Глава VI. Развлечения и игры

Ювенал[30] когда-то метал громы и молнии против «дегенеративной толпы» детей Рема, упрекая римлян в том, что его интересуют только две вещи: хлеб и зрелища. То же самое можно было бы сказать и о жителях Сан-Франциско, всецело поглощенных алкоголем и игрой. Это, как признают все очевидцы во главе с Бейяром Тейлором, два преобладающих пристрастия калифорнийцев.

Пили повсюду. Это стало привычкой. Пили много и очень часто перебирали. «Количество потребляемой ежедневно водки почти ужасающе, — жалуется Фрэнк Соул. — Ею торгуют во всех игорных домах, на набережных, почти на каждом углу, особенно на некоторых улицах, и почти во всех заведениях»⁽¹⁾. Количество питейных мест по сравнению с числом горожан было несопоставимо.

Одни искали в опьянении лекарство от своих неприятностей, от безделья, скуки, тоски, уныния, от неудачи. Другие пили по привычке, ради праздника, или чтобы «обмыть» какую-то сделку, — всегда можно найти повод, для того чтобы опрокинуть стаканчик.

Деловые встречи обычно проходили в шикарных барах, которые росли как грибы на Коммершл-стрит, «Не останавливались ни перед какими расходами, чтобы привлечь клиента, — пишет Фрэнк Мэрриет. — Владельцы баров — настоящие "артисты" в своей профессии. Мягкие софы и кресла-качалки, обитые бархатом, ждут праздношатающихся. Но народ предпочитает те бары, в которых за стойкой стоит женщина»⁽²⁾. Самым пьющим всегда оказывался американец. Г-н Сент-Аман признавал, однако, что хотя «его склонность к пьянству несколько чрезмерна, это ему не мешает. После длившейся целый день попойки он окунается в воду и погружается в работу с новой энергией»⁽³⁾. И Мэрриет также пишет, что даже если жители Сан-Франциско и пили много, они никогда не напивались допьяна.

В притонах портового квартала, этих логовах порока, преступления, болезней и нищеты, пили такой низкопробный алкоголь, что многих он доводил до кладбища. Соул рисует нам картину кромешного ада, в который попадают калифорнийцы, отвернувшиеся от добродетели: «Пьяные мужчины и женщины, одутловатые, в грязной одежде, заполняют притоны каждый вечер, проводя долгие часы в отвратительных пьяных оргиях. Американцы и европейцы, мексиканцы и южноамериканцы, китайцы и негры вместе губят свое здоровье, давая работу полиции и суду. Пьют скверный алкоголь, по шиллингу или по два за стакан, и эта пестрая компания поет, пляшет, затевает ссоры, дерется, играет и под звуки рваного барабана, потрескавшейся скрипки и расстроенного органа предается всевозможным вульгарным развлечениям, похотливым и непристойным»⁽⁴⁾.

Такими были злачные места. Но было и множество других, вплоть до изысканного заведения, открытого в марте 1852 года Бэрри и Паттеном на Монтгомери-стрит, которое не перестает расхваливать Фрэнк Соул. Салуны были превосходно меблированы, игра в них была запрещена, и ни один похотливый художник не расписывал их стены. Первый этаж, «где находились бар и стойка с сигарами, [был украшен] целомудренными картинами, акварелями и в масле, и неплохими гравюрами в богатых золоченых рамах». Роскошные лампы и канделябры освещали комнату. За баром, «изобилующим хрусталем и серебром», сияли большие зеркала. Подавались только самые лучшие выдержанные вина, а бармен слыл мастером приготовления коктейлей. Ежедневно избранной клиентуре предлагался бесплатный завтрак. На втором этаже находился превосходный бильярдный зал. Не удивительно, что это заведение стало местом встреч самых высокопоставленных джентльменов Сан-Франциско. Но эти роскошь и изысканность стоили дорого. Соул говорит, что его владельцы сверх 60 долларов в день за аренду помещения ежедневно тратили на текущие расходы еще 100 долларов. Только лед стоил от 50 центов до 1 доллара за фунт, «а потреблялось его огромное количество»⁽⁵⁾.

Весы и револьвер

Спекуляция на человеческих пороках и страстях всегда обогащает. В игорных домах их ловкие владельцы старались одновременно удовлетворить вкусы и игроков, и любителей выпить: в каждом таком заведении имелся бар. Восемь самых крупных и самых красивых игорных домов — «Эксчейндж», «Эмпайр», «Юнион», «Паркер», «Эльдорадо», «Веранда», «Сосьеда» и «Белла Юнион» располагались на западной и северной сторонах Плазы. «Роскошь там была совершенно безудержная, — пишет Лаперуз, — посетителей искушали всевозможные соблазны»⁽⁶⁾.

Каждый вечер здесь собиралась разношерстная толпа, чтобы выпить, поболтать, покурить и поиграть. Мексиканцы дневали и ночевали в этих заведениях. В «Эльдорадо» Лаперуз остановился на минуту около окруженного двумя рядами зрителей стола, за которым шла игра в монте, с интересом наблюдая за одним из игроков-мексиканцев: «Он пристроил у себя на коленях огромную открытую дорожную сумку, полную дублонов, и без конца черпал их оттуда горстями потому, что банкомету необычайно везло»⁽⁷⁾.

В каждом зале было около двадцати столов. Между многочисленными зеркалами и канделябрами на стенах висели «прекрасные французские картины, единственным сюжетом которых были обнаженные женщины»⁽⁸⁾. За столами играли в монте, фараона, ландскнехта и в рулетку. «Задача банкомета в монте очень трудна, — отмечал Фрэнк Мэрриет, — и несмотря на окружавшую его толпу и не прекращающуюся музыку его голова непрерывно занята сложными расчетами, а глаза бдительно (а на вид небрежно) следят за лицами сидящих за столом и якобы неотрывно разглядывающих свои карты; он должен под взглядами внимательных наблюдателей применять все свои хитроумные приемы и стараться, чтобы его не поймали за этим, так как это могло бы стоить ему жизни»⁽⁹⁾.

Действительно, всегда казалось, что крупье и банкометы плутовали, как утверждает Альбер Бенар. «Игра не была честной, — говорит он, — почти все мечущие банк во время игры в монте, фараона и рулетку, самые ловкие игроки и самые опытные шулеры, которых только можно себе представить»⁽¹⁰⁾. Поэтому крупье всегда держал перед собой в выдвижном ящике не только весы для взвешивания золота, но и револьвер, чтобы охлаждать горячие головы. «Каждый, или почти каждый вечер, — сообщает Мэрриет, — ему приходится браться за револьвер, чтобы защититься»⁽¹¹⁾.

Револьвер полковника Кольта — оружие почти не знакомое Европе — привлек внимание всех французов. Г-н Сент-Аман совершенно справедливо пишет: «Ежедневно происходит много ссор, которые в любой другой стране получали бы мирное разрешение, но револьвер сразу все портит»…⁽¹²⁾ «Очередь из шести выстрелов» досаждала зрителям. Очень редко развязка наступала на улице или в салоне и обходилось без жертв, не имевших никакого отношения к ссоре. Такие случаи были многочисленны. В «Эльдорадо» Альбер Бенар пять или шесть раз был свидетелем того, как американцы обменивались ударами ножа или выстрелами. Он видел в «Белла Юнионе» двух игроков, которые из-за какого-то пустяка разошлись на пять шагов прямо в игорном зале и разрядили друг в друга свои револьверы.

Спокойно сидевший за соседним столом посторонний человек оказался беззащитным перед шальной пулей, просвистевшей над его ухом и разбившей зеркало за его спиной. Зрители мгновенно попрятались, кто под бар, кто за колонны, с криком: «Не стреляйте!», что по словам Мэрриета означало лишь «не стреляйте, пока мы не уберемся отсюда»⁽¹³⁾. Игра сразу же возобновилась после прекращения стрельбы. Вынесли раненых и убитых, а гарсон тщательно вытер следы крови.

Некоторые видные горожане требовали запрета на ношение оружия, по крайней мере в городе. Однако отсутствие безопасности на улицах делало принятие такой меры невозможным. Таким образом, все отправлялись играть, потанцевать или выпить вооруженными до зубов. «Менее осмотрительные и боязливые французы, — отмечал г-н Сент-Аман, — выходили в город значительно легче вооруженными»⁽¹⁴⁾.

Судьи, пасторы, врачи, адвокаты, торговцы, канцелярские служащие, предприниматели, лавочники, бизнесмены и авантюристы — решительно все посещали игорные залы. Но не все играли. Некоторые ходили туда, чтобы побывать в женском обществе, послушать музыку, просто встряхнуться, ощутить теплоту общения и, разумеется, выпить; другие же, чтобы понаблюдать за нравственным падением человечества.

Играли по-крупному. В начале «золотой лихорадки» нередко можно было видеть игрока, ставившего на одну карту 150-200 унций золота. Даже в игорных притонах портового квартала на игорный стол выкладывали целые состояния. В одной трущобе, куда зашел Лаперуз, была принята формула «самые эксцентричные и самые простые вместе». Перед банкометом и перед каждым игроком по ранжиру выстраивали стекло — от бокалов для вина до ликерных рюмок «Брались за тот, чей размер соответствовал ставке, которой игрок собирался рискнуть, насыпали в него золотой песок, выравнивали картой, и если проигрывали, то просто высыпали его содержимое перед банкометом, который в свою очередь, если выиграли вы, брал такой же бокал, что и ваш, наполнял его золотом, выравнивал и опустошал перед вами»⁽¹⁵⁾.

Китайцы тоже были азартными игроками, и в Малом Китае были свои игорные дома, которые Фрэнк Соул описывает как небольшие залы на 3—12 столов. «В самых крупных, — говорит он, — играет оркестр из пяти или шести китайских музыкантов, исторгающих из своих причудливых инструментов такие странные звуки, что для белого человека слушать их настоящая пытка». Порой какой-нибудь певец дополняет своим «завыванием или пронзительным криком» этот ужасный концерт, который Соул сравнивает с «мольбами тысячи обезумевших от любви мартовских кошек», с «криками, курлыканьем, ревом, лаем павлинов, индюков, ослов и собак», с «душераздирающими криками сотен торговок пробками, точильщиков ножей, изготовителей напильников…». В эти места, похоже, отваживаются заглядывать и некоторые белые авантюристы⁽¹⁶⁾.

Законом, подписанным губернатором в апреле 1855 года, игорные дома были запрещены. Тем не менее игра продолжалась — подпольно.