Метафорическое сравнение 33 страница

 

 

3. ВЫВОДЫ

 

Как было показано выше, три исследованных основания прагматического отклонения высказываний проистекают из нарушений норм, регулирующих способ употребления языка. Нормы, вовлеченные в правильное исполнение речевых актов, правильное

 

355

функционирование индексов и правильное ведение речевого общения, как было показано выше, проявляются в отклонениях такого рода. Наша цель при рассмотрении прагматических отклонений состояла в отделении этого класса отклонений от класса отклонений чисто семантических. Разумеется, поскольку назначение живого языка реализуется только в его употреблении, может показаться, что разделять семантические и прагматические отклонения или вообще говорить о любом другом типе отклонений, отличном от прагматического, — дело совершенно произвольное и пустое. Нам следует, однако, помнить, что одно дело — говорить, что язык неизбежным образом употребляется, а другое дело — предпринимать исследование его употребления. Выделение различных аспектов языка оправдывается именно с точки зрения его исследования. Таким образом, рассмотренные выше три способа анализа представляют собой способы исследования употребления (употреблений) языка, а не просто случаи употребления языка в тривиальном смысле данного словосочетания. По аналогичным причинам, если мы беремся анализировать семантические отклонения и роль семантической аномальности в порождении метафор, то из этого не следует, что мы наделяем предложение таким смыслом, который существует отдельно от способа употребления этих предложений; мы считаем, что семантический аспект предложений и, тем самым, языка можно исследовать на независимых основаниях.

Как упоминалось в 2.1.1, Коэн указывает, что типы отклонений, которые есть функции исключительно значений слов в высказывании, то есть принадлежат к тому типу, который мы могли бы рассматривать как семантический, охватываются его нормами (а — е). Обсуждая в 2.3 теорию импликатур речевого общения Грайса, мы указывали, что его теория объясняла случаи типа (14), где отклонение может показаться простой функцией значений, то есть семантическим по своей природе. Эти и другие факты могут навести на мысль, что семантическая теория языковых отклонений и та роль, которую она играет в экспликации метафор, в принципе сводимы к прагматической теории отклонений. Такое сведение, быть может, вполне осуществимо. Но даже если и стоит пойти по этому пути, то все равно содержание и детали семантической теории неизбежно будут нуждаться в уточнении.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

¹ См. [2, р. 69, 126 и сл.]. Проводя указанное разграничение, мы, конечно, предполагаем, что такие теоретические требования, как полнота, последовательность (непротиворечивость) и простота, выполняются равным образом во всех теориях. Мы можем предполагать это для наших целей, хотя реально часто наблюдается обратное соотношение между концептуальным богатством некоего представления относительно природы языка и возможностью развития на его основе эффективной теории.

 

356

² Возможно, следует упомянуть в данной связи, что в качестве одного из факторов, действующих как искусственные ограничения на суждения о том, какие аспекты коммуникативной функции следует приписывать языку, выступает теоретическое требование, в соответствии с которым любой такой аспект должен был бы анализироваться с целью включения его элементов в лингвистическое описание.

³ Столнейкер (см. [5, р. 387 и сл.]), который говорит об этих нормах как о пресуппозициях, после отграничения их от семантических пресуппозиций описывает их как средства формирования той позиции (отношения), которую занимает участник речевого акта относительно высказываемых пропозиций; она состоит в том, что в качестве истинных полагаются определенные пропозиции, вспомогательные относительно хода языкового обмена и/или ассоциируемые с ним: «[Прагматические] пресуппозиции — это такие пресуппозиции, которые подразумеваются неявно еще до того, как осуществляется языковое общение».

4. Данная выше характеристика индексов, конечно, не претендует на статус определения — как в отношении их описания, так и в отношении их охвата. Индексные выражения именовались самым разнообразным образом разными исследователями — индексы (Пирс), эгоцентрические частицы (egocentric particulars) (Рассел), знаково-возвратные (обращенные на знак) слова (token-reflexive words) (Рейхенбах) и, наконец, дейктические слова (грамматисты). Последний термин особенно часто применяется к указательным местоимениям и временным локативным наречиям, в меньшей степени — к личным местоимениям.

⁵ Тот факт, что в примере Коэна имеется слово yesterday, несуществен; его утверждение было бы справедливо и относительно такого высказывания, как I promise that I was born in Chicago 'Я обещаю, что я родился в Чикаго'.

 

 

ЛИТЕРАТУРА

 

[1] Austin J. L. How to Do Things with Word. Ed. by J. O. Urmson. Cambridge (Mass.), Harvard University Press, 1962 (русск. перевод: Остин Дж. Л. Слово как действие. — В сб.: «Новое в зарубежной лингвистике», вып. XVII. М., 1986, с. 22 — 129).

[2] Сhоmskу N. Studies on Semantics in Generative Grammar. The Hague, Mouton, 1972.

[3] Cohen T. Figurative Speech and Figurative Acts. — "The Journal of Philosophy", 72, 1975, p. 669 — 684.

[4] Griсе Н. P. Logic and Conversation. — In: "Syntax and Semantics: Speech Acts", eds. by P. Cole and J. L. Morgan. New York, Academic Press, 1975 (русск. перевод: Грайс Г. П. Логика и речевое общение. — В сб.: «Новое в зарубежной лингвистике», вып. XVI. М., 1985, с. 217 — 237).

[5] Stalnaker R. С. Pragmatics. — In: "Semantics of Natural Language", eds. by D. Davidson and G. Harman. Dordrecht — Holland, D. Reidel Publ., 1972 (русск. перевод: Столнейкер Р. С. Прагматика. — В сб.: «Новое в зарубежной лингв котике», вып. XVI. М., 1985, с. 419 — 438).

ЭРЛ МАККОРМАК

 

КОГНИТИВНАЯ ТЕОРИЯ МЕТАФОРЫ

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Перед философами и психологами стоит задача предложить такое описание метафоры, которое бы объясняло, каким образом можно понять соположение референтов, нормально никак не связанных. Хотя всего лишь десятилетие назад велись энергичные дебаты по поводу законности метафор, в настоящее время взгляд на метафоры как на необходимый инструмент познания столь повсеместно принят, что обсуждаться стал уже вопрос о том, каким образом их можно «адекватно описать и истолковать. Нам нужно, в частности, понять, каким образом Джон Донн соединил «сонеты» и «погребальные урны» в своем знаменитом стихотворении «Канонизация».

 

We'll build in sonnet ts pretty roomes;

As well a well wrought urne becomes

The greatest ashes as halfe-acre tombes

And by these hymnes all shall approve

Us Canoniz'd for Love.

[Мы построим в сонетах красивые покои;

Подобно тому, как урна, сделанная рукой мастера, может упокоить

Прах великих не хуже, чем огромное надгробье,

Так и по этим гимнам о нас будут судить

Как о достойных любви (букв, 'канонизированных благодаря любви').]

 

Что дало Донну возможность совместить понятия «сонетов» и «погребальных покоев»? Обычно в связи с сонетами у нас возникают такие семантические ассоциации, как «писать» я «поэзия», а вовсе не погребальные урны. В ходе определенного когнитивного процесса Донн исследовал различные участки своей долговременной памяти, обнаружил эти два референта, установил между ними осмысленное взаимоотношение и, наконец, породил метафору. Ученые, как и поэты, также порождают новые метафоры в ходе процесса познания, когда хотят предложить новую

 

Earl R. MacCormac. A Cognitive Theory of Metaphor. MIT Press, Cambridge (Mass.) — London, 1985. Из данной книги публикуются Введение (р. 1 — 8), глава I (р. 9 — 22) и два раздела из главы II (р. 42 — 43; 46 — 50).

© by MIT Press, 1985

 

358

гипотезу. Кеннет Джонсон ввел в высшей степени умозрительную метафору цветных кварков (красных, синих и желтых), прокомментировав ее следующим образом: «Цвет кварка не имеет ничего общего с видимым цветом. Слово цвет употреблено потому, что способ соединения цветных кварков в квантовой механике напоминает сочетания видимых цветов». Физики, пытающиеся объяснить свойства теоретических частиц, поняли аналогию между цветом и возможными свойствами кварков.

Для того чтобы объяснить метафору как некоторый познавательный процесс, следует предположить существование глубинных структур человеческого разума в качестве устройства, порождающего язык. Когда я говорю о «существовании» глубинных структур, я имею в виду «существование» в смысле идеальной конструкции, а не в смысле реальных биологических механизмов. Путем определенных иерархически организованных операций человеческий разум сопоставляет семантические концепты, в значительной степени несопоставимые, что и является причиной возникновения метафоры. Метафора предполагает определенное сходство между свойствами ее семантических референтов, поскольку она должна быть понятна, а с другой стороны, — несходство между ними, поскольку метафора призвана создавать некоторый новый смысл, то есть обладать суггестивностью. Я расположил эту иерархию идеальных конструкций на двух уровнях глубинных структур: на семантическом и на когнитивном. Эти уровни не взаимоисключающи; они постулируются для того, чтобы продемонстрировать мое убеждение, что в основе семантического процесса лежит процесс когнитивный. Я не отождествляю эти два процесса, поскольку допускаю существование невербальных когнитивных функций, подобных тем, что позволяют художникам выражать свои чувства и представления, не прибегая к словам.

Поверхностный язык в виде реальных метафор — «Сонеты — красивые покои» и «Кварки имеют цвет» — существует на самом верху иерархии идеальных конструкций. Он не избегает взаимодействия и с более глубокими структурами семантики и познания. Поверхностный язык играет важную роль, обеспечивая контекст для интерпретации, особенно в том, что касается определения значения семантических компонентов метафоры. Только для человека, знакомого с теорией кварков в той степени, которая позволяет оценить аналогию между комбинацией цветов и взаимодействием кварков, «цветные кварки» — это нечто большее, чем простая бессмыслица.

В качестве не исключающих друг друга идеальных конструкций когнитивного процесса, порождающего метафору, я постулирую следующие три уровня объяснения:

уровень 1: Поверхностный язык

уровень 2: Семантика и синтаксис

уровень 3: Познание.

Эти иерархические уровни могут также рассматриваться как

 

359

эвристические механизмы, способствующие пониманию когнитивного процесса, создающего метафору. Мыслительный процесс, представленный в идеальных конструкциях этими тремя уровнями, соотносит их друг с другом при производстве метафор и при помощи более общего процесса, который я называю «процессом познания». Рассматриваемые изнутри, метафоры функционируют как когнитивные процессы, с помощью которых мы углубляем наши представления о мире и создаем новые гипотезы. Рассматриваемые извне, они функционируют в качестве посредников между человеческим разумом и культурой. Новые метафоры изменяют повседневный язык, которым мы пользуемся, и одновременно меняют способы нашего восприятия и постижения мира. По мере того как метафоры входят в общий обиход, увеличивается объем словарных статей. Метафоры нередко угасают или умирают, становясь расхожей монетой. Поскольку метафоры меняют язык, они играют определенную роль в культурной эволюции. Оказывая влияние на наше поведение, метафоры могут играть свою роль и в биологической эволюции. Включенность в эти параллельные, но различные типы эволюции позволяет считать метафору интегральной частью того, что некоторые исследователи, например, Дональд Т. Кэмпбелл, называли «эволюционной эпистемологией».

Предложенная экспликация метафоры, основанная на иерархии глубинных структур, немедленно сталкивается с проблемой порочного круга. Можно ли надеяться что-либо объяснить, если объяснение, призванное способствовать пониманию метафоры как когнитивного процесса, исходит из того, что этот самый когнитивный процесс обеспечивает организацию упомянутых трех уровней? Полностью устранить эту порочность нельзя, но ее можно несколько смягчить.

Данный порочный круг того же рода, что и возникающий при попытках определить природу «значения», избегая «значения» в самом определении. Я пытаюсь смягчить порочность определений путем постулирования границы между двумя видами языка на уровне 1: обычный язык, который буквален, и метафорический язык, который я считаю фигуральным, или небуквальным. Существование буквального языка, отличного от метафор, обеспечивает общий объективный фон, позволяющий судить о значении и частичной истинности метафор. Эта независимость буквального языка от когнитивного процесса метафоризации освобождает суждения о метафоре от порочного круга, когда исследователь использует процесс, который он стремится объяснить, в качестве сути самого объяснения. Полностью избежать этого, однако, невозможно, поскольку, как я уже отмечал, значение референтов метафоры нередко может быть определено только путем обращения к контексту метафоры в поверхностном языке (уровень 1).

Мы обнаруживаем сходную ситуацию, когда осознаем, что

 

360

любая объяснительная теория метафоры неизбежно предполагает лежащую в основе «базисную метафору», на которой строится объяснение. Базисные метафоры — это исходные теоретические представления о природе метафоры, постулируемые теоретиками, такие, как «метафора представляет собой противоречие, если понимается буквально» (теория контроверзы) или «метафора — это аналогия» (теория сравнения). Мы снова не можем полностью избавиться от круга, ибо, решая задачу построения нетривиальной объяснительной теории метафоры, должны исходить из того, что метафора частично совпадает с тем, чем она в буквальном смысле слова не является; признание того, что теории метафоры предполагают лежащие в основе базисные метафоры, не влечет с необходимостью вывод о том, что сам язык должен быть целиком метафоричным. Это не следует из признания того, что теории метафоры сами по себе метафоричны. В другом месте я приведу подробную аргументацию в пользу того, что эти два тезиса можно с успехом разграничивать, а также того, что игнорирование различий между метафорами и буквальным способом выражения не только затрудняет понимание природы метафоры, но и не гарантирует теорию от ассоциаций с малопривлекательной релятивистской теорией истины.

Из моего тезиса о существовании буквального языка вытекают важные следствия для всей теории метафоры, включая природу значения метафоры, ее истинностное значение и ее роль как посредника между разумом и культурой.

Пожалуй, наиболее спорным положением теории метафоры, выдвигаемой в настоящем исследовании, можно считать мое убеждение в том, что оптимальным способом представления глубинных структур на уровнях 2 и 3 являются абстрактные репрезентации. К преимуществам этого положения следует отнести универсальность математических структур и большую точность выражения по сравнению со средствами естественных языков. Стремясь к достижению максимальной точности при подходе к явлению, обладающему внутренней неопределенностью, я прибегнул к помощи таких точных и одновременно гибких формальных структур, как нечеткие множества и многозначные логики. Пользуясь абстракциями для описания глубинных структур, я не претендую на большую объективность по сравнению с метаязыком, в котором для объяснения метафоры используются слова обычного языка. Формальный язык, употребляемый в формальных структурах, дает некоторый альтернативный способ выражения, позволяющий сконструировать частичный визуальный образ организации естественного языка. Представьте себе иерархическую сетку в n-мерном пространстве с нечетким множеством в каждом из узлов (то есть множеством, члены которого могут принадлежать ему частично, а не по принципу или/или). Каждое нечеткое множество определяет слово. Некоторые из слов, определяемых нечеткими множествами, представляют собой катего-

 

361

рии, описывающие объекты и события физического мира. Образ этой формальной структуры во многом напоминает модели, используемые химиками для представления молекул. Образ лишь частично отражает интуитивные представления о языке, поскольку трудно представить себе более чем три измерения, а я постулировал n-мерное пространство.

Мое принятие формальных абстракций, иерархически организованных квазиматематическим образом, отражает господствующее в настоящее время метафорическое представление о вычислительной работе как основе познания. Этому представлению соответствует предлагаемый далее анализ компьютерной метафоры. Предлагаемая трактовка компьютерной метафоры служит иллюстрацией к проблемам метафоры и, кроме того, подводит читателя к основному положению настоящего исследования, а именно к тезису о том, что сама метафора объясняется наилучшим образом, если рассматривать человеческий разум как компьютерный механизм. Согласно этому представлению, метафоры являются результатом воздействия определенного когнитивного процесса на формальные семантические структуры. Этот когнитивный процесс в значительной части, особенно в том, что касается его творческих аспектов, пока не ясен, однако я указываю на некоторые компоненты этого процесса, в частности, на организацию памяти, необходимую для того, чтобы допустить необычное соположение референтов, которое мы находим в метафорах. В результате обсуждения различных возможностей я прихожу к заключению, что вероятность найти в настоящее время алгоритмическое описание творческого когнитивного процесса, при помощи которого порождаются метафоры, относительно мала. Однако невозможность полного объяснения метафоры только посредством формальных абстракций не ставит под сомнение применимость абстрактных структур к тем аспектам создания метафор, которые поддаются соответствующему объяснению. Таким образом, мое объяснение метафоры было бы правильнее считать квазиформальным, чем полностью формальным. Если бы мне удалось построить алгоритмы для универсального производства метафор, я, может быть, свел бы метафору к рекурсивной функции, но творческий аспект метафоры и ее часто неожиданная вариативность, как кажется, этому сопротивляются. Я бы также рискнул утверждать, что свойства неведомого могут быть не только предсказаны, но и выведены дедуктивным способом. Я разделяю представление Канта о границах концептуализации, и это позволяет мне удовлетвориться моим квазиформальным подходом к описанию метафоры. Использование квазиформальной иерархической структуры для объяснения метафоры сходно с использованием математической модели для репрезентации события или ощущения. Сначала следует принять решение использовать математическую модель, а затем уже решать, какой именно моделью воспользоваться. Я пришел к заключению о

 

362

том, что формальная структура будет полезной при объяснении глубинных аспектов когнитивного процесса, порождающего метафоры, и после этого сделал выбор, остановившись на некоторой квазиформальной структуре, связанной с сетками, иерархией и нечеткими множествами.

С тем же успехом я мог бы выбрать другую формальную структуру со всеми ее преимуществами и недостатками. Моя модель ставит своей задачей разрешение проблем, связанных с семантическим сдвигом, необходимым для порождения метафор, и я надеюсь, что в целом преуспел в этом предприятии.

Что касается отношения к стандартным теориям метафоры, то мою теорию можно было бы назвать формальной версией интеракциональной теории метафоры, которую обычно связывают с именем Макса Блэка. Я пытаюсь доказать, что метафора есть результат когнитивного процесса, который сополагает два (или более) референта, обычно не связываемых, что ведет к семантической концептуальной аномалии, симптомом которой обычно является определенное эмоциональное напряжение. Концептуальный процесс, порождающий метафору, распознает как сходные свойства референтов, на которых основывается аналогия, так и несходные, на которых строится семантическая аномалия. Степень сходства и несходства определяет истинностное значение метафоры. Я использую четырехзначную логику для выражения таблицы истинности, так что предполагается более подробная классификация метафоры, чем только определение в терминах истинности/ложности, предусматриваемое стандартной формой двузначной логики. Я отвергаю тезис сторонников «контроверзной теории метафоры», согласно которому метафоры, понимаемые буквально, непременно выражают ложь.

Как я стараюсь показать, восприятие метафор как помогающих проникнуть в суть вещей и как передающих частичные истины вовсе не обязательно предполагает первоначальное понимание метафоры как намеренного выражения лжи.

Метафора может описываться как процесс в двух смыслах: (1) как когнитивный процесс, который выражает (express) и формирует (suggest) новые понятия, и (2) как культурный процесс, посредством которого изменяется сам язык. Чтобы прояснить эти процессы, я воспользуюсь предложенным Филиппом Уилрайтом разграничением между эпифорами и диафорами. Уилрайт характеризует эпифоры как такие метафоры, в которых экспрессивная функция превалирует над суггестивной. В диафорах, напротив, суггестивная функция преобладает над экспрессивной. Поскольку в основе метафоры лежат как сходства, так и несходства между свойствами ее референтов, в любой метафоре присутствует и эпифорический и диафорический элементы. Метафора, в большей степени связанная со сходством между свойствами ее референтов, может считаться эпифорой, тогда как метафора, в большей степени связанная с несходством, может счи-

 

363

таться диафорой. Это разграничение особенно полезно при описании второго культурного процесса. Метафора может возникнуть либо как диафора, либо как эпифора, а затем в процессе употребления изменить свой статус. Диафоры могут превратиться в эпифоры по мере того, как ассоциативно связанные с ними гипотетические понятия (their hypothetical suggestions) находят подтверждение в опыте или эксперименте. Эпифоры могут стать элементами повседневного языка в результате частого употребления, делающего их вполне привычными для говорящих. Когда это происходит, в словарь обычно включается новое лексическое толкование соответствующего слова или слов (референтов). Некоторые метафоры остаются диафорами, некоторые остаются эпифорами, в то время как другие меняют свой статус в результате превращения диафор в эпифоры, а эпифор — в элементы повседневного языка. Не являясь статической грамматической категорией, метафора существует и в виде динамического когнитивного процесса, предлагающего новые гипотезы, и в виде динамического культурного процесса, изменяющего наш устный и письменный язык.

Я не только кладу в основу своей теории метафоры когнитивное взаимодействие, но и предполагаю междисциплинарное взаимодействие между философией и психологией. Я писал эту работу как философ, заинтересованный в построении объяснительной теории метафоры, основанной на наблюдениях и теориях не только моих предшественников-философов, но в еще большей степени современных лингвистов и психологов. Я надеюсь, что серьезное внимание, которое я уделяю данным психологических экспериментов и экспериментально подтвержденным теориям, способствовало тому, что я продвинулся по пути к возвращению философии подобающего ей эмпирического статуса. Позитивисты прошлого полагали, что они сохраняли эмпирическую ориентацию, защищая принцип «проверяемости». В своей теории метафоры они искали подходов, которые сделали бы метафору способной к эмпирической проверке. В противовес этому я обращаюсь к свидетельствам экспериментов, которые проводят с метафорой психологи, полагая, что сами экспериментальные свидетельства более важны, чем правило или анализ, обеспечивающие (принципиальную) проверяемость метафоры. Этот шаг дает мне возможность обобщить работы других исследователей и соответственно формулировать мои аргументы на основе эмпирических данных. Философ, не принимающий этого метода, может возразить, что психолог и сам легко справится с задачами обобщения и что моя методика оставляет меня не у дел. Я с радостью готов согласиться с тем, что психологи (а также и другие), а не только философы способны обобщать данные, касающиеся метафоры, и формулировать аргументы. Многие психолингвисты уже именно этим и занимаются. Однако принимая предлагаемую методику, я надеюсь не только обосновать эмпирический базис философии,

 

364

но и построить более совершенную процедуру моделирования в качестве определенного приближения к действительности. Почему, изучая когнитивный процесс производства и понимания метафоры, исследователь должен ограничиваться лишь тем, что говорили до него философы, и тем, как выглядит метафора в повседневном языке или в логике? Почему бы не изучить различные подходы к исследованию метафоры, предлагавшиеся в других науках? В своем исследовании я мог бы уделить больше места литературоведческим работам по метафоре, но не стал этого делать, поскольку фокус моего внимания был намеренно сосредоточен на метафоре как на механизме познания (cognitive device). А для исследования различных теорий, касающихся познания, больше всего может дать психология. Моя приверженность формальным структурам (компьютерная метафора) заставляет искать аргументы и доказательства также и в кибернетике и математике. Новая дисциплина, которую часто называют «когитология», объединяющая философию, психологию, лингвистику и кибернетику, в наибольшей степени соответствует моему подходу.

Междисциплинарный характер данной работы необходимо означает, что мой подход часто и намеренно оказывается эклектичным. В худшем случае эклектичный подход совмещает идеи и данные, которые не согласуются друг с другом или же ведут к явным противоречиям. Надеюсь, что я избежал этой опасности, но если будущие рецензенты обнаружат в моей работе противоречия, я готов к отступлению и к модификации моей теории. Предпочитая дурной схеме схему, которая не столь плоха, но в то же время и не вполне хороша, я нахожу возможным сочетать идеи и аргументы, не имеющие непосредственного отношения друг к другу. Я считаю хорошим эклектизмом совмещение идей и данных, которые могут быть оправданы с помощью хороших теоретических аргументов, особенно (применительно к данной работе) при помощи квазиматематических структур. Я стремился, хотя, быть может, и не всегда успешно, использовать психологические и лингвистические данные (без искажения, однако иногда с некоторой переинтерпретацией) для обоснования философских аргументов в пользу рассмотрения метафоры как когнитивного процесса. Такой подход предлагался и другими исследователями в их статьях, разделах монографий и докладах на конференциях [11]. Однако мне неизвестны попытки применить к исследованию метафоры когнитивный подход в таком объеме, как это делается в данной работе. Представляется неизбежным, что некоторые ее выводы покажутся небесспорными,и я с готовностью принял бы участие в дальнейшем обсуждении природы метафоры с теми, кто серьезно интересуется данной проблемой, но, может быть, иначе подходит к ее объяснению.

Ради максимально возможной отчетливости выводов и конкретизации ряда абстракций в работу включены многочисленные примеры метафоры, извлеченные из двух основных источников:

 

365

(1) литература, особенно поэзия, и (2) наука. Когда же ни в том, ни в другом источнике мне не удавалось найти примеры, подходящие для иллюстрации какого-либо тезиса, я конструировал свои собственные.

В заключение, прежде чем читатель погрузится в пучину теории, позвольте мне сделать некоторые предупреждения, в частности, указать на то, какие задачи данная книга намеренно не ставит перед собой. Я делаю это на основании прежнего опыта с моей более ранней книгой о метафоре [8], имея в виду будущих рецензентов.

Отмечу сначала как положительный факт то обстоятельство, что, стремясь сохранить последовательность в моем эмпирическом подходе к исследованию как семантики, так и истинности, я сочетаю многозначную истинностную логику с комбинационной теорией истинности, включающей аспекты теории непротиворечивости и соответствия. Это может показаться читателю чем-то вроде подвига, достойного Гудини; позвольте мне заверить читателя в том, что выполнение этой задачи оказалось очень нелегким делом и что меня до сих пор беспокоит место, занимаемое в моей теории традиционным понятием противоречия.

Предлагать семантический анализ метафоры, игнорируя при этом перформативные функции метафоры, — значит обречь семантический анализ на неполноту. Однако подход к метафоре как к речевому акту не существен для теории, рассматривающей метафору как когнитивный процесс. Моя теория находит дополнение, прежде всего, в исследованиях речевых актов. Но если я расширяю свою теорию в данном направлении, почему бы не расширить ее в других направлениях, таких, как литературная критика, роль метафоры в мифе и отношение между метафорой и символикой? Единственное, что я могу сказать по поводу этих и других упущений, — это то, что я хотел сконцентрировать внимание на когнитивных аспектах метафоры, отложив другие темы на будущее. В послесловии я указываю на некоторые темы для будущих изысканий, связанные с обсуждаемыми в книге вопросами. А теперь я желаю читателю счастливого пути в путешествии по компьютерному и когнитивному миру метафоры.