2020-05-11
191
Самые, по-видимому, простые и обыкновенные предметы часто бывают, в своей сущности, самыми важными и великими. Все говорят, например, о важном влиянии воспитания на судьбу человека, но многие ли понимают то, что говорят?Слово еще не есть дело. Посмотрите внимательнее на отношения в семье, на отношение к воспитанию – и увас сердце обольется кровью.Ребенок ест что ни попало и сколько хочет: что нужды! Ребенок мучит собаку или колотит дворового мальчишку: что нужды! Дети ссорятся, кричат между собою, - что нужды -ведь они дети, Перебранившись, а иногда и передравшись друг с другом, дети прибегают к отцу и матери с жалобою друг на друга - и! помилуйте! Если вы строги, дайте всем по щелчку или пересеките всех розгами; если вы добры к детям, - дайте им игрушек или сластей, да, перецеловав их, вышлите от себя, чтобы они опять пошли браниться и драться. Ребенок не учится, не хочет и слышать, чтоб взять в руки книгу: что за нужда, ведь он еще дитя - подрастет, будет поумнее, так станет и учиться! Ребенок хватается за всякую книгу, какаяему ни попадется, благо, что охота к книгам есть - пусть лучше навыкает читать, чем резвиться!Учитель говорит отцу, что грамматика, которую он купил для сына, не годится, что ее не понимает сам автор, не знающий характера языка: это еще что зановости! восклицает опытный и благоразумный родитель: ведь он дитя - для него всякая книга годится. А между тем заговорите с "дражайшими родителями" о детях и воспитании: сколько общих фраз, наговорят они вам! "Ах, дети! да! как тяжко иметь детей! сколько забот! А мы для своих приискали мадам (, чтобони и по-французски знали и на фортопьянах играли!" Но это ещетолько одна сторона воспитания, или того, что так ложно называют воспитанием. Воспитание - природное, воспитание не в переносном, а в этимологическом значении этого слова, то есть воскормливание - воспитание простонародное, мещанское. Есть еще воспитание попечительное, деликатное, строгое, благородное. В нем на все обращено внимание, ни одна сторона не забыта? Физическое воспитание вгармонии с нравственным: развитию здоровья и крепости тела соответствует развитие умственных способностей и приобретение познании? А форма - о, это самое изящество!При опрятности царствует простота и неизысканность, соединенные с благородством, достоинством, хорошим вкусом и хорошимтоном. И это отражается во всем: и в одежде и в манерах. Короче: даже китайские мандарины, эти высокие идеалы и образцы природы, искаженной и умершей от искусственности, даже китайские мандарины ничто пред этими милыми, благовоспитанными детьми... И если жизнь человеческая есть театральная сцена или салон, и если казаться есть цель человеческой жизни, то в этом образе воспитания мы нашли норму воспитания.В самом деле, что может быть прекраснее и очаровательнее, например, светской девушки? В ней всегда такое спокойствие, такая ров-нота духа, все так соразмерно и прилично... А сколько в ней талантов, которых она не выставляет на вид, как какая-нибудь провинциалка, но за которые она часто слышит себе "charmant. А когда вы начнете говорить о Шекспире, она с такою милою рассеянностию, с таким достоинством и так неожиданно для вас повернет разговор на погоду или на последний бал. Оно и хорошо: Шиллер, Гете, Байрон, Гофман, Шекспир, Вальтер Скотт, Пушкин - опасны для юного девственного сердца: чего доброго, они взволнуют егокакими-то странными желаниями, неясными мечтаниями, произведут в девушке экстаз, экзальтацию, дадутей какую-то внутреннюю поэтическую жизнь.
Но это в сторону: дело в том, что в этом кругу общества/воспитание состоит в том, чтобы убить в детяхвсякую жизнь Лживость, сделать из них попугаев и милых кукол, о которых бы все говорили: ах, как хорошо они воспитываются!..
Воспитание! Оно везде, куда ни посмотрите, и его нет нигде, куда ни посмотрите (Здесь разумеется только воспитание частное или домашнее). Конечно, вы его можете увидеть даже во всех слоях общества, от самого высшего до самого низшего, но как редкость, как исключение из общего правила.
Право рождения - священное право на священное имя отца и матери, - против этого никто и не спорит; ноне этим еще все оканчивается: тут человек еще не выше животного; есть высшее право - родительской любви. "Да какой же отец или какая мать не любит своих детей?" - говорите вы. Так, но позвольте васспросить, что вы называете любовью? как вы понимаете любовь? - Ведь и овца любит своего ягненка: онакормит его своим молоком и облизывает языком; но как скоро он меняет ее молоко на злак полей - их родственные отношения оканчиваются. Ведь и г-жа Простакова любила своего Митрофанушку. Итак, разве чувство овцы, которая кормит своим молоком ягненка, чувство г-жи Простаковой, которая, бывши и овцою и коровою, готова еще сделаться и лошадкой, чтобы возить в колясочке свое двадцатилетнее дитя, - разве все это не любовь? - Да, любовь, но какая? Любовь чувственная, животная, которая в овце, как в животном, отличающемся и животного фигурою, имеет свою истинную, разумную, прекрасную и восхищающую сторону, но которая в г-же Простаковой, как в животном, отличающемся человеческою фигурою, вместо овечьей, - бессмысленна, безобразна и отвратительна. Далее: ведь и Павел Афанасьевич Фамусов любил свою дочь, Софью Павловну: посмотрите, как он хлопочет, чтобы повыгоднее сбыть ее с рук, подороже продать... Продать? - какое ужасное слово!.. Отец продает свою дочь, торгует ею, конечно не по мелочи, но один раз навсегда, и не больше, как для одного человека, который будет называться ее мужем!.. Мы опять соглашаемся, что источник всего этого любовь, но какая - вот вопрос! Человек, подобно животному, замкнут в своей индивидуальности и бессознательно следует данному ему природою инстинкту самосохранения и стремлению к улучшению своего положения; но неужели этим все и должно в нем оканчиваться? - Нет, разница человека с животным именно в том и состоит, что он только начинается там, где животные уже оканчиваются. Кроме обязанностей к себе, он имеет еще обязанности к ближним; кроме инстинкта, который есть у животных, он имеет еще чувство, рассудок и разум, которых нет у животных; будучи существом и растительным и животным, будучи плотским организмом, он есть еще и дух - искра и облик духа Божия. Следовательно, и его любовь должна быть высшею ступенью той любви,которую мы видим во всей природе, - от сродства стихий, - от их безмолвного организирования в минерал, заключенный в недрах земли, от прозябания дольней лозы, возникающей из зерна, - до животного, которое добровольно лишается жизни, с яростию защищая своих детей. Еще младенец, припав к источнику любови - к груди своей матери, он останавливает на ней не бессмысленный взгляд молодого животного, но горящий светом разума, хотя и бессознательного. Во всех проявлениях его любви просвечивает не простое, инстинктивное, но уже не чуждое смысла и разумности чувство. Всякая человеческая любовь должна быть чувством, просветленным разумною мыслию, чувством одухотворенным. Но что же такое любовь? Любовь есть высшая и единая действительность, вне которой все - призраки, обманывающие зрение, формы без содержания, пустота в кажущихся границах. Как огонь есть вместе и свет и теплота, - так и любовь есть. Любовь столь сильна, что творит непостижимое, торжествует над вечно неизменными условиями пространства и времени, над бессилием плоти, младенцу дает львиную силу. Сам Бог есть любовь и источник любви, из которого все исходит и в который все возвращается. И потому слово, проникнутое любовию, горит огнем неотразимого убеждения и согревает теплотою умиления сердце, услышавшее его, и дает ему мир и счастие; но слово, лишенное любви, и святые истины делает холодным и мертвым нравоучением и потому бессильно над умом и сердцем.
Истина выше человека как личности: чтоб быть достойным имени человека, он должен сделаться сосудом истины. Но истина не дается человеку вдруг, как его законное обладание: он должен достигать ее трудом,борьбою, лишениями и страданием, - и вся жизнь его должна быть стремлением к истине. Личность человеческая есть частность и ограниченность: только истина может сделать ее общим и бесконечным. Поэтому первое и основное условие достижения истины есть для человека отлучение от самого себя в пользу истины.
Теперь взглянем с этой точки на любовь родительскую.
Отец и мать любят свое дитя, потому что оно их рождение. Родство крови есть первая и в то же время священная основа любви, ее исходный пункт, от которого движется ее развитие. Из родства крови и плоти должно развиться родство духа, которое одно прочно, крепко, одно истинно и действительно, одно достойно высокой и благородной человеческой природы. Только такая любовь к детям истинна и достойна называться любовию; всякая же другая есть эгоизм, холодное самолюбие.Вся жизнь отца и матери, всякий поступок их должен быть примером для детей, и основою взаимных отношений родителей к детям должна быть любовь к истине, но не к себе. Есть отцы, которые любят детей для самих себя, - и в этой любви есть своя истинная и разумная сторона; есть отцы, которые любят своих детей для них самих, - и эта любовь выше, истиннее, разумнее; но, при этих двух родах любви, есть еще высшая, истиннейшая и разумнейшая любовь к детям - любовь в истине, в Боге. Китайцы, поставляющие красоту женских ног в мпньятюрности, зашивают у девочек ноги в сырую воловью шкуру и снимают ее, когда уже девочки становятся девушками: ножки в самом деле крошечные, только кривы, изогнуты, уродливы, и женщина может ходить только в комнате, и то опираясь о стены и на мебель. Таковы результаты остановленной в свободном развитии природы! Таковы же бывают и результаты остановленного в естественном и самобытном развитии духа! Но что сказать о тех родителях, которые имеют несчастное убеждение, что для пользы и счастия своих детей они обязаны управлять теми их склонностями, которые решают счастие или несчастие целой жизни человека? И как часто случается, что прекрасная девушка, с глубокою душою, любящим сердцем, по какому-нибудь случаю получившая, на свою пагубу, хорошее воспитание, созданная украсить, озолотить, осчастливить жизнь избранного ею, который бы понял ее, выдается силою родительской власти за какое-нибудь грубое животное с человеческим обликом и гибнет безмолвною жертвою тайного, никем не понятого страдания!..
Разумная любовь должна быть основою взаимных отношений между родителями и детьми. Любовь предполагает взаимную доверенность, - и отец должен быть столько же отцом, сколько и другом своего сына. Первое его попечение должно быть о том, чтобы сын не скрывал от него ни малейшего движения своей души, чтобы к нему первому шел он и с вестью о своей радости или горе, и с признанием в проступке, в дурной мысли, в нечистом желании, и с требованием совета, участия, сочувствия, утешения. Родители должны быть уважаемы детьми, но уважение детейдолжно проистекать из любви, быть ее результатом, как свободная дань их превосходству, без требования получаемая. Ничто так ужасно не действует на юную душу, как холодность и важность, с которыми принимается горячее излияние ее чувства, ничто не обливает ее таким умерщвляющим холодом, как благоразумные советы и наставления там, где ожидает она сочувствия. Первое условие разумной родительской любви - владеть полною доверенностию детей, и счастливы дети, когда для них открыта родительская грудь и объятия, которые всегда готовы принять их и правых и виноватых и в которые они всегда могут броситься без страха и сомнения!
Юная душа, не испытавшая еще отчуждения и сомнения, вся открыта наружу; она не умеет любить в меру, но предается предмету своей любви беззаветно и безусловно, видит в нем идеал всевозможного совершенства, высший образец для своих действий, верит ему со всем жаром фанатика. Нужно ли доказывать, что при таком воспитании родители одною ласкою могут делать из своих детей все, что им угодно; что им ничего не стоит приучить их с малолетства к выполнению долга - к постоянному, систематическому труду в определенные часы каждого дня (важная сторона в воспитании: от упущения ее много губится в человеке!)? Нужно ли говорить, что таким родителям очень возможно будет обратить труд в привычку, в наслаждение для своих детей, а свободное от труда время - в высшее счастие и блаженство? Еще менее нужно доказывать, что при таком воспитании совершенно бесполезны всякого рода унизительные для человеческого достоинства наказания, подавляющие в детях благородную свободу духа, уважение к самим себе и растлевающие их сердца подлыми чувствами унижения, страха, скрытности и лукавства. Нужно ли говорить, что такое воспитание - легко и возможно, но требует всего человека, всего его внимания, всей его любви? Отцы, которых вся жизнь сосредоточена в детях, отдана им без раздела, - редкие явления; но для них-то и говорим мы, к ним и обращаем речь нашу, - и дай Бог, чтобы она принята была ими с такою же любовию и искренностию, с какими мы обращаемся к ним!.. Все же не такие могут нам не верить и даже смеяться над нами, если им это заблагорассудится... В добрый час!..
Воспитание - великое дело: им решается участь человека.
Но общественное образование, преимущественно имеющее в виду развитие умственных способностей и обогащение их познаниями, совсем не то, что воспитание домашнее: то и другое равно необходимы, и ни одно другого заменить не может.
Так! на родителях, на одних родителях лежит священнейшая обязанность сделать своих детей человеками; обязанность же учебных заведений - сделать их учеными, гражданами, членами государства на всех его ступенях.Но кто не сделался прежде всего человеком, тотплохой гражданин, плохой слуга государю. Назначение человека - развить лежащее в его натуре зерно духовных средств, стать вровень с самим собою; но не в его воле и не в егосилах приобрести трудом и усилием сверх данного ему природою, сделаться выше самого себя, равно как и быть не тем, чем ему назначено быть, как, например, художником, когда он родился быть мыслителем, и т.д. И вот здесь воспитание получает свое истинное и великое значение. Животное, родившись от льва и львицы, делается львом, без всяких стараний и усилий с своей стороны, без всякого влияния счастливого стечения обстоятельств; но человек, родившись не только львом или тигром, даже человеком в полном значении этого слова, может сделаться и волком, и ослом, и чем угодно.
Природа не скупа, но экономна в своих дарах, - и, как явление вечного разума, она строго соблюдает свой иерархический порядок, свою табель о рангах. Но всякое назначение природы имеет параллельное себе назначение в человечестве и в гражданском обществе, - почему всякий человек, с какими бы то ни было способностями, находит свое место в том и другом. Не места людей, но люди места унижают. Самое приличное место человеку - то, к которому он призван, а свидетельство призвания - его способности,степень их, наклонность и стремление. Кто призван на великое в человечестве, совершай его: ему честь и слава, ему венец гения; кому же назначена тихая и неизвестная доля - умей найти в ней свое счастие, умей с пользою действовать и на малом поприще, умей быть достойным, почтенным и в скромной деятельности. Всякое желание невозможного - есть ложное желание; всякое стремление быть выше себя, выше своих средств, есть не благородный порыв сознающей себя силы, а претензия жалкой посредственности ибедного самолюбия украситься внешним блеском. Цель наших стремлений есть удовлетворение, и всякий удовлетворяется ни больше, ни меньше, как тем, что ему нужно; а кто нашел свое удовлетворение на ограниченном поприще, тот счастливее того, кто, обладая большими духовными средствами, не может найти своего удовлетворения.
Но воспитание, чтоб быть жизнию, а не смертию, спасением, а не гибелью, должно отказаться от всяких претензий своевольной и искусственной самодеятельности. Оно должно быть помощником природе -небольше. Обыкновенно думают, что душа младенца есть белая доска, на которой можно писать что угодно, забывая, что каждый человек есть индивидуальная личность, которая может делаться и хуже и лучше - только по-своему, индивидуально. Воспитание может сделать человека только худшим, исказить его натуру; лучшим оно его не делает, а только помогает делаться. Если душа младенца и в самом деле есть белая доска, то качество и смысл букв, которые пишет на ней жизнь, зависят не только от пишущего и орудия писания, но и от качества самой этой доски. Человек ничего не может узнать, чего бы не было в нем, ибо вся действительность, доступная его разумению, есть не что иное, как осуществившиеся законы его же собственного разума.
Орудием и посредником воспитания должна быть любовь, а целью - человечность (dieHumanitat). Мы разумеем здесь первоначальное воспитание, которое важнее всего. Первоначальное воспитание должно видеть в дитяти не чиновника, не поэта, не ремесленника, но человека, который мог бы впоследствии быть тем или другим, не переставая быть человеком. Под человечностью мы разумеем живое соединение в одном лице техобщих элементов духа, которые равно необходимы для всякого человека, какой бы он ни был нации, какогобы он ни был звания, состояния, в каком бы возрасте жизни и при каких бы обстоятельствах ни находился, - тех общих элементов, которые должны составлять его внутреннюю жизнь, его драгоценнейшее сокровище и без которых он не человек. Чем глубже натура и развитие человека, тем более он человек и тем доступнее ему все человеческое. Он поймет и радостный крик дитяти при виде пролетевшей птички, и бурное волнение страстей в волканической груди юноши, и спокойное самообладание мужа, и созерцательное упоение старца, и жгучее отчаяние, и дикую радость, и безмолвное страдание, и затаенную грусть, и восторги счастливой любви, и тоску разлуки, и слезы отринутого чувства, и немую мольбу взоров, и высокость самоотвержения, и сладость молитвы, и все, что в жизни и в чем есть жизнь.
На детские книги обыкновенно обращают еще менее внимания, чем на самое воспитание. Их просто презирают, и если покупают, то разве для картинок. Естьдаже люди, которые почитают чтение для детейбольше вредным, чем полезным. Это грубое заблуждение, варварский предрассудок. Книга есть жизньнашего времени. В ней все нуждаются - и старые и молодые, и деловые, и ничего не делающие; дети - также. Все дело в выборе книг для них, и мы первые согласны, что читать дурно выбранные книги для них и хуже и вреднее, чем ничего не читать: первое зло - положительное, второе только отрицательное. Так, например, в детях, с самых ранних лет, должно развивать чувство изящного, как один из первейших элементов человечности; но из этого отнюдь не следует, чтобы им можно было давать в руки романы, стихотворения и проч. Нет ничего столь вредного и опасного, как неестественное и несвоевременное развитие духа. Дитя должно быть дитятею, но не юношею, не взрослым человеком. Первые впечатления сильны, - и плодом неразборчивого чтения будет преждевременная мечтательность, пустая и ложная идеальность, отвращение от бодрой и здоровой деятельности, наклонность к таким чувствам и положениям в жизни, которые не свойственны детскому возрасту. Юноши, переходящие в старость мимо возмужалости, - отвратительны, как старички, которые хотят казаться юношами. Все хорошо и прекрасно в гармонии, в соответственности с самим собою. Всему своя чреда. Неестественно и преждевременно развившиеся дети - нравственные уроды. Всякая преждевременная зрелость похожа на растление в детстве. Что же сказать о детях, которые, по своему возрасту, не могут найти в поэзии отражения внутреннего мира души своей? Разумеется, они или увлекаются отвратительным в их лета фразерством и резонерством, или перетолковывают по-своему недоступные для них чувства и превращают их для себя в неестественные и ложные ощущения и побуждения.Но в пользу детей должно исключить из числа недоступных им искусств - музыку. Влияние музыки на детей благодатно, и чем ранее начнут они испытывать ого на себе, тем лучше для них. Они не переведут на свой детский язык ее невыговариваемых глаголов, но запечатлеют их в сердце, - не перетолкуют их по-своему, не будут о ней резонерствовать; но она наполнит гармониею мира их юные души, разовьет в нихпредощущение таинства жизни, совлеченной от случайностей, и даст им легкие крылья, чтобы от низменного дола возноситься горе - в светлую отчизну душ...
Но что же можно читать детям? Из сочинений, писанных для всех возрастов, давайте им "Басни" Крылова, в которых даже практические, житейские мысли облечены в такие пленительные поэтические образы, и все так резко запечатлено печатню русского ума и русского духа; давайте им "Юрия Милославского" г. Загоскина, в котором столько душевной теплоты, столько патриотического чувства, который так прост, так наивен, так чужд возмущающих душу картин, так доступен детскому воображению и чувству; давайте "Овсяный кисель", эту наивную, дышащую младенческою поэзиею пьесу Гебеля, так превосходно переведенную Жуковским; давайте им некоторые из народных сказок Пушкина, как, например, "О рыбаке и рыбке", которая, при высокой поэзии, отличается, по причине своей бесконечной народности, доступностию для всех возрастов и сословий и заключает в себе нравственную идею. Не давая детям в руки самой книги, можно читать им отрывки из некоторых поэм Пушкина, как, например, в "Кавказском пленнике" изображение черкесских нравов, в "Руслане и Людмиле" эпизоды битв, о поле, покрытом мертвыми костями, о богатырской голове; в "Полтаве" описание битвы, появление Петра Великого; наконец, некоторые из мелких стихотворений Пушкина, каковы: "Песнь о Вещем Олеге", "Жених", "Пир Петра Великого", "Зимний вечер", "Утопленник", "Бесы"; некоторые из песен западных славян, а для более взрослых - "Клеветникам России" и "Бородинскую годовщину". Не заботьтесь о том, что дети мало тут поймут, но именно и старайтесь, чтобы они как можно менее понимали, но больше чувствовали.
Книги, которые пишутся собственно для детей, должны входить в план воспитания, как одна из важнейших его сторон. Наша литература особенно бедна книгами для воспитания, в обширном значении этого слова, то есть как учебными, так и литературными детскими книгами. Но эта бедность нашей литературы покуда еще не может быть для нее важным упреком. Да, много, много нужно условий для образования детского писателя: нужны душа благодатная, любящая, кроткая, спокойная, младенчески-простодушная, ум возвышенный, образованный, взгляд на предметы просветленный, и не только живое воображение, но и живая, поэтическая фантазия, способная представить всё в одушевленных, радужных образах. Разумеется, что любовь к детям, глубокое знание потребностей, особенностей и оттенков детского возраста есть одно из важнейших условии.
Целию детских книжек должно быть не столько занятие детей каким-нибудь делом, не столько предохранение их от дурных привычек и дурного направления, сколько развитие данных им от природы элементов человеческого духа, - развитие чувства любви и чувства бесконечного.Прямое и непосредственное действие таких книжек должно быть обращено на чувство детей, а не на их рассудок.
Итак, если вы хотите писать для детей, не забывайте, что они не могут мыслить, но могут только рассуждать, или, лучше сказать, резонерствовать, а это очень худо! Если несносен взрослый человек, который все великое в жизни меряет маленьким аршином своего рассудка и о религии, искусстве и знании рассуждает, как о посеве хлеба, паровых машинах или выгодной партии, то еще отвратительнее ребенок-резонер, который "рассуждает", потому что еще не может "мыслить". Резонерство иссушает в детях источники жизни, любви, благодати; оно делает их молоденькими старичками, становит на ходули. А обо всем этом должны бы детям говорить детские книжки! Они должны внушать им, что счастие не во внешних и призрачныхслучайностях, а во глубине души, - что не блестящий, не богатый, не знатный человек любим Богом, но "сокровенный сердца человек в нетленном украшении кроткого и спокойного духа, что драгоценно пред Богом", как говорит св. апостол Петр. Они должны показать им, что мир и жизнь прекрасны так, как они суть, но что независимость от их случайностей состоит не в ковре-самолете, не в волшебном прутике,мановение которого воздвигает дворцы, вызывает легионы хранительных духов с пламенными мечами, готовых наказать злых преследователей и обидчиков, но в свободе духа, который силою Божественной, христианской любви торжествует над невзгодами жизни и бодро переносит их, почерпая силу в этой любви. Они должны знакомить их с таинством страдания, показывая его, как другую сторону одной и той же любви,как блаженство своего рода, и не как неприятную случайность, но как необходимое состояние духа, не изведав которого, человек не изведает и истинной любви, а следовательно, и истинного блаженства. Они должны показать им, что в добровольном и свободном страдании, вытекающем из отречения от своей личности и своего эгоизма, заключается твердая опора против несправедливости судьбы и высшая награда за нее. И все это детские книжки должны передавать своим маленьким читателям не в истертых сентенциях, не в холодных нравоучениях, не в сухих рассказах, а в повествованиях и картинах, полных жизни и движения, проникнутых одушевлением, согретых теплотою чувства, написанных языком легким, свободным, игривым, цветущим в самой простоте своей.
Основу, сущность, элемент высшей жизни в человеке составляет его внутреннее чувство бесконечного, которое, как чувство, лежит в его организации. Это чувство есть дар природы, результат счастливой организации, и потому оно свойственно и детям, в которых лежит как зародыш, - и развития этого-то зародыша требуем мы от воспитания и детской литературы.
Мы сказали, что живая, поэтическая фантазия есть необходимое условие, в числе других необходимых условий, для образования писателя для детей: чрез нее и посредством ее должен он действовать на детей.! В детстве фантазия есть преобладающая способность и сила души, главный ее деятель и первый посредник между духом ребенка и вне его находящимся миром действительности.Дитя не требует диалектических выводов и доказательств, логической последовательности: ему нужны образы, краски и звуки. Дитя не любит отвлеченных идей: ему нужны историйки, повести, сказки, рассказы, - и посмотрите, как сильно у детей стремление ко всему фантастическому, как жадно слушают они рассказы о мертвецах, привидениях, волшебствах. Что это доказывает? - потребность бесконечного, предощущение таинства жизни, начало чувства поэзии, которые находят для себя удовлетворение пока еще только в одном чрезвычайном, отличающемся неопределенностию идеи и яркостию красок.
Для детей предметы те же, что и для взрослых; только их должно излагать сообразно с детским понятием, а в этом-то и заключается одна из важнейших сторон этого дела! Какие богатые материалы представляет одна история! Показать душе юной, чистой и свежей примеры высоких действий представителей человечества, действительность добра и призрачность зла - не значит ли возвысить ее?.. Провести детей по всем трем царствам природы, пройти с ними по всему земному шару, с его многолюдным населением и обширными пустынями, с его сушею и океанами, показать им Божий мир в картине человеческих племен и обществ, с их нравами и обычаями, с их понятиями и верованиями - не значит ли это показать им творца в его творении, заставить их возлюбить его и возблаженствовать этою любовию?.. Но для этого надо одушевить для них весь мир и всю природу, заставить говорить языком любви и жизни и немой камень, и полевую былинку, и журчащий ручей, и тихо веющий ветер, и порхающую по цветам бабочку... Надо дать детям почувствовать, что все это бесконечное разнообразие имеет единую душу, живет одною жизнию и что жизнь природы является не только под тропиками, но и у полюсов, не только на земле, но и в недрах ее... Самым лучшим писателем для детей, высшим идеалом писателя для них может быть только поэт. И таким явился один из величайших германских поэтов - Гофман, в своих двух сказках: "Неизвестное дитя" и "Щелкун орехов и царек мышей", хотя и написанных не для детей собственно и годных для людей всех возрастов. Нисколько не удивительно, что странный, причудливый и фантастический гений Гофмана ниспустился до сферы детской жизни: в нем самом так много детского, младенческого, простодушного, и никто не был столько, как он, способен говорить с детьми языком поэтическим и доступным для них! Сверх того, Гофман есть по-прежнему воспитатель людей, поэт юношества - почему ж бы ему не быть и поэтом детства? Да, с тех пор, как дети начинают переставать быть детьми и становятся юношами, Гофман должен быть их поэтом по преимуществу. Гофман - поэт фантастический, живописец невидимого внутреннего мира, ясновидящий таинственных сил природы и духа. Фантастическое есть предчувствие таинства жизни, противоположный полюс пошлой рассудочной ясности и определенности, которая в жизни видит математику, индюстриальность или сытный обед с трюфлями и шампанским.
Мы не будем ничего говорить о художественном достоинстве двух детских сказок Гофмана, ибо этот вопрос нисколько не относится к предмету нашей статьи; но взглянем на них только как на высокие образцы повестей для детского чтения.
Жил-был когда-то г. ТадеусБрокель с женою и двумя детьми, в маленькой деревушке, доставшейся ему от отца. Повседневною одеждою он не отличался от своих крестьян (ровным счетом четыре души), но попраздникам надевал красивый зеленый кафтан и красный жилет, обложенный золотыми галунами, - что, говорит Гофман, очень к нему шло. Домишко его крестьяне называли, из вежливости, замком. Но послушаем немного самого Гофмана, чтобы не опрозить его поэтического языка:
Всякий, конечно, знает, что замок есть большое здание, со многими окнами и дверьми, часто даже с башнями и блестящими флюгерами. Но ничего похожего не было видно на холме, где стояли березы. Там был только один низенький домик, со многими окошками, такими маленькими, что их нельзя было рассмотреть иначе, как подойдя близко к ним. Но если мы остановимся перед высокими воротами большого замка, то холодный ветер, вырывающийся оттуда, охватывал нас; мрачные взоры чудных фигур, прислоненных к стенам, как бы для охранения входа, поражают нас; мы теряем охоту войти туда и предпочитаем воротиться. Совершенно противное тому чувствуешь при входе в маленький домик г. ТадеусаБрокеля. Еще в роще стройные березы простирали свои зеленые ветви, как будто желая обнять вас, и приветствовали своим веселым шелестом; пред домом же вам казалось, что приятные голоса приглашали вас из светлых, как зеркало, окошек; а из темной, густой зелени винограда, который покрывал стены до самой крыши, слышно было: "Войди, войди, милый, усталый путешественник; все здесь хорошо и гостеприимно!" То же самое подтверждали своим веселым щебетанием ласточки, то влетая в свои гнезда, то вылетая из них; а старый и важный аист, смотря на вас с серьезным и умным видом с вершины трубы, кажется, говорил: "Давно я живу здесь летом, но лучшего места не находил нигде, и если бы я мог преодолеть врожденную страсть свою к путешествиям, и если бы зимою не было здесь так холодно - а дрова так дороги, то я не тронулся бы с этого места!"
Так хорошо и так приятно было жилище г. Брокеля, хотя оно и не было замок.
Какая чудесная, роскошная картина! как все в ней просто, наивно и, вместе, бесконечно! Каждое слово так многозначительно, так полно жизни: из широких ворот большого замка так и веет на вас холодом и мраком, а маленький домик, с его березами и виноградником, так и манит вас к себе! Этот язык для детей еще доступнее, чем для взрослых: дайте им прочесть - и клики их радости покажут вам, что они поняли все, что нужно понять...
Однажды утром в доме г. Брокеля была большая суматоха: г-жа Брокель пекла пирог, г. Брокель чистил свое праздничное платье, а дети надевали свои лучшие платьица. Однако детям было как-то неловко в своих нарядных платьях, они смотрели окно с каким-то тоскливым стремлением. Но когда Султан, большая дворовая собака, с криком и лаем начал прыгать перед окошком, бегать по дороге и назад, как бы желая сказать Феликсу: "Зачем не идешь ты в лес? Что ты там делаешь в душной комнате?" - то Феликс не выдержал и начал проситься в лес. Но г-жа Брокель решительно запретила это детям, говоря, что они измарают и издерут себе платье, а дядюшка, которого они с часа на час ждали, назовет их крестьянскими ребятишками. Феликса это взорвало, и он сказал матери: "Если наш любезный дядюшка называет крестьянских детей гадкими, то он, верно, не видал ни Петра Фольрада, ни Анны-Лизы Гептшель, ни других детей нашей деревни; я не зиаю, могут ли быть дети лучше их". - "Конечно, - вскричала Кристлиба, как бы проснувшись, - а Маргарита, дочь деревенского судьи, разве не хороша, хоть у нее и нет таких чудесных красных бантов, как у меня?" - Наконец "дядюшка" приехал в великолепной, раззолоченной карете. Он был высокий и сухой человек, жена его толстая и низенькая женщина, и с ними двое детей. Феликс и Кристлиба подошли к дядюшке и тетушке с заученным приветствием, но перед детьми остановились в недоумении. Мальчик был чудесно одет, при боку у него висела сабля, но лидо его было желто, и заспанные глаза как-то робко смотрели вокруг. Девочка также была прекрасно одета; наверху ее искусно заплетенных волос блестела маленькая корона. Кристлиба хотела взять ее за руку, по та отдернула ее с кислою миною. Феликс хотел взять было за саблю своего кузена, чтобы рассмотреть ее, но тот начал кричать: "Моя сабля, моя сабля", и спрятался за отца. "Мне не нужно твоей сабли, маленький глупец!" - с досадой сказал Феликс. Отец его смутился от этих слов и то расстегивал, то застегивал свой кафтан. Наконец пошли в комнату: дядюшка под руку с тетушкою, а Герман и Адельгейда держались за их платья. "Теперь почнут пирог", - шептал Феликс на ухо сестре. "Ах, да, да!" - отвечала та весело. "А потом мы побежим в лес", - продолжал Феликс. "Какое нам дело до этих чучелок!" - прибавила Кристлиба.
И вот повесть уже завязалась; характеры очерчены пред вами. Все действуют, а никто не говорит. Феликсу и Кристлибе не понравились их разодетые родственники: на свежие и чистые души пахнуло гнилостию и принуждением. Они весело ели пирог, которого нельзя было есть маленьким гостям, - им дали сухарей.Сухой господин, двоюродный брат г. ТадеусаБрокеля, был граф и носил не только на каждом своем платье, даже на пудромантеле, большую серебряную звезду. За год перед сим он заезжал к г. Брокелю один, без жены и детей. "Послушай, любезный дядюшка, ты, верно, сделался королем", - сказал Феликс, который в своей книжке с картинками видел короля с такою же звездою. Дядя очень смеялся над этим вопросом и отвечал: "Нет, мой милый, я не король, но самый верный слуга короля и его министр, который управляет многими людьми. Если бы ты был из рода графов Брокелей, то также со временем мог бы иметь такую звезду; но ты только простой дворянин, который никогда не будет знатным человеком". Феликс ничего ие понял, что говорил дядя, а ТадеусБрокель и не почитал этого важным. Не правда ли, что в этих немногих строках очень много сказано; дядя-гофрат - и необразованный, но человечный, если можно так выразиться, ТадеусБрокель - оба перед вами, как на ладони. Знатные супруги взапуски кричат: "О милая природа! о сельская невинность!" и дают детям по свертку конфект, которые Феликс начинает грызть. Дядюшка толкует ему, что их надо держать во рту, пока не растают, а не грызть; но Феликс со смехом отвечает ему, что он не ребенок и что у него не слабые зубы. Отец и мать конфузятся, последняя даже сказала Феликсу на ухо: "Не скрипи так зубами, негодный мальчишка!" Тогда Феликс вынул изо рта конфетку, положил в бумагу и отдал дяде назад, говоря, что. они ему не нужны, если он не может их есть. Сестра его сделала то же. Брокелиизвиняются бедностию в невежестве детей. Сиятельные с улыбкою самодовольствия говорят об "отличнейшем" воспитании своих детей, - и граф начинает предлагать им разные вопросы, на которые они отвечают скоро и бойко. Оп спрашивает их о многих городах, реках и горах, которые находились за несколько тысяч миль, об иностранных растениях, о сражениях и пр. Адельгунда говорила даже о звездах и утверждала, что на небе находятся различные странные животные и другие фигуры. Феликсу стало страшно от всех этих рассуждений, и он почел их чепухою. Чтобы утешить бедных родителей, граф обещал прислать ученого человека, который даром будет учить их детей. "Любите ли вы игрушки, moncher?.. - спросил Герману Феликса, ловко кланяясь, - я привез вам самых лучших". Феликсу было отчего-то грустно и, держа машинально ящик с игрушками, он бормотал, что его зовут Феликсом, а не moncher, и что ему говорят ты, а не вы. Кристлиба также скорее готова была плакать, чем смеяться, принимая от Адельгунды ящик с конфектами. У дверей прыгал и лаял Султан; Герман его так испугался, что начал кричать и плакать, и Феликс сказал ему: "Зачем так кричишь и плачешь? это просто собака, а ты видал самых страшных зверей! Да если бы он и бросился на тебя, у тебя есть сабля". - Наконец гости уехали. Г-н Брокель тотчас скинул свое праздничное платье и вскричал: "Ну, слава Богу, уехали!" Дети тоже переоделись и стали веселы; Феликс закричал: "В лес! в лес!" Мать спросила их, разве они не хотят сперва посмотреть игрушки, и Кристлиба сдавалась было на голос женского любопытства, но Феликс не хотел и слышать, говоря: "Что мог привезти нам хорошего этот глупый мальчик с своею сестрою в лентах? Что же касается до наук, он об них хорошо болтает; он толкует о львах н медведях, знает, как ловят слонов, а сам боится моего Султана! У него висит с бока сабля, а он плачет, кричит и прячется под стол! Славный же из него будет егерь!" Однако Феликс сдался на желание сестры пересмотреть игрушки. Едва упросила его Кристлиба, чтобы он не выкидывал за окно конфект, но он бросил несколько из них Султану, который, понюхавши, отошел с отвращением. "Видишь ли, Кристлиба, - вскричал Феликс, торжествуя, - даже Султан не хочет есть эту дрянь!" Более всего понравился ему охотник, который прицеливался ружьем, когда его дергали за маленький шнурок, спрятанный под платьем, и стрелял в цель, приделанную в нескольких вершках от него; потом ружье и охотничий нож, сделанные из дерева и высеребренные, и гусарский кивер с шашкою. Забрав игрушки, дети пошли гулять в лес. Вдруг Кристлиба заметила Феликсу, что его арфист играет вовсе не хорошо и что птицы, выглядывая из-за кустов, кажется, смеются над дрянным музыкантом, который хочет подражать их пению. Феликс отвечал, что это правда и что ему стыдно перед рябчиком, который так плутовски на него смотрит. Чтобы заставить его петь лучше, он так дернул пружину, что вся игрушка разломалась, и Феликс забросил музыканта, говоря: "Этот дурак скверно играл и делал такие гримасы, как мой двоюродный брат Герман". Потом он хотел заставить своего егеря стрелять не в одно и то же место, а куда он назначит ему, - и егеря постигла та же участь, что и арфиста. "Ага! - вскричал Феликс, - в комнате ты хорошо попадаешь в цель; а в лесу, настоящем месте для егеря, это тебе не удается. Ты, верно, тоже боишься собак, и если б на тебя напала какая-нибудь, то ты убежал бы с своим ружьем, как маленький двоюродный брат с своею саблею! Ах ты, дрянной егерь, негодный егерь!"... Видите ли, для Феликса все мертвое, бездушное и пошлое похоже на двоюродного брата: юная душа без рассуждений, одним непосредственным чувством, поняла фальшивую позолоту, блестящую мишуру ложного образования, прикрывавшего собою чинность и отсутствие жизни. Как мальчик, он ничего так не может простить, как трусости. Вот дети побежали, но - о ужас! Кристлиба увидела, что платье ее прекрасной куклы было изорвано хворостом, а хорошенького воскового личика как не бывало. Она заплакала, но Феликс сказал ей в утешение: "Теперь ты видишь, какие дрянные вещи привезли нам эти дети. Какая глупая кукла! она не может даже с нами бегать, не изорвавши и не изломавши всего! Подай-ко ее сюда!" - и кукла полетела в пруд. Туда же следом отправилось и ружье, потому что из него нельзя стрелять, и охотничий нож, за то, что он не колет и не режет. У Феликса своя философия, внушенная ему природою: все поддельное, фальшивое, искусственное не нравилось ему; живая природа, лес и поле, с своими птичками, букашками и бабочками, громче говорили его сердцу, и он лучше понимал их. Но Кристлиба - девочка, и ей жаль было своей прекрасной куклы, хотя и ее сердцу природа говорила так же громко. Гофман удивительно верно схватил в детях мужской и женский характер: Феликс не задумывается долго над решением; разрушительный гений, он ломает, что ему не нравится; но Кристлиба положила бы в сторону или спрятала бы свою куклу, если б она ей надоела, даже подарила бы ее другой девочке, но ломать не стала бы.
Когда дети возвратились домой печальные, и Феликс откровенно рассказал матери о своем распоряжении с игрушками, - мать начала его бранить, но отец, с приметным удовольствием слушавший рассказ Феликса, сказал: "Пусть дети делают, что хотят; я-таки очень рад, что они избавились от этих игрушек, которые только затрудняли их". Ни г-жа Брокель, ни дети не поняли, что г. Брокель хотел этим сказать. Мы так думаем, что г. Брокель и сам хорошо не знал, что он хотел этим сказать, но что его добрая, любящая натура очень хорошо действовала за его неразвитый ум. Пока сиятельные родственники были с ним, он и конфузился и робел, но лишь они уехали, ему стало и легко и хорошо, словно он избавился от давления кошемара.
На другой день дети ранехонько отправились в лес, чтобы в последний раз наиграться, ибо им надо было много читать и писать, чтоб не стыдно было учителя, которого скоро ожидали. Вдруг им отчего-то стало скучно, и они приписали это тому, что у них нет уж прекрасных игрушек, а свое неумение обращаться с ними - незнанию наук. Кристлиба начала плакать, а за нею и Феликс, и оба кричали так, что по всему лесу раздавалось: "Бедные мы дети, мы не знаем наук!"
Но вдруг они остановились и спросили друг друга с удивлением: "Видишь ли, Кристлиба?" - "Слышишь ли, Феликс?" -
В самом темном месте густого кустарника, который находился перед ними, сиял чудный свет и, подобно кроткому лучу месяца, скользил по трепещущим листьям; а в тихом шелесте деревьев слышался дивный аккорд, подобный тому, когда ветер пробегает по струнам арфы и будит спящие в ней звуки. Дети почувствовали что-то странное: печаль их исчезла, но на глазах появились слезы от сладостного чувства, которого они никогда еще не испытывали. Чем ярче становился свет в кусте, тем громче раздавались дивные звуки, и тем сильнее билось у детей сердце. Они глядели внимательно на свет и увидели прелестнейшее в мире дитя, которое им приятно улыбалось и делало знаки. "О, приди к нам, милое дитя!" - вскричали вместе Феликс и Кристлиба, вставая и протягивая к нему свои ручонки с невыразимым чувством. "Я иду, иду!" - отвечал приятный голос из куста, - и, как бы несомое утренним ветерком, неизвестное дитя спустилось к Феликсу и его сестре.
Засим следует целая глава о том, как неизвестное дитя играло с Феликсом и Кристлибою, как оно упрекало их в сожалении о дрянных игрушках и указало им на чудные сокровища, рассыпанные вокруг них, как тогда Феликс и Кристлиба увидели,, что из густой травы как бы выглядывали блестящими глазами разные чудные цветы, а между ими искрились цветные камни и блестящие раковины, золотые жуки прыгали и тихо распевали песенки; как после того неизвестное дитя стало строить Феликсу и Кристлибе дворец из цветных камней, с колоннами, крышею и золотым куполом; как потом крыша дворца обратилась в крылья золотых насекомых, колонны - в серебристый ручей, на берегу которого росли красивые цветы, то с любопытством смотрясь в воды, то, покачивая своими маленькими головками, слушая невинное журчание ручья; как потом неизвестное дитя наделало из цветов живых кукол, и куклы резвились около Кристлибы, ласково говоря ей: "Полюби нас, добрая Кристлиба!", и егеря загремели ружьями, затрубили в рога и, крича "Галло! галло! на охоту! на охоту!", помчались за зайцами, которые повыскакали из-за кустов и побежали; как неизвестное дитя понесло Феликса и Кристлибу по воздуху - и чудеса, которые они видели в этом воздушном путешествии. В этой главе каждое слово, каждая черта - чудная поэзия, блещущая самыми дивными цветами, самыми роскошными красками; это вместе и поэзия и музыка, - и какая глубокая мысль скрывается в них!.. Пропускаем главу, где г-н и г-жа Брокель рассуждают о неестественности видения детей, и первый выказывает свою прекрасную натуру в ее грубой коре, а вторая свою добродушную ограниченность. Пропускаем также и дальнейшие свидания Феликса и Кристлибы с неизвестным дитятею и его фантастический рассказ о злом министре при дворе царицы фей: сокращать их невозможно - не подымется рука, а выписывать вполне нам тоже не хочется, чтобы не испортить впечатления для тех, которые, после нашей прозаической статьи, станут читать эту поэтическую повесть.
Но вот наконец приехал и давно ожидаемый учитель, магистр Тинте, малепького роста, с четвероугольною головою, безобразным лицом, толстым брюхом на тоненьких пауковых ножках - воплощенный педантизм и резонерство. Встреча его с детьми, их к нему отвращение, его с ними обращение - все это у Гофмана живая, одушевленная картина, полная мысли. Вот они сели учиться, - и им все слышится голос неизвестного дитяти, которое зовет их в лес, а магистр бьет по столу и кричит: "шт, шт, брр, брр... тише! что это такое?", а Феликс не выдержал и закричал: "Убирайтесь вы с вашими глупостями, г. магистр; я хочу идти в лес. Ступайте с этим к моему двоюродному брату: он любит эти вещи!" Дети побежали, магистр за ними; но Султан, добрая собака, с первого раза получивший к педанту и резонеру неодолимое отвращение, схватил его за воротник. Педант поднял крик, но г. Брокель освободил его и упросил ходить с детьми в лес. Педанту лес не понравился, потому что в нем не было дорожек и птицы своим писком не давали ему слова порядочного сказать. "Ага, г. магистр, - сказал Феликс, - я вижу, ты ничего не понимаешь в их песне и не слышишь даже, как утренний ветер разговаривает с кустами, а старый ручей рассказывает прекрасные сказки!"Кристлиба заметила, что, верно, г. магистр не любит и цветов, и магистра от этих слов покоробило; он отвечал, что любит цветы только в горшках, в комнате... Пропускаем множество самых поэтических подробностей, дышащих глубокою мыслию целого рассказа, и скажем, что г. Брокель наконец решился его выгнать; по магистр обратился мухой и начал летать - насилу успели задеть его хлопушкою и прогнать. Дети повеселели, пошли в лес, но дитяти там не было. Поломанные ими куклы оживают, осыпают их упреками и грозят магистром. Следует чудесное описание бури, обморок детей, потом прекрасное вёдро. Отец сам пошел с ними в лес и рассказал им, что и он в детстве знал неизвестное дитя. Вскоре после того г. Брокель умер, дети остались сиротами, и в ту минуту, когда им было особенно тяжело и они горько плакали, им явилось неизвестное дитя и утешило их, и сказало им, что, пока они будут его помнить, им нечего бояться злого духа Пепсера, мухи-магистра. Дружески принял их к себе родственник, и "все сделалось так, как предсказало им неизвестное дитя. Что бы Феликс и Кристлиба ни предпринимали, удавалось вполне; они и мать их сделались веселы и счастливы, и долго в отрадных мечтах играли с неизвестным дитятею, которое показывало им чудеса своей родины".
Основная мысль этой чудесной, поэтической повести, этой светлой и роскошной фантазии, есть та, что первый воспитатель детей - природа и ее благодатные впечатления.
Жизнь есть таинство, ибо причина ее явления в ней самой; переходы общей жизни в частные индивидуальные явления и потом возвращение их в общую жизнь - тоже великое таинство, а впечатление всякого таинства - страх и ужас мистический. Вот почему мифы младенчествующих народов дышат такою фантастическою мрачностию и все отвлеченные понятия являются у них в странных образах. Искусство освобождает дух от рабского ужаса, просветляя его предметы светом мысли и эстетической жизни. Образованный человек не боится суеверных видений кладбища, но это немое кладбище тем не менее веет на него таинственною жизнию, от которой сладостно волнуется его дух неопределенным чувством приятного страха. Бывает состояние души, когда и обыкновенные вещи оживотворяются и воскресают фантастическою жизнию: как будто выражаемые этими вещами понятия, отрешаясь от своей отвлеченности, принимают на себя живые образы, начинают мыслить и чувствовать. Дух наш во всем предчувствует жизнь и дает ей определенные индивидуальные образы. Так и в "Щелкуне и царьке мышей" оживают куклы и ведут войну с мышами, и сам Щелкун делается рыцарем Маши и носит ее цвет. Щелкун проводит ее в рукав шубы, - и там открывается переднею леденцовое поле с конфектными городами, которые населены конфектными людьми, - и в этих городах гремит музыка, ликует радость, кипит жизнь. Скажем только, что художественная жизнь образов, очевидное присутствие мысли при совершенном отсутствии всяких символов, аллегорий и прямо высказанных мыслей или сентенций, богатство элементов - тут и сатира, и повесть, и драма, удивительная обрисовка характеров - противоречие поэзии с пошлою повседневностию, нераздельная слитность действительности с фантастическим вымыслом, - все это представляет богатый и роскошный пир для детской фантазии. Заманчивость, увлекательность и очарование рассказа невыразимы. Благодарность переводчику, издавшему отдельно эти две превосходные сказки Гофмана - единственные во всемирной, человеческой литературе! Желаем, чтобы родители обратили на них все свое внимание и чтобы не было ни одного грамотного дитяти, который не мог бы их пересказать почти слово в слово!
В России писать для детей первый начал Карамзин.
Но в настоящее время русские дети имеют для себя в дедушке Иринее такого писателя, которому позавидовали бы дети всех наций. Узнав его, с ним не расстанутся и взрослые. Мы находим в нем один недостаток, и очень важный: старик или очень стар и уж не в состоянии держать перо в руке, или ленится на старости лет, оттого мало пишет. А какой чудесный старик! какая юная, благодатная душа у него! какою теплотою и жизнию веет от его рассказов, и какое необыкновенное искусство у него заманить воображение, раздражить любопытство, возбудить внимание иногда самым, по-видимому, простым рассказом! Советуем, любезные дети, получше познакомиться с дедушкою Иринеем. Не бойтесь его старости: он не принадлежит к тем брюзгливым старикам, которые своим ворчаньем и наставлениями отнимают у вас каждую минуту веселости, отравляют всякую вашу радость. О нет! это самый милый старик, какого только вы можете представить себе: он так добр, так ласков, так любит детей; он не смутит вашего шумного веселья, не помешает вам играть, но с такою снисходительностию и любовию примет участие в вашей веселости, ваших играх, научит вас играть в новые, не известные вам и прекрасные игры. Если вы пойдете с ним гулять - вас ожидает величайшее удовольствие: вы можете бегать, прыгать, шуметь, а он между тем будет рассказывать вам, как называется каждая травка, каждая бабочка, как они рождаются, растут и, умирая, снова воскресают для новой жизни. Вы заслушаетесь его рассказов, вы сами не захотите шуметь и бегать, чтобы не проронить ни одного слова!
Лучшие пьесы в "Детских сказках дедушки Иринея" - "Червяк" и "Городок в табакерке". В первой рассказывается история червячка, сделавшегося бабочкою, - самый интересный акт возрождения природы в насекомых.
Отец показал сыну табакерку, на которой был изображен городок с восходящим над ним солнцем. Табакерка была сверх того с музыкою. Мише захотелось побывать в ней - и он вошел. Там увидел он целое царство говорящих мальчиков-колокольчиков, своды, галереи и прочее, словом - весь механизм маленького органа, выходил его всего, понял, как он устроен, и... проснулся. Жалеем, что заговорили об этой поэтической пьеске, которую можно понять только из нее самой, а не отзывом о ней. Она принадлежит к разряду фантастических повестей: через нее дети поймут жизнь машины, как какого-то живого, индивидуального лица, и под нею не странно было бы увидеть имя самого Гофмана.За этими двумя пьесами должны следовать "Анекдоты о муравьях" - в высшей степени живая и интересная пьеска, способная 'развивать в детях любознательность, наблюдательность и любовь к природе. "Разбитый кувшин", ямайская сказка, обнаруживает в авторе глубокое знание детского характера; в ней развивается практическая истина о необходимости доброты, скромности и послушания, а между тем она - волшебная сказка; но в том и высокое ее достоинство: она действует на фантазию детей, а не на их рассудок, и потому практическая истина является в ней не моральною сентенциею, но живым чувством. К тому же роду должно отнести и "Царь-Девицу", трагедию для марионеток, в которой, в волшебной сказке, автор очень удачно намекнул детям на могущество человеческого разума, победившего, через книгопечатание, порох и паровые машины, законы мертвой, материальной действительности. Три драматические пьесы: "Маленький фарисей", "Переносчица, или Хитрость против хитрости" и "Воскресенье" вводят детей в мир житейской действительности и практической мудрости жизни. Простота и естественность содержания спорят в них с заманчивостию интриги и увлекательностию драматического изложения; характеры очеркнуты в них живо, сентенций пет; действие говорит само за себя. Кроме интересного чтения, эти комедийки - клад детям и для домашнего театра, этого прекрасного и полезного наслаждения. Другие пьесы: "Бедный Гпедко", "Индийская сказка о четырех глухих", "Столяр" и "Сирота" также представляют детям приятное чтение. Но "Отрывки из журнала Маши" не так нравятся нам: эта пьеса слишком односторонняя, в ней слишком много житейской, рассудочной мудрости. Да и неестественно, чтобы маленькая девочка могла вести свой журнал, и еще такой умный и написанный таким прекрасным языком, каким у нас пишут не многие даже и из знаменитых литераторов и опекунов русского языка. Героиня записок, Маша, мало возбуждает к себе участия: она слишком благоразумна, а это в детях большой недостаток, потому что в них величайшее достоинство - игра молодой жизни.
Избыток практических заметок и нравственных уроков тоже не принадлежит к числу достоинств этой пьесы. Сам дедушка Ириней сказал: "Сказки пишутся не для того, чтобы учить детей, а только чтобы возбуждать их внимание и любопытство"; мы распространяем это правило на всякого рода сочинения для детей, а не на одни сказки. Впрочем, и в "Отрывках из журнала Маши" много прекрасных частностей; только общее впечатление пьесы не совсем в ее пользу.
Любезный и почтенный дедушка! Из уважения к вашим летам, не смеем думать, чтобы вы так мало писали по лености, но тем не менее не можем и не сердиться на вас. Прежде нежели представите нам причины, оправдывающие вас, войдите и в наше положение и не сердитесь на нас: кому же и писать для детей, как не людям, которым Бог дал все, что нужно для этого: и талант, и душу живу, и поэтическую фантазию, и знание дела? А дело это ничуть не ниже и не маловажнее тех, которыми бы угодно было вам оправдываться, каковы бы они ни были. Как хотите, а мы не дадим вам покоя, если вы не будете дарить ежегодно по такому прдарку своим маленьким друзьям. Не то мы их поднимем на вас, - и тогда посмотрим, как-то вы устоите... А пока обращаемся с искреннею просьбою ко всем вашим знакомым, которые пекутся о воспитании своих детей, чтобы они обязали вас подпискою - писать, писать и писать!
