Злодеяния Сталина на Кубани

 

Газета «Новое Слово», Берлин, № 72(454), среда, 9 сентября 1942 года, с.4.

 

В связи с происходящей сейчас борьбой за освобождение Кубани от красного ига, следует напомнить некоторые подробности кровавой расправы Сталина с кубанским казачеством десять лет тому назад.

Сталину не удалось «уговорить» кубанское население добровольно превратиться в красных рабов, за полуголодный паек отдающих свой труд красной власти.

Кубань сеяла только для себя и даже в годы насильственной коллективизации сохранила 370 000 казачьих хозяйств, упорно отказываясь идти в колхозы. Борьба была долгой и упорной, какие жертвы понесло в ней население, до сих пор не знаем. До нас дошли только наиболее яркие эпизоды кровавой расправы Сталина с кубанским казачеством в конце 32 и в начале 1933 гг.

3 ноября 1932 г. положение на Северном Кавказе настолько обострилось, что Сталин вызвал в Ростов на Дону всех своих палачей 1 ранга. Под руководством Кагановича, Ягоды, Юркина и Шкирятова началась кровавая расправа.

4 ноября было опубликовано распоряжение: «За срыв планов сева и хлебозаготовок вынести на черную доску станицы Ново-Рождественскую, Медведевскую и Темигорскую».

В станицах на «черной» доске приказано было прекратить всякую торговлю, закрыть все школы и больницы, досрочно и в ударном порядке, взыскать все налоги. («Молот», от 4 ноября 1932г.)

На Кубань были вызваны войска «особого» назначения. Начались повальные обыски, массовые аресты, общий грабеж населения.

10 января 1933 г. на «черной» доске было уже 12 станиц, т.е. дотла было разорено около полутораста тысяч населения.

Сталину и этого показалось мало. Он решил «удивить» Европу новой демократической мерой: 17 декабря был опубликован такой приказ:

«Признать необходимым выселить всех жителей станицы Полтавской из пределов края».

Во исполнения этого приказа Сталина чекисты выгнали штыками и прикладами до 25 000 человек с женщинами и детьми в лютый мороз в степь, где эти несчастные и умирали без пищи и теплой одежды. Оставшихся погнали на каторгу.

Но и этой кровавой гекатомбы Сталину показалось мало. 2 января 1933 г. он так же расправился с 1 500 семьями в станице Медведовской, а 7 и 13 января уничтожил население станиц Урюнской и Уманской. («Молот»№ от 7 и 13 января 1933 года). С севера, с Урала, из малоземельных районов Ленинградской области Сталин приказал принудительно переселять в опустевшие станицы Кубани наиболее «покорных» бедняков из колхозов…

Непрерывной вереницей потянулись с Кубани к мерзлым болотам крайнего севера наглухо забитые вагоны с десяткам и тысяч «каторжников», которых гнали на верную смерть с женами и детьми.

И еще долго, долго на железнодорожных станциях гнили кучи трупов, оставшихся на всех стоянках этих страшных поездов.

Всех подробностей этих злодеяний Сталина на Кубани мы до сих пор не знаем. Только из случайных обмолвок советских газет видно, что борьба шла не за ту или иную норму заготовок, а за избавление от советской власти. Эта была не вспышка «классовой» борьбы, а стремление к социальному миру. «Молот» (5 января 1933 г.) писал: «Глубокие корни пустила на Кубани политика мира с кулаками, в станицах нет ни одной организации, не пропитанной насквозь идеей классового мира».

Саботажники хотели забыть, что они находятся на советской земле».

В ответ на это стремление к классовому миру Сталин и залил кровью весь Северо-Кавказский край.

На страницах парижских, лондонских и американских газет вы не найдете ни одного слова о кровавых расправах Сталина. Это может быть самое страшное из случившегося. Сталин убивал и мучил среди бела дня нагло и безнаказанно. До сих пор эти страшные злодейства «отца народов» остались безнаказанными и неотомщенными.

Ныне, когда германские армии очищают Кубань от большевиков, приближается и для Сталина страшный час расплаты за содеянное.

 

 

ОКТЯБРЬ

 

«Новое слово», № 86, 28 октября 1942 г., с. 1-2.

На дворе – поздняя осень. Тяжелые, свинцовые тучи медленно плывут над крышами города. Асфальт, омытый слезами крупного, частого дождя, отражает в зеркале мокрых улиц, скупой свет редких фонарей затемненного города. Почти для всех народов идет четвертый год войны, а для нас, русских, кроме того, – двадцать шестой год затянувшейся революции…

Независимо от войн и революций, осень всегда одинаково печальная, потому ли, что, надолго уходя, прощается солнце, потому ли, что улетают птицы в далекие края, кажущиеся нам почему-то счастливыми, и одни лишь нахохлившиеся, молчаливые воробьи прыгают у дождевых луж, отражающих унылое небо… Или потому, что прошло еще одно счастливое лето…

Для нас, русских, октябрь памятный, трагический месяц, не только оттого, что он принес гибель империи и повлек за собой миллионы больших и малых человеческих катастроф, но и потому, что с этих сумрачных и вьюжных октябрьских дней началась новая эпоха - эпоха интервенции темных интернациональных демократических сил, грубо вторгшихся в жизнь нашей страны, в нашу жизнь.

Эта октябрьская интервенция, неизжитая полностью русским народом и до сего дня, принесла, среди многих бед, новое учение, почти религию – торжество смерти, тьмы и материи над светлым началом жизни.

С октября 1917 года смерть не покидает русских полей. Многоликая и многообразная, она неутомимо собирает свою обильную жатву. Недаром октябрь – месяц глубокой осени, месяц увядания и прощания природы с жизнью…

В темные мрачные дни октября не живет надежда на светлое будущее. Мало кто решается думать в эти дни о далекой весне, связанной со всеми человеческими надеждами; и тихий шорох падающего листа, и поникшая, побуревшая трава, и шум голых ветвей, колыхаемых ветром, напоминает только о конце, только о бренности всего земного.

Но нет смерти в мире, нет и вечного покоя! Нет и навсегда застывших, навсегда установившихся форм человеческого бытия. Не будет вечным и марксистский, интернациональный строй, принесший столько горя, крови и слез, придавивший могильной плитой русскую землю, задушивший национальный пафос революции и погубивший целое поколение творческой мысли. Под могильной плитой марксизма становилось хилым, безличным и бесцветным все то, что могло бы быть сильным, волевым, красочным. Мыслители, бойцы за идею, патриоты, дерзновенные исследователи тайн природы, талантливые писатели, поэты, смелые летчики, моряки и трудолюбивые пахари – все сходили под своды безвестных подвалов, а на месте этих нужнейших родине людей появлялись ничтожные черви, поистине пресмыкающиеся в человеческом образе, и вползали по ступеням интернационального трона к вершинам могущества и власти.

И казалось, что так было и всегда будет, что русская жизнь застыла навеки, что, подобно сталактитам в подземных пещерах, подобно глыбам вечного льда – проклятие бесплодного труда и беспросветное духовное рабство навсегда окаменели в этих формах.

Огонь вспыхнувшей войны коснулся этих застывших в «сталинизме» форм революции, человеческие жизни вновь завертелись в водовороте событий. Застывшая стихия, вновь расплавилась в огне войны, и горячая лава готова хлынуть по новому руслу.

Страшная эпоха выпала на долю нашего поколения! В короткие часы и дни мы переживаем то, чего за весь свой долгий век не испытывали наши счастливые предки.

Воочию мы зрим времена Апокалипсиса, в молниях войны угадываем бич Божий, сокрушающий «материю» и служащих ей жрецов, и ощущаем чудесное вмешательство неба, вечного Промысла, в бытие народов.

На наших глазах в пепел обращаются города, в небытие уходят миллионы человеческих существ, рушатся государства, исчезают, казавшиеся вечными и незыблемыми нормы законов и человеческой морали. Вулкан человечества, спавший веками, вдруг пришел в действие. «Закат культуры и цивилизации! Конец мира! Гибель человечества!» – вопят робкие, слабые души, видящие в этом бурном обновлении, в катастрофической ломке старого, один лишь варварский лик.

Мы, русские, не страшимся ничего: ни житейских бурь, ни космического урагана, ибо нам уже нечего больше терять, и наш Октябрь – месяц смерти и, связанный с ним, осенний цикл – уже далеко позади.

Как ни трагична и убийственна для многих людей война, она имеет свои положительные стороны: она будит новые мысли, выплавляет, выжигая старое, новые формы, она освежает воздух, ставший смертельно душным, она омолаживает народы и делает их способными к восприятию идей высшего порядка.

В страшных боях современности выковывается новое поколение людей, ничем не похожее ни на дряблых интеллигентов, ни на подхалимов или рабов.

Война родит героев, – такова вечная, старая истина, – и этому поколению героев, окрепших в сознании собственного значения и гордости – принадлежит будущее. Его будут ковать они сами, без всякой помощи каких бы то ни было сионских мудрецов, масонов, или старосветских помещиков.

Осень… зима… весна – вечные циклы ощущаются в жизни народов, в иных лишь, иррациональных сроках, в рамках иных пределов. Так говорит нам опыт веков – история человечества.

Наш Октябрь – далеко позади и, как бы ни было иной раз тяжело на душе, мы можем уже смело верить в лучшее будущее. Впереди весна, которую своим стихийным устремлением так напоминает национальная революция, творческим подъемом, выбрасывающая на поверхность новые силы, новые идеи, ломающая и сбрасывающая иноземный, наносной, чуждый по духу иудомарксизм.

Весна! – реки, взламывающие ледяные оковы, радостные светлые ручьи меж свежей изумрудной травы, песня жаворонка в первых солнечных лучах над проснувшейся землей, дуновение весеннего ветра на просторах полей – как хорошо думать об этом в непогоду, в глухой Октябрь, когда за окном унылый дождь, на дворе слякоть, и узкие горизонты большого города затянуты непроницаемой, осенней мглой.

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Газета «Новое Слово», №102(484), пятница, 25 декабря 1942 года, с.5.

 

Я дойду когда-нибудь до поворота проселочной дороги, откуда неожиданно открывается вид на наш дом.

Здесь я остановлюсь и буду долго глядеть на пустынный холм, который покажется мне таким сиротливым, и на высокие, могучие сосны, помнящие меня ребенком.

Разросшаяся ольховая роща, вероятно, прикрыла давнее пожарище и так изменила знакомый с детства вид, что не сразу его опознаю.

Потом медленно пойду дальше по дороге, стараясь угадать – где начинался наш забор: белые столбы с синими косыми перекладинами, напоминающие Андреевский флаг, под сенью которого служил отец, дед, прадед.

Конечно, не найду и следов забора и только по оголенному, высокому пню старой черемухи определю место ворот и дороги, ведшей вниз к обрыву, к мосту, через рощу и поле, мимо реки и опять вверх, мимо старых елей и сосен к нашему дому.

Старая черемуха обратившаяся в полусгнившее дупло, не одевается больше в белые, душистые одежды…

Тут мне станет грустно: я почувствую на миг пьяный веселый аромат, вспомню свою далекую юность.

С обрыва трудно спуститься, ибо размытая ливнями и вешними водами дорога давно превратилась в глубокий овраг. Моста через ручей нет, но перескочить его не трудно. Из-за рощи, в которой мы с сестрой когда-то собирали прятавшиеся в траве рыжики, слышен монотонный шум реки.

Наша речка, порожистая и шумливая, быстро мчит свои прозрачные струи к недалекому морю, бурлит и пенится.

Тут ничего не изменилось: ни шумливый, журчащий хрустальный поток, ни гранитные огромные глыбы, покрытые зеленоватым седым мхом, в беспорядке брошенные по извилистому, лесистому берегу.

Тут было когда-то наше детское волшебное царство: игры в разбойников, в индейцев, прятанье в щелках между гранитами, казавшимися нам таинственными пещерами, стрельба из самодельных луков, бесконечные игры в войну…

Тут, на глыбах гранита реяли знамена Бородина, Плевны и Малахова Кургана; конница Мюрата, махая деревянными саблями, неслась в атаку под Иеной; старая гвардия умирала под Ватерлоо и японская пехота с криками «банзай» карабкалась на твердыни Порт-Артура.

Тут мы ловили рыбешек, пускали тщательно вырезанные из сосновой коры крейсера и броненосцы, носившие каждый свое – русское или «вражеское» - имя: «Победа», «Бородино», «Ослябя», или «Шикасима», «Хадхуэ», Касуга»…

В пылу Цусимского сражения, в большинстве случаев имевшего не соответствующий истории исход, мы сами кувыркались в холодную воду.

Взгляд на реку, и я пробираюсь вверх через густой кустарник к дому, вернее, к тому месту, где он когда-то стоял.

По камням фундамента, ушедшим уже в землю, едва видимым из-под высокой травы, еле-еле можно опознать его расположение.

Как все изменилось вокруг – на дорожках и площадках сада растут стройные сосны, ели и березки, а от самих дорожек и цветочных клумб не осталось и следа. На месте оранжереи возвышается заросший холмик, а маленькая уральская пихта, когда то посаженная у подъезда, бывшая мне, ребенку, до пояса, превратилась в мощное, красивое дерево.

С той стороны, где холм обрывается к реке, на площадке около трех гигантских сосен чудом сохранились остатки скамьи.

Отсюда чудесный вид на речную долину, на далекие, голубоватые леса, сливающиеся с горизонтом, тянущиеся до Ладоги.

Здесь любила моя сестренка слушать по воскресеньям отдаленный звон монастырского колокола, доносившийся в ясные дни из женской обители из-за лесов; певуче-протяжный звон – голос нездешнего мира… Около сосен, над развалившейся скамьей, я задержусь невольно в ожидании звона далекой обители, подожду: не мелькнет ли среди зелени белое платьице, не прозвучит ли звонкий девичий голос?

Но все будет тихо, лишь снизу, из-под обрыва донесется шум реки и вверху, над головой прошелестят в порыве налетевшего ветерка могучие ветви старых сосен, пискнет радостно какая-нибудь пернатая тварь… и опять станет тихо.

Потом я пойду к беседке у плачущих берез, над заглохшим, покрытом кувшинками прудом. Сюда шел я когда то с трепетно и с испуганно бьющимся сердцем на первое детское, наивное свидание.

Образ гимназистки-соседки как-то вдруг неожиданно затмил тогда рыбную ловлю, игру в индейцев и боевую славу сражений у реки.

У этих плакучих берез было тогда традиционное место дачных свиданий, и вся их толстая белая кора, как и скамейка над прудом, были изрезаны замысловатыми инициалами, узорами сердец и пламенными изречениями. На одной из этих берез должна быть и моя надпись: «Оля, я вас люблю». Ясно вспоминаю курносенькую, хорошенькую, капризную Олю. Вспоминаю многие места, памятные по детским и юношеским дням, события, казавшиеся тогда значительными: тут, у канавы – падение с велосипеда; там – на крутом обрыве – готовились к переэкзаменовке по тригонометрии; тут в страшной драке подбил нос кузену-студенту… Вспоминаю лица родных, сверстников, друзей юношеских лет. Нет, кажется никого из тех, кто здесь жил тогда! Словно, растворились они в бескрайнем мире, и я один, забредший сюда путник, смотрю на почерневшие плакучие березы, на сгнившую крышу рухнувшей водяной мельницы. Давно это было, когда я уходил из здешних мест в последний раз! Бодрой молодой походкой, прыжками поднимаясь по дороге в гору, не оглядываясь назад на отчий дом, где протекло детство и незаметно промелькнула юность, полная надежд. Я шел тогда навстречу этим надеждам и, поглощенный мыслями о будущем, не думал о том, что, быть может, больше никогда не увижу отчего дома. В ушах звенел бодрый марш, гардемаринский палаш со звоном стукался по каблукам, жизнь раскрывала свои манящие дали…

Я не замечал клубящихся над головой грозовых туч, радовался зарницам войны, не подозревал, что в манящих далях поднимался уже ураган страшных событий, обративший жизненный путь в Голгофу, дома – в пожары, Отчизну – в гигантское кладбище!..

Из-под рухнувшей крыши мельницы, из-под гнилых, похожих уже на землю, развалин пробивается ввысь свежая поросль; кузнечики стрекочут прозрачными крылышками; бабочки садятся на яркие цветы; радостно перекликаются птицы - торжествует Ее Величество – жизнь!

Вечная жизнь!.. Как много в этих двух словах великого, необъятного… Как мал и ничтожен по сравнению с нею пронесшийся ураган.

Пройдут еще немногие года и ляжет наше поколение в очередное наслоение матери земли. На развалинах былого вновь закипит жизнь: застучит топор, завизжит пила, послышатся радостные, молодые голоса.

На смену старому поколению придет новое – бодрое и сильное. Столь же достойное взрастившей его прекрасной, великой и необъятной Родины - наша же кровь.

 

 

ПРАВДА

 

Газета «Новое Слово», Берлин, №13(499), воскресенье, 14 февраля 1943 года, с.1.

 

Правда для русского народа не только объект религиозного стремления, исходящего от истоков древнего Православия, не только идеал житейских, социальных отношении, но и глубинная, подсознательная тяга коллективного, национального инстинкта к определенным политическим идеалам, обеспечивающим народу возможность всестороннего развития на свыше предуказанных ему исторических путях.

Идеалом народной правды, в широком смысле слова, есть и будет наиболее гармоничное сочетание духовных, социальных и политических сторон жизни, то есть, возможно более полное согласование внутренней, душевной стихии народа с миром внешним - материальным началом.

Определить народную волю, то-естъ подсознательные стремления масс, значит в большей или меньшей степени предугадать будущее народа. В 1917 году Ленин несомненно угадал и учел настроения масс: тягу к земле, желание мира и «свободы», то-есть, освобождения от гипноза остатков крепостничества, носивших скорее символический характер, в виде сословных привилегий. Однако, угадав волю народа, ни Ленин, ни его последователи, будучи лишь пророками материальной доктрины, сделавшись вождями, не дали народу правды, ибо органически не могли вдохнуть в разбуженного революцией великана творческою мысль - идею высшего порядка.

Революция пошла, по словам поэта-современника, без креста, «без имени святого». Освобожденный народ, вместо взлета, распростерся по земле под тяжкой ношей «материи». Создав промышленные «гиганты», он в то же время утратил в значительной мере свой исторический, сложившийся в веках, духовный облик. И если отдельные личности и группы продолжали сохранять культурные, исторические и религиозные традиции и старались даже развивать богатое наследие предыдущих поколений, то делали это вопреки всем условиям жизни СССР, вопреки косной, антинациональной политике правящей головки и даже вопреки собственному инстинкту самосохранения.

И сколько таких верных часовых русской культуры – защитников русской правды пало на своем посту!

Но, если не было правды в коммунистической революции, то не всегда была она подлинной и в другом стане: как часто за героической кровью и самыми благими намерениями пряталась тупая реакционность и выхолощенный, бездарный либерализм!

Юные добровольцы умирали героями в то время, как за их спинами «герои тыла» предавались вакханалиям коммерческих и политических спекуляций. На болоте морального разложения никакой гений не мог бы заложить фундамент прочного здания будущего. Ни красные, ни белые, не получили тогда полного признания со стороны народа: «правда» не могла оформиться ни в грохоте гражданской войны, ни в первых периодах революции, когда палачи из инородцев и отечественных дегенератов усиленно выкорчевывали наиболее ценные слои населения России.

Правда пошла «вынашиваться» по всей русской земле многострадальным народом, пошла бродить с беженцами по всему миру.

В виде осознания ошибок и совершенного вольно или невольно греха, в виде «переоценки ценностей»» правда овладевала русским сознанием; недаром незадолго до смерти сказал Есенин: «И за грехи мои тяжкие, что не верил я в Благодать…»

Советская молодежь, в лучшей своей части неудовлетворенная схоластикой диамата, мучилась в страстном искании живительных истоков; ее зарубежные братья, платя за снобизм и интернациональный альтруизм дедов скитались по миру, проникались пламенной, мистической любовью к стране, которую многие из них и не видели.

Русская земля сочилась кровью, страна корчилась в напрасных судорогах: под иудейским скипетром советской державы не рождалась и не могла родиться национальная идея. Там создавался большевистский плацдарм мировой революции и ковалось оружие для захвата всей Европы.

Вся кровь революции и гражданской войны не дала еще достаточных всходов. Понадобились еще безвременные могилы по всему миру рассеянных кладбищ, где легли, измученные непосильной работой, не изменившие имени России, понадобились еще бесчисленные могилы на родных просторах, новые страдания и жертвы во имя создания будущего светлого здания свободной от еврейского коммунизма родины, во имя грядущего осуществления подлинной новой правды, на основе которой только и может быть построена Новая Европа.

 

 

СВЯТАЯ НОЧЬ

 

Газета «Новое Слово», Берлин, №33(519), воскресенье, 25 апреля 1943 года, с.4.

 

Трудная задача написать пасхальный рассказ. Как будто все темы в достаточной мере исчерпаны, как колодец аравийского оазиса после прохождения большого каравана.

Колокольный звон со всеми малиновыми перезвонами гулами, плывущими над степными, лесными и речными просторами родной земли использован давно не только выдающимися представителями отечественной литературы, но и гигантской армией маленьких журнальных и газетных работников пера. Использованы и пасхальные столы (дореволюционные) с их огромными копчеными окороками, утыканными гвоздикой, полуаршинными куличами, с воткнутыми в них бумажными розами, сырными и вареными пасхами с миндалем и цукатами с длинными гранеными бутылками шустовской рябиновки. Использованы и сверкающие радостно детские глазки и раскаяние в эту ночь грешника, всевозможные счастливые встречи и сюрпризы вроде выигрыша в лотерею, радость бедняка (дореволюционного эмигранта, или пореволюционного - безразлично).

Слезы печали, радости и счастья, любовь к прекрасной незнакомке, любовь к ближнему, любовь к дальним - ко всему человечеству - все это далеко уже не ново.

Самые волнующие темы теперь никого не волнуют: например - Пасха в окопах, пасхальная ночь в подвале ГПУ, Заутреня в Бутырках, светлая Заутреня в Кубанской степи, Пасха в Галлиполи, когда разговлялись четвертью банки английских консервов (из обезьяньего мяса) - все это, или почти все пережил каждый из нас самолично, а что касается нашей молодой смены, то ее вообще трудно чем-либо удивить...

Но особенно трудно было писать о Пасхе в Париже. Там у парижан этот великий праздник – торжество вечной жизни и победы Света над тьмой совершенно не ощущается. Настроения такого, как бывало у нас на Руси (в доброе старое время) и в помине нет. Появятся кое-где в витринах кондитерских сахарные и шоколадные яйца, начиненные драже, или желтенький кривоногий цыпленок стандартного типа - вот и все.

А сам город Париж живет своею обычной жизнью: сплошной вереницей, обгоняя друг друга, скользят роскошные авто, сияя хромовой сталью и никелем, перевозят по кольцу бульваров и по зеркальному асфальту Елисейских полей - последние новинки мод, драгоценные меха и бриллианты, чековые книжки и туго набитые бумажники хищных, толстых банкиров, спекулянтов политики и биржи, американских миллионеров, индийских набобов, просто международных жуликов, их жен и любовниц, женскую красоту и размалеванное, подправленное в «институтах красоты» женское безобразие.

А в ночи яркие рекламы режут разноцветными молниями черное небо: «Казино де Пари» - песенки несравненной Мистангет, «Фоли-Бержер», «Рай и Ад», «Бал Табарен», бесчисленные ревю и кафе сияют призывными, манящими огнями.

На углах‚ утонувших в автомобильном перегаре фобургов, на углах Клиши и узеньких ведущих в гору улочек Монмартра жмутся вечно голодные и дешевые жрицы любви.

Над старым Монмартром‚ над всем грешным городом, над бедностью, над пороком, над человеческими страстями – низкими и возвышенными высится белый храм Священного Сердца, но и этот белый храм в эту пасхальную ночь - ничего, или почти ничего не говорит нашему русскому сердцу.

Оставим в эту ночь душный, пыльный город с спустимся в метро и доедем до последней его остановки. Заглянем в Медон, Кламар, Аньер в старый Севр - в «русские» предместья. Там, в маленьких садочках в тихих улочках, куда не долетает вечный парижский шум, на русскую, православную Пасху всегда пышно и сказочно быстро расцветает сирень. От ее пьяного и густого аромата становится как-то радостно – тревожно на душе. В поздний час Заутрени, давно уже спят коренные обитатели этих предместий - французы и на улицах слышны только русские голоса. Звонкий девичий смех совсем как где-нибудь в далеком Белгороде, Изюме или Конотопе.

Как хорошо в эту ночь думать о далекой родине и ощущать здесь, вне времени и пространства ее незримое бытие.

Из открытых окон русской церковки плывут первые песнопения Заутрени, словно скрывающие неземную радость.

Зажигаются огоньки восковых свечек, отражаются веселыми искорками в серых глазах, отливаются золотом на русых девичьих косах. Толпа одета празднично: мужчины не в шоферских робах, не в рабочих «блё», а в выходных костюмах, женщины и девушки в белых платьях. Крестный ход уже вышел из храма и в наступившей тишине слышен лишь шорох каштановых листьев. Торжественно молчание молящихся. Сколько в русской толпе серьезных, сосредоточенных, подавленных скрытой думой, преждевременно морщинистых, скорбных и усталых лиц... Как часто слеза горя или далекого воспоминания сбегает непрошенная и стыдливая.

В эту великую ночь сознается и ощущается вечность, поэтому радостна даже печаль. Хочется благословить жизнь со всем ее страданием в прошлом и в настоящем, провозгласить ей: «Осанна!», - даже если впереди не остается никаких надежд.

«Не жалею. не зову, не плачу

Все пройдет. как белых яблонь дым»…

Батюшка, исхудалый в молитве и в посте, молодой монах, всегда скромный, застенчивый и незаметный, обретает в эту ночь величие, чудесную какую-то силу, волю и радость.

Незримыми токами передается эта радость в толпу. Он не видит стоящих перед ним людей, не различает лиц, он видит лишь огоньки свечей, сливающихся в море света, безбрежное море вечности… он приподнимается на амвон над толпой, простирает руку, поднимает медленно ввысь тяжелый, медный крест к Востоку… Дрожит и вибрирует от волнения его вдохновленный голос:

- Святая Русь, Христос Воскресе!

В маленькой русской церкви парижского предместья нет колоколов, поэтому они и не гудят торжественно, радостно и победно.