

девочка не понимает, что эти слезы значат.

 

Вот палачи ледяные — банды их ясно вижу —

косят людские волосы, мечут в стога большие.

Легкие детские локоны ветер уносит выше,

в грузные копны сложены женские косы густые.

 

Словно шерсть настриженную, словно руно овечье,

в кучи их кто-то сваливает и припинает ногами.

Вижу — пылают яростью большие глаза человечьи,

вижу старух испуганных рядом со стариками.

 

То, что словами не выскажешь, тоже вижу ясно:

пламя пышет из топки и палачей озаряет,

длинные их лопаты от детской крови красные,

стылые детские трупы в топку они швыряют.

 

Вижу седины бедные, все в серебристом инее,

и рядом — как ящерка — тонкую девочкину косичку,

вижу глазенки детские — большие, синие-синие.

Десанка Максимович (перевод Бориса Слуцкого)

 

О, если б оживали грезы

(пер. А. Ахматовой)

 

О, если б оживали грезы,

то пробудилась бы, взлетела

та бабочка с доски барака,

та бабочка...

 

Ребенок рисовал ее по-детски —

широкие узорчатые крылья,

лицо же — человека:

два выпуклых и черных глаза,

и нос, и рот...

 

«Я ни одной не видел бабочки,

не залетают в лагерь бабочки...»

 

Ты — лишь былинка, над твоим страданьем

беспомощно поэзия витает,

словами передать ее не в силах!

 

Но все ж и в нем поэзия — в рисунке,

твоя душа крылата,

и, воспарив над гибелью и скверной,

она живет поныне,

глядят ее глаза на нас с печалью...

 

Когда умолкнет гул войны навеки,

то оживет, очнется для полета

та бабочка со стороны барака

и тихо улетит в забвенье.

 

Все тайные безмолвные печали,

как реки, убегающие в море,

раз навсегда уж выплакаться смогут

и тихо уплывут в забвенье,

когда умолкнет гул войны

навеки!

Д. Вааранди

 

Венский вокзал в сорок пятом

Я помню «Западный» вокзал. Так, не вокзал — одно названье.

Сраженья гул ушёл на запад и постепенно вовсе смолк.

На рельсах сидя отдыхал прошедший укомплектованье,

А проще — заново рождённый, наш боевой стрелковый полк.

 

И на платформу вполз состав, идущий на восток куда-то,

Шёл медленно и осторожно, как бы стараясь не греметь.

В вагонах, в тех, что возят скот, стояли дети в полосатом

Так ужасающе худые, что жутко было посмотреть.

 

Состав вздохнул и тихо встал, поскрипывая тормозами.

В другое время я бы думал, что это зрения изъян —

Скелетики в товарняках с пустыми тёмными глазами.

Одни глаза. Сейчас такими рисуют инопланетян.

 

Тушёнка, сахар, сухари, всё из потаек извлекалось,

Трофейный шоколад, галеты, компот, трофейная халва,

И мужики, в бою — зверьё, всё повидавшие, пытались,

Сквозь неудержанные слёзы, найти поласковей слова.

 

Сопровождавшие детей медсёстры-девушки примчали,

Они метались вдоль состава, весь полк пытаясь вразумить,

Отталкивая нас назад, они рыдали и кричали —

Солдатики, остановитесь! Нельзя! Нельзя детей кормить!

 

Пришедшие на тот перрон две местных тётки с узелками

Упали разом на колени там, где стояли, в пыль и грязь,

И, наклонившись до земли, и, заслонив лицо руками,

Раскачиваясь, жутко выли, то ли казнясь, то ли молясь.

 

Гнетущий хор людской беды звучал нелепо и нестройно,

Народ не мог остановиться в порыве чувства своего.

И только дети в полутьме стояли тихо и спокойно

И их глаза на бледных лицах не выражали ничего.

 

До нас дошло — кормить нельзя! Мы всё сложили аккуратно

На полках первого вагона, где был устроен лазарет.

В последний раз я в те глаза взглянул, и стало мне понятно…

В тот миг отчётливо и ясно я осознал — что бога нет!!

 

Война не ждёт, мы шли вперёд, наш мир нуждается в защите.

Недалеко в моей колонне шёл пожилой седой солдат

И всё шептал: — Простите, деточки…Ох, деточки, простите…

Как будто он и правда в чём-то был перед ними виноват.

Л. Серый

 

Память

Еще во сне хожу в атаки

На гитлеровских егерей.

Еще мне видятся бараки

Немецких концлагерей.

 

Не плен, не плен меня печалит,

Молчу о том, что перенес...

Я вижу штабеля сандалий

И гору спутанных волос.

 

Всю ночь в освенцимском дыму

Горит огнями крематорий,

И дети в ряд по одному

Идут за лагерным забором.

 

И не проснуться, не забыться.

И все мучительнее страх.

И не взлететь на небо птицей

С дитем спасенным на руках.

 

Я до сих пор покой солдата

Нe отвоюю у ночей,

И память с болью виноватой

Стоит у зарева печей.

 

Ее не утешает ныне,

Что свой последний лютый бой

Я вел с фашистами в Берлине.

(А стал солдатом под Москвой).

 

Прошли года. Уже старею.

Но вновь во сне из дальних лет

Мне дети просятся на шею,

Давно которых с нами нет.

В. Смирнов

 

* * *

Завтра, доченька, нас убьют.

Я тебе не скажу об этом,

Спи. До смерти и до рассвета

Нам осталось сто пять минут.

 

Жизнь —такая же круговерть,

Как метель за окошком в клетку,

Остановит метели смерть,

Завтра, доченька. Завтра, детка.

 

Из костей прямо в небо мост,

По нему побредем мы тихо,

Свет от жёлтых еврейских звёзд,

Словно ягоды облепихи.

 

И откроются небеса,

И не смазано скрипнут дверцы,

Будут сухи мои глаза,

И давно не рыдает сердце.

 

Упадут наши платья с плеч,

Облака, словно хлопья дыма,

И нас ласково примет печь,

И проглотит ещё живыми.

 

От сапог на золе следы,

И сирена завоет тонко,

Большей нет на земле беды,

Чем не смочь уберечь ребёнка.

 

Завтра, доченька, нас убьют,

Льётся дождь из небесной лейки.

Не надеясь на божий суд,

Я сожму твою тонкую шейку.

 

Спи спокойно. Моя вина.

Спи, мой ангел. Лети, как птица…

Я сгорю за тебя сама.

Пусть тебе ничего не снится.

А. Гутин