2020-05-25
87
Из этой внутренней сплоченности, определявшейся будто бы глубокой преданностью крестоносцев общим религиозным идеалам, вытекала и высокая дисциплинированность, которая, как это подчеркивают хронисты, царила в крестоносных ополчениях. Воины господни «не допускали ничего необдуманного и нарушавшего порядок: недисциплинированных обуздывали (indisciplinati castigabantur), несведущих наставляли, мятежных карали (rebelles objurgabantur), невыдержанных изобличали в [их] невыдержанности». 112)
Однако наиболее полно раскрывающаяся в хрониках особенность изображения характера крестового похода его католическими апологетами состоит в их стремлении самым тщательным образом выявлять героические черты крестоносцев и героические, с точки зрения хронистов, моменты священной войны, иначе говоря, — в стремлении героизировать завоевательное предприятие западноевропейского рыцарства. Воинам божьим, воодушевленным якобы одной только глубокой верой и не желающим добиться в результате заморской войны ничего, кроме освобождения святынь от поругания и избавления восточных братьев по религии от ига иноверцев, в самой высокой степени свойственны отвага, стойкость, выдержка, полное бескорыстие.
«Они готовы были скорее умереть, чем отступить», — говорит Рауль Каэнский о норманнах, двинувшихся после победы под Никеей (июнь 1097 г.) в глубь Малой Азии. Рыцарей, первыми взобравшихся на башню Антиохии (в ночь на 3 июня 1098 г.), сданную ее командиром, этот историк уподобляет по духу орлам и львам. Храбрость крестоносцев он воспевает в стихах, сравнивая воинов божьих то с гомеровскими героями (причем Танкреда ставит даже выше их), то с героями «Песни о Роланде» (графы Гуго Великий и Роберт Фландрский сражаются «словно воскресшие наяву Роланд и Оливье»). 113)
Раймунд Ажильский не находит слов, чтобы воздать должное отваге рыцарей, вступивших в схватку с войском эмира Дукака Халебского под Антиохией (9 февраля 1098 г.): «Что же сказать мне об их храбрости? Они ведь так весело распевали военную песнь, будто считали грозную битву забавой (ut quasi pro ludo imminens bellum haberent)». 114) Аноним восхваляет отвагу и бескорыстие воинов христовых, которые, по его словам, «предпочитали преследовать разбитых врагов, нежели гнаться за добычей (magis amabant persequi illos quam ulla spolia [207] querere)». 115) Коннетабля князя Тарентского, Роберта, проявившего храбрость в одной из трудных схваток под Антиохией, он сравнивает со львом: когда крестоносцы, осаждающие Антиохию, вынуждены отступить, Роберт бросается в бой с врагом, «подобно грозному льву, который, вытерпев голод три или четыре дня, с рычанием вырвался из клетки и, в жажде крови, яростно кидается на животных, разрывая овец, разбегающихся туда и сюда. Так и Роберт ворвался в гущу турецких воинов и преследовал их столь яростно, что ленты его знамени развевались над головами турок». 116)
В глазах Гвиберта Ножанского крестоносцы достойны всяческих похвал, ибо их мужество и стойкость, полагает он, вообще ни с чем в истории не сравнимы. «Попробуем перелистать, — рассуждает аббат-хронист, описывая события времени осады крестоносцев в Антиохии мосульской армией (июнь 1098 г.), — страницы истории прежних осад городов; начнем с истории древнего мира: какие сумеем мы найти народы, которые, будучи вдалеке от родной страны, так стойко и упорно противостояли стольким напастям?». 117) Такого, отвечает Гвиберт, не было даже во время Троянской войны, когда на протяжении десяти лет все же заключались перемирия, при которых обе стороны чувствовали себя в безопасности и воины могли укреплять свои силы, получая в изобилии припасы по суше и по морю. А если осажденным и случалось когда-либо и где-либо претерпевать голод и переносить опасности, продолжает он, то «не удивительно, что они выносили это, стремясь к [собственной] свободе». Напротив, те, о которых он ведет свой рассказ, покинули землю «совсем не ради того, чтобы увеличить свое имущество, — они подвергались лишениям, влекомые естественным побуждением [пострадать] ради одного господа бога; они выдерживали бедствия от голода, трудностей лагерной жизни, холода и дождей — [словом], испытывали всяческие ужасы, о которых никто не услышит и не прочитает, чтобы такому от века подвергался какой-либо народ, — [и все это] для того единственно, чтобы избавить церкви господни от неслыханных надругательств». 118) «Когда я думаю о них (крестоносцах. — М. З.), — говорит тот же Гвиберт Ножанский в другом месте, — по виду исполненных воинской суровости, а в душе отмеченных преобладанием мученического смирения, я прихожу к выводу, что от века ни одна армия не выказала равного постоянства в том и другом [отношениях]». 119) [208]
Описание подвигов вождей и рыцарей — стержень летописных и исторических повествований о Первом крестовом походе. Предводители крестоносцев и простые воины на страницах хроник то и дело демонстрируют чудеса отваги. «Кто отважится рассказать, — восхищенно перечисляет Рауль Каэнский подвиги вождей во время битвы за Антиохию, — о силе Готфрида, мечом которого турок, рассеченный надвое, превращается из одного [человека] в двух? Кого не поразят достойные деяния Раймунда, который довольно часто один выдерживает противодействие Антиохии (saepius occurenti Antiochie solus restitit)? А копье графа Роберта Фландрского? Не нуждается ли оно одно в особом историке?» 120)
Хронисты и историки не довольствуются, конечно, одними риторическими упражнениями, вроде только что приведенного пассажа и подобных ему. Они действительно рисуют историю крестового похода как непрерывную цепь героических деяний его рядовых, участников и главарей, проявляющих самые отменные рыцарские добродетели и непрестанно состязающихся друг с другом на поприще воинской брани. В героическом плане описываются не только те или иные бои, осады, атаки, наступления и отступления, взятие городов и крепостей, но и, что весьма специфично, в каждом отдельном случае детально изображаются подвиги определенного рыцаря или князя. Эти описания подчас трафаретны, но иногда — свежи и жизненны.
Некий провансальский рыцарь Пьер Роазский, находившийся в отряде из пятисот воинов, в октябре 1097 г. высланных графом Раймундом Тулузским для внезапного захвата Антиохии, отделяется близ города от остальных и «один сражается против турок, истребляя многих и энергично (valde) преследуя других». 121) Это, конечно, штамп. Но вот другой эпизод, приводимый тем же автором: весь день, рассказывает он, бьется у одной из пяти антиохийских башен рыцарь Гуго Безумный из отряда Готфрида де Монте Скабиозо; сражаясь с превосходящими силами язычников, он ломает три копья одно за другим. 122) Здесь — живая реальность во всей ее непосредственности.
Таких деталей немало в хронике норманнского рыцаря. Повествуя о сражении за сирийскую крепость аль-Маарру (ноябрь— декабрь 1098 г.), этот хронист внимательно фиксирует подробности военных сцен, подробности того, что именно совершили тот или иной крестоносец или группа крестоносцев. Современникам и потомкам непременно надлежит знать, что рыцарь Гийом де Монпелье бросал в турок огромные камни с осадной [136] башни, сооруженной по распоряжению графа Тулузского, что другой рыцарь — Гуфье де Латур — первым кинулся по лестнице на крепостную стену, и, хотя лестница не выдержала тяжести множества людей, он с несколькими воинами уже успел взобраться наверх; многие рыцари и пехотинцы пробуют тотчас оказать ему поддержку — они карабкаются на стену по другой, найденной ими и быстро приставленной к стене лестнице. 123) Рассказывая о штурме Иерусалима 15 июля 1099 г., тот же автор особо останавливается на подвиге некоего туреньского рыцаря Летольда, который первым сумел взобраться на стену; защитники города, устрашась, отступают со всех позиций; начинается преследование. Когда развернулось последнее сражение крестоносцев с неверными — при Аскалоне (12 августа 1099 г.),— также обстоятельно изображаемое Анонимом, первым, спешит уведомить хронист, храбро кинулся на египтян граф Роберт Нормандский: «Едва только граф увидел знамя эмира с изображением золотого яблока, укрепленного на конце копья, отделанного серебром, как он яростно обрушился на врага и смертельно ранил его». В этом же бою и Танкред врезается в самую гущу вражеского войска — при виде его враг сразу же обращается в бегство. 124)
Особенно насыщены такого рода описаниями произведения светских авторов — Анонима и Рауля Каэнского, но немало подобных примеров «героизирующей детализации» встречается и в рассказах клириков и монахов.
Один из выразительно звучащих мотивов апологетической героизации событий крестового похода в хрониках — прославление его вождей. Предводители крестоносцев оказываются олицетворением всех рыцарских достоинств. Самые имена их называются хронистами не иначе как с присовокуплением всевозможных украшающих и долженствующих отражать их высокие качества эпитетов: светлейший, знатнейший, могущественнейший, мудрый, чудесный, храбрый, выдающийся, достопочтенный, доблестный воин и муж совета, муж высокой души, удивительного ума, одаренный воинской доблестью, искуснейший в ратных делах, щедрый раздаватель милостыни, всегда готовый прийти на выручку христианским собратьям, отличный рыцарь, прославленный доблестью и отвагой, преданный Христу душой и телом, герой славного имени, храбрейший соревнователь отеческой доблести, муж щедрый, усердный рыцарь, смиренный и великодушный. 125) Этот набор выражений, хотя и почерпнут в [210] основном в арсенале римской литературной традиции и представляет собой чистейшую риторику, явственно свидетельствует о стремлении хронистов прославить героев крестоносной эпопеи.
В глазах ее историков чуть ли не все вожди крестоносцев — величайшие ратоборцы. Рисуя расположение отрядов франков в начале осады Никеи и перечисляя их военачальников, Альберт Аахенский затрудняется, кому отдать предпочтение в доблести: один — таков, что ему нет равного в бою (dispar in armis), другой — рыцарь, неодолимый в воинском искусстве (irreprehensibilis in arte bellica), третий — светлейший и непобедимейший, четвертый — славен отвагой и могуществом. 126) А Рауль Каэнский, рассказывая о событиях, связанных с осадой Антиохии, еще более прямолинейно заявляет, что «особенно великие подвиги совершили князья». 127)
В поисках средств прославления своих героев хронисты, следуя риторическим шаблонам, то и дело сопоставляют их либо с гомеровскими героями, либо с сильными хищниками. Рауль Каэнский уподобляет Готфрида Бульонского — по силе, ярости, одушевлению — гомеровскому Гектору; «для потомка Гвискара оказывалось легким все то, о чем не помышлял ни один из Аяксов, на что не отваживались ни Гектор, ни превозмогший его Ахилл», — пишет он (в стихах) о Танкреде. Передавая один из эпизодов борьбы за Антиохию, когда Танкред одержал верх над повстречавшимся ему турецким патрулем из трех всадников, Рауль восклицает: «В одних его [Танкреда] руках словно соединились качества быстрого коня Кастора, копья Ахилла, десницы Мелеагра, мужества Тидея, палицы Геркулеса, щита Аякса». Мужество его превосходило львиную отвагу: историк прибегает к этому сравнению довольно часто. В одном случае рассказывается, как в Иосафатской долине, близ Иерусалима, Танкред-лев одолел пятерых противников; двое из них были обращены в бегство и ускакали к городским воротам. В другом месте своего рассказа, увлекшись сопоставлением, Рауль развивает его, подводя под поэтический образ психологическое обоснование. Окапывается, Танкред, «хотя и человек, но он в то же время не человек, а лев, и притом не только по виду и взору, но главным образом потому, что у него львиное сердце». 128)
Бесстрашными, многоопытными, благородными, благочестивыми [211] и великодушными оказываются под пером хронистов и прочие предводители похода. Каждый из воспеваемых ими героев — живая коллекция рыцарских доблестей, пример силы, ловкости, мужества, а также бескорыстия, самоотверженности, участия к беднякам и пр. Каждый из них, если верить писаниям этих апологетов, решает судьбы военных кампаний, каждый являет собой верх благородства, заслуги и геройство каждого — превыше заслуг и доблести всех остальных.
Все хронисты восхищаются геройскими деяниями крестоносного рыцарства независимо от того, к какой именно группе (этнической или политической) принадлежит объект их восхищения. Все они прямо и косвенно восхваляют божью рать: прямо — прибегая к открытому славословию крестоносцев, косвенно — живописуя их ратные деяния. Нередко, чтобы придать большую силу своим панегирикам, хронисты превозносят воинство христово как бы от имени третьих лиц.
Норманн Аноним, рассказывая, как жители киликийского Тарса призывали в город крестоносцев, вкладывает им в уста слова о непобедимости франков: «Поспешайте, непобедимые франки, поспешайте!» 129) Примерно такова же формула обращения послов Ягысьяни, эмира антиохийского, к мосульскому атабегу Кербоге, когда они просят его об оказании поддержки против крестоносцев: это, говорят послы, «могущественнейший народ франков (gens fortissima Francorum)». 130) Признавая высокие воинские качества противников крестоносцев, тот же автор приписывает туркам представление, будто сами они — франкского происхождения: иначе чем бы еще объяснить их силу и ловкость? «Кто отважится когда-либо, — вопрошает Аноним, завершая рассказ о дорилейской битве, — будучи столь мудрым, сколь и ученым, описать осмотрительность, могущество и доблести турок?.. Ведь [недаром же] они говорят, что ведут свой корень от рода франков и что, кроме франков и их [самих], нет никого, кто был бы поистине вправе именоваться прирожденными рыцарями». 131) И далее, чтобы еще больше оттенить все же превосходство крестоносцев над неверными, хронист наивно рассуждает: «Скажу правду, которую никто не посмеет оспаривать: если бы они [турки] всегда веровали в Христа и пребывали в святой христианской вере и хотели бы почитать единого господа в трех лицах и сына божьего, девой рожденного... нельзя было бы отыскать никого, кто был бы равен им по храбрости и воинскому искусству... И тем не менее, — ликующе заключает хронист свое рассуждение, — милостью божьей они были побеждены нашими». 132) [212]
Рауль Каэнский как бы передает собственные мысли и оценки своему герою Танкреду. Узнав (после своей переправы через Босфор), что сеньоры, оставшиеся под Константинополем (в Европе), принесли вассальную присягу императору Алексею I, герой предается осуждающим размышлениям относительно горькой участи своих соратников. В форму этих размышлений историк облекает очередной гимн доблестным крестоносцам: «Я видел благородных мужей, потомков герцогов и королей, променявших свои царства на добровольное изгнание; они направлялись как мирные люди (videram... venisse pacificos) (sic! — M. З.), и при их появлении огромные территории, государства варваров склонялись перед ними: ни море, ни земля не препятствовали им (non terram obstitisse, non pelagus)». 133)
Раймунд Ажильский воспевает доблести франков устами врагов, пораженных их мужеством во время борьбы за аль-Маарру (конец 1098 г.). В лагере крестоносцев, рассказывает он, царил страшный голод, франки «с жадностью поедали даже тела врагов, валявшиеся две недели или более в городских колодцах и начавшие издавать зловоние». Происходившее «навело страх как на людей нашего войска, так и на чужеземцев». И вот как раз в это время, когда вследствие всего случившегося «многие из наших отчаялись в успехе похода, если только не прибудут франкские подкрепления», среди сарацин и турок, напротив, якобы раздавались такие речи: «Так кто же в силах устоять перед этим народом, который столь упорен и ожесточен, что его не заставили отказаться от осады Антиохии в течение целого года ни голод, ни меч, ни какие-либо опасности (non potuerit revocari ab obsidione Antiochiae fame vel gladio vel aliquibus periculis), и который кормится теперь человечиной? Такие и подобные ужасающие вещи говорили о нас язычники». 134) Подтекст этого пассажа совершенно очевиден: даже враги поражены стойкостью и мужеством франков.
Впрочем, провансальский хронист славит крестоносных героев и от собственного имени — с этой целью он подчеркивает, в частности, силу сопротивления их противников в Иерусалиме. Осажденный гарнизон оборонялся до крайности: на головы крестоносцев бросали стволы деревьев, просмоленные, намазанные серой и зажженные пуки соломы, горящие деревяшки, утыканные гвоздями, с тем «чтобы пламя по крайней мере остановило тех, кого не могли сдержать ни меч, ни высокие стены, ни глубокий ров». 135)
Наивысшей точки вся эта героическая апологетика крестоносной эпопеи достигает в тех местах летописных и исторических повествований, где описываются самые значительные победы [213] крестоносного воинства: такова картина победоносного штурма Антиохии в ночь со 2 на 3 июня 1098 г., особенно полно и достоверно изображаемая очевидцем событий норманном Анонимом. Взятие города он рисует как великое торжество рати христовой. Франки с помощью предателя Фируза проникают в город через башню «Двух сестер»; испуская радостный клич [«бог так хочет (Deus le volt)»], они чудесным образом вскарабкиваются на стену, быстро овладевают остальными башнями, убивая всех, кто им попадается, разбивают и таким образом открывают ворота, врываются, ликующие, в город. 136) Такова же картина генерального приступа Иерусалима 15 июля 1099 г. и торжества, воцарившегося среди крестоносцев после захвата священного града, с подъемом описываемая всеми хронистами Первого похода. 137) По мнению Раймунда Ажильского, «день этот прославлен навсегда, ибо это день погибели язычества и утверждения христианства». 138)
Таким образом, рассмотрение латинских хроник конца XI — начала XII в. приводит к заключению, что авторы их писали как панегиристы крестового похода. Применяя распространенные в средневековой летописной риторике приемы (библейские параллели, сравнения с гомеровскими героями, обращение к образам животного эпоса и пр.), они стремились изобразить его героическим подвигом, а самих крестоносцев — одушевленными высокими идеями, бескорыстными мучениками господними, проявившими чудеса отваги, благородства, стойкости, дисциплинированности и сплоченности в священной войне.
Удалось ли, однако хронистам последовательно реализовать свои намерения? Сумели ли они до конца удержаться на апологетических позициях в изображении событий?
Грабительско-захватническая сущность крестоносного движения конца XI в. (в свете реальных фактов, засвидетельствованных хронистами)
Апологетической тенденции хронистов, проявляющейся в изображении ими мотивов, целей и характера Первого крестового похода, противостоит обильный фактический материал хроник, характеризующий сущность войны крестоносцев на Востоке совершенно иначе, нежели ее хотели представить сами латинско-католические авторы.
В свете фактов, передаваемых в тех же латинских хрониках, крестоносцы выступают алчными захватчиками, озабоченными прежде всего добычей, а не религиозными святынями. Им [214] слепит глаза золото и серебро противника, их руки тянутся к драгоценностям, да и ко всякому добру, кому бы оно ни принадлежало. Они начинают грабить, еще находясь на европейской территории. Венгерский король Коломан, через владения которого летом 1096 г. шли первые отряды крестоносцев, жалуется позднее Готфриду Бульонскому, что они «воздали нам злом за добро (malum pro bono nobis reddiderunt)»: «хотя мы предоставили им право покупать по стоимости и весу и разрешили мирно идти через венгерскую землю», крестоносцы «награбили в нашей стране золото и серебро, [увели] коней, и мулов, и [всякий] скот...» Мало того, они убили в Венгрии около 4 тысяч человек, «отняв у них имущество и одежду». 139) Болгары при приближении первых крестоносных ополчений покидают города и села, видя в воинах христовых грабителей и разбойников. В одном из болгарских городков 7-тысячный отряд Петра Пустынника не обнаруживает ни людей, ни имущества: жители оставили селение, и крестоносцы терпят здесь нужду в продовольствии — нет никого, кто бы продал или предложил им что-нибудь. Византийские послы, встретив этот отряд в Средне (Софии), передают распоряжение Алексея Комнина, запрещающее крестоносцам останавливаться в каком-либо городе на срок свыше трех дней; причина запрета проста: «в его [императора] государстве твое войско производило грабежи и беспорядки». 140)
На Востоке аппетиты крестоносцев разыгрываются еще сильнее. Рассказывая о переходе воинов христовых через Малую Азию в 1097—1098 гг., а затем об их продвижении вдоль сирийско-палестинского побережья в 1098—1099 гг., о происходивших в пути битвах с сельджуками, хронисты всегда самым тщательным образом, притом с удовлетворением и даже каким-то упоением перечисляют все, что доблестные рыцари креста приобретали в результате успехов своего оружия. Золото и серебро в этих описаниях неизменно фигурируют на первом или на одном из первых мест. «И мы взяли большую добычу — золото и серебро, коней, ослов, верблюдов, овец, быков и многое другое», 141) — пишет очевидец Аноним об итогах битвы при Дорилее (1 июля 1097 г.). Такими сообщениями пестрит его хроника, ими наполнены и сочинения остальных участников Первого похода. Главный результат всякого победоносно оконченного сражения с неверными — это добыча, и только добыча. [215]
6 марта 1098 г. в ходе осады Антиохии франки наносят сельджукам очередное поражение. Они исполнены ликования. «Победа отмечена воплями [радости], и большой добычей, и множеством коней, которых наши привели [с собой] в лагерь»,— так говорит об этом достопримечательном событии провансальский хронист. Любопытны детали, характеризующие поведение победителей. Они не склонны впадать в чисто религиозный экстаз. «Было интересным зрелищем, — продолжает в несколько снисходительном тоне капеллан графа Сен-Жилля, — поглядеть на иных бедняков, возвращавшихся после победы с поля боя. Одни бегали по палаткам и, ведя за собой коней, показывали соратникам то, что их утешало в бедности; другие же, напялив на себя два или три шелковых одеяния, прославляли щедрого подателя победы и добычи — бога; третьи, держа три или четыре щита, выставляли их напоказ в знак триумфа». 142)
28 июня 1098 г., после почти трехнедельного пребывания в Антиохии, окруженной большим войском мосульского атабега Кербоги, крестоносцы одержали верх над противником близ стен города. Хотя победители были изнурены голодом и болезнями, но, обратив мусульман в бегство, они тотчас кинулись к их палаткам, где захватили «много и золота, и серебра, и кучу всякой добычи; а съестных припасов, и [рогатого] скота, и верблюдов — без числа и меры», 143) — читаем у Раймунда Ажильского 12 августа 1099 г., уже по освобождении гроба господня в Иерусалиме, крестоносцы разбили египетское войско при Аскалоне. Казалось бы, можно отправляться назад, в священный град, и предаваться религиозным церемониям у святынь. Однако благочестивые воины и здесь не хотят упустить своего: закончив сражение, они, рассказывает Аноним, возвращаются в оставленный противником лагерь, к палаткам врагов, где берут «бесчисленную добычу в золоте, серебре», овладевают «множеством всяческого припасенного [здесь] добра, различного скота, а также всевозможного оружия (omnium animalium genera omniumque armorum instrumenta)». 144) Фульхерий Шартрский считает нужным детально перечислять, что именно было взято в палатках; помимо золота, серебра, материй и одежд здесь «нашли драгоценные камни 12 сортов, называющиеся так: яспис, сапфир, халкедон, смарагд, сердолик, сард, хризолит, берил, топаз, хризопрас, ясинт и аметист; нашли там сосуды и многие предметы разного рода — золоченые шлемы, замечательные кольца, дивные мечи, хлеб, муку и многое иное». 145)
Алчные устремления не оставляют крестоносцев в самые, казалось бы, неподходящие для удовлетворения их сребролюбия [216] моменты; они тянутся к добыче в самых опасных и острых ситуациях. Франки занимаются захватами, даже находясь в осаде. Раймунд Ажильский передает такой случай, происшедший в один из первый дней осады Антиохии. Турки предприняли вылазку против франков, запертых здесь войском Кербоги, из городской цитадели (находившейся в руках неверных); «наши, воспользовавшись удобно расположенным местом и овладев возвышенностью, двинулись навстречу врагам и опрокинули их с первого удара, но затем, позабыв про грозную войну, устремились за добычей (imminentis belli obliviscuntur et praede inhiant) и были постыднейшим образом обращены в бегство, причем более ста человек были задавлены в воротах, а еще больше погибло коней». 146)
Страсть к грабежу владеет крестоносцами настолько, что они подчас набрасываются на добычу, даже не доведя до конца сражения. Накануне аскалонской битвы патриарх Арнульф, легат папы (назначенный вместо скончавшегося в Антиохии Адемара де Пюи), извещая все войско о предстоящем поутру сражении и призывая всех быть готовыми к нему, грозит отлучить тех, кто «будет заботиться о какой-либо добыче еще до того, как закончится битва». Однако само по себе ограбление побежденных епископ благословляет: «Завершив битву, пусть возвратятся в счастливой радости, чтобы овладеть тем, что предназначено им господом». 147)
Хронисты никогда не упоминают о каком-либо завоеванном или просто пройденном крестоносцами городе на Востоке, не отметив захваченного там имущества. Словно забыв о своих высоких целях, усердно приписываемых им панегиристами похода, крестоносцы предаются безудержным грабежам везде — не только в таких городах, как Антиохия или Иерусалим, но и в любом самом малозначительном городишке или крепостце Сирии или Палестины.
В то время, когда «наши вошли в Маарру, какое бы добро ни находилось в домах и в погребах, каждый присваивал его в собственность», — рассказывает норманн Аноним. Без тени осуждения повествует он о том, как Боэмунд Тарентский «распорядился передать через переводчика старейшинам сарацин (fecit per interpretem loqui Saracenis majoribus)», чтобы они вместе с женами, детьми «и прочим достоянием (aliisque substantiis)» собрались в одном здании, обещав, что сам «спасет их от смертной участи (ipseque defenderet eos de mortali sentencia)», а затем схватил тех, кому повелел явиться, и «отобрал у них все, что имели (abstulit omnia que habebant), золото, серебро и различные драгоценности, которые были при них; одних он [217] приказал умертвить, других же увести для продажи в Антиохию». 148) Раймунд Ажильский, словно дополняя Анонима, рассказывает, что прочие крестоносцы, принявшиеся было за очистку домов по взятии аль-Маарры, собрали там «лишь немного добычи». Сарацины попрятались в погребах, «и никто или [только] немногие показывались». После того как было захвачено все, что удалось найти в жилых зданиях, воины христовы, обуреваемые жаждой обогащения, стали огнем и дымом выкуривать жителей из их подземных убежищ: крестоносцы решили, что свое добро неверные держат при себе. Но так как и эта мера не принесла ожидавшихся результатов, то освободители святынь применили пытки: они замучивали до смерти мирных жителей аль-Маарры, вынужденных покинуть убежища, требуя выдать спрятанные драгоценности. 149) Добыча радует сердце воинов божьих и в курдской крепости Калаат эль-Хосн, 150) захваченной в конце января 1099 г., где они «обнаружили в изобилии хлеб, вино, муку, масло и всяческие припасы», 151) и в других местах. Особенно подробно изображаются хронистами опустошение и разорение крупных городов. «Сколько же [всего] было взято добычи в Антиохии (после ее захвата крестоносцами 3 июня 1098 г. — М. З.), мы не в состоянии и сказать: если вообразите, сколько сумеете, то считайте сверх того», 152) — поясняет читателям Раймунд Ажильский. Овладев Иерусалимом, крестоносцы «разбрелись по всему городу, захватывая золото и серебро, коней и мулов, и дома, ломившиеся от всякого добра», 153) — рассказывает Аноним. При этом, отмечает Фульхерий Шартрский, как бы подтверждая его сообщение, всякий, кто входил в дом первым, был ли он богат или беден, «присваивал себе все, что находил в нем, и распоряжался и владел домом или дворцом [так], будто он был в его полной собственности». 154) В святом граде, этой заветной цели воинов Христа, алчность обуяла их с такой силой, что, как повествует тот же автор, «вы бы увидели [поистине] дивные вещи, когда наши оруженосцы и беднейшие [218] пехотинцы, знавшие об изворотливости сарацин, вспарывали животы покойников, дабы извлечь из их внутренностей безанты, которые те проглотили при жизни [своими] страшными глотками». 155) Не довольствуясь этой операцией, крестоносцы для верности «спустя несколько дней сложили трупы в большую кучу и превратили в пепел (cinere tenus combusto), чтобы легче было разыскивать в том пепле упомянутое золото (aurum memoratum in eodem cinere facilius reppererunt)». 156)
Эти картины разнузданного грабежа дополняются не менее выразительными подробностями, приводимыми Раулем Каэнским (ради того, чтобы поднять свой рассказ до эпико-героического уровня, историк облекает его в стихи):
Едва [они] в город проникли, всюду рассеялись —
Там, здесь, направо, налево, вниз и поверху;
Кинулись в домы, на крыши, сады, огороды — везде
Убивают, грабят и опустошают.
Скот хватает этот, врывается в дом другой,
Одни похищают золото, медь же — другие,
Прельстившись ее желтизною сверкающей...
Иные хватают сребро, драгоценные камни — иные,
Третьи — пурпур, кое-кто же — рабов.
Разграблению все предается.
Всякий рыщет за тем, в чем нужду имеет...
