Дорога на Монтеверджине

 

Прошли годы.

Униженная и обездоленная Версальским договором Германия мечтала о реванше. Бравый австрийский ефрейтор, хватанувший во время третьей Ипрской битвы горчичного газа и едва не ослепший от этого, так и не дослужившийся до офицера за недостатком лидерских качеств, готовился вознестись вверх на мутной пивной волне. Как на дрожжах поднимало его из ниоткуда в лидеры страны, героикой которой он всегда восхищался. Как у любого недостаточно и тенденциозно образованного человека, уши его впитывали преимущественно теории, возвеличивающие людей по принципу принадлежности к той или иной нации. «Той» нацией в подобных случаях становилась нация приверженца теорий, а «иной»… Иные всю историю оказывались ниже. Они были ниже и для древних греков, которые свысока смотрели, скажем, на «варваров»‑персов эпохи великих Кира и Дария, и для китайцев, с неприязненным пренебрежением относившихся, например, к кушанам, создателям третьей величайшей империи древности времен Рима и государства Хань; ниже для любого народа, считавшего себя этнически единым и глядевшего на окружающий мир с высоты этого единства. Но в истории никогда не существовало ни единства, ни непокоряемой высоты, и лучшая сталь выходила из плавильных котлов народов – сталь, способная разреза́ть границы, сносить соломенные головы, перерубать глиняные ноги.

Лидер партии, носившей шипящее название Nazi, предпочитал задумываться о другом, ведь он хотел отыграться здесь и сейчас. Великая война прошла по Европе как чума, обездолив практически каждый населенный пункт, по непонятным причинам оставив нетронутым лишь несколько деревень в Великобритании, в том числе в графстве Ратленд, где даже родилось такое понятие, как «благодарные деревни» – поселения, не потерявшие в войне ни единого человека.

Ратленду (а он еще в 1918 году оперативно побывал в военно‑полевом госпитале в городишке Пазевальк и ознакомился там с медицинской картой одного пациента, в которой был указан диагноз: «истерическая амблиопатия[178]») со всей ледяной ясностью было понятно, что́ происходило в Европе после Первой войны. Еще одно небольшое усилие воображения, и вот мы видим бравого, но недалекого австрийского парвеню, кокаиниста и мечтателя, баловавшегося акварельками и мужественно проявившего себя на полях сражений, почти абсолютно пустое место на полотне интеллектуальной и политической жизни Германии. Отравление горчичным газом в пылу героической битвы? Нервическая слепота? Вряд ли первое, а одного второго недостаточно. Что‑то начало твориться с ним. Как будто какие‑то умело направленные ветра подули в его сшитые из солдатского сукна паруса. Как будто кто‑то протащил его экстерном через специальный ораторский курс, колол в вену патриотической эссенцией и втыкал перед митингами в электрическую розетку. Как будто… за спиной его стояли другие, гораздо более умные люди, люди, привыкшие манипулировать, сделавшие на него ставку, выставившие его вперед, вверх, над затянутой тем же солдатским сукном загородкой перед зрителями, несложным чаяниям которых отвечали его несложные речи. Он отвечал на мысли о нищете, унижении, врагах и Великой Германии. Он обещал величие, благосостояние и победу.

Мы уже упоминали, что за века борьбы с плетущими потусторонние интриги Ланцолами Гаттамелата и сама пристрастилась плести интриги – свои, посюсторонние. Борджа алкали власти дурной (никто не забывает наследие Александра), а Гаттамелата, конечно, доброй. Как же иначе? Они ведь не просто действовали «от противного», они привыкли спасать мир. Вот они и спасали его, как могли, но если магистр предпочитал уменьшать сумму несчастья по слагаемому, то его оппоненты решили дать этому несчастью самовоспламениться и сгореть очищающим пламенем.

Ратленд теперь понял, что совершил огромную ошибку, уничтожив де Катедраля – единственного человека, пытавшегося с ним уживаться. Адепт, хотя и не мог прекратить преследование своего ученика полностью (отчасти потому он не давал добро на растерзание последнего Ланцола, что осознавал его исключительные способности к выживанию, сулившие смертельную опасность преследователям), все же полагал, что живой Ратленд под наблюдением – лучше, чем война с ним. В открытой войне Медовые кошки могли потерять слишком многих, и тогда – кто будет заниматься судьбами мира? Но мэтра не стало, и его место занял другой. Функции последнего алхимика перешли к новым людям, знавшим простую аксиому: последний Ланцол должен быть убит. Ситуация вышла из‑под контроля, и годы, последовавшие за переворотом в России, были сложными годами и для Ратленда, и для палаты Торн.

При всем своем умении бить прямиком в сердце проблемы магистр был один. Он уже не мог добиться в Германии того, чего некогда добился беседой с молодым Бенито Муссолини, послушно выполнявшим сейчас заложенную в него экономическую программу. Теперь нашего героя подстерегали буквально повсюду, и его передвижения превратились в открытую войну.

 

* * *

 

Мы уже упоминали, что наш герой с поистине коллекционерской методичностью собирал некоторые артефакты, которые успешно использовал. Отработав, он помещал их в надежные места, полагая, что артефактам лучше находиться у него, чем в неумелых и непочтительных руках. В швейцарском банке хранился тщательно изменивший свою древнюю внешность шлем из Саттон‑Ху. В малоизвестном хранилище в Монако дожидался будущего непобедимый меч пророка Мухаммеда. В испанском городе Овьедо в ковчежце из кедра под личным присмотром супруги генерала Франко отдыхал от путешествий прямоугольный кусок льняной ткани с преинтересными пятнами крови, полностью совпадающими с рисунком на гораздо более знаменитой Туринской плащанице. В 1934 году плат из Овьедо попытаются уничтожить взрывом бомбы и не сумеют. А вот в муниципалитете французского города Аржантёй без помпы и огласки содержался коричневатый шерстяной хитон, отличительной особенностью которого являлось отсутствие швов.

Все эти нагруженные многовековыми верованиями вещи, прошедшие опасные приключения, помнившие звон мечей крестоносцев и воинов ислама, стоны распинаемых рабов и руки апостолов, наш герой со свойственным ему хладнокровием использовал. Да только со свойственной ему же трезвостью он знал: ни один артефакт, сколь бы несравненной «электропроводностью» он ни обладал, не умел ничего сам по себе. И то Копье судьбы, за которым гонялся австрийский ефрейтор, наконечник, постоянно находившийся в опасной близости от правой ладони Винсента Ратленда, сам по себе не мог ничего. Обладание копьем Лонгина, ставшим копьем Ланцола, не гарантировало его владельцу ни дополнительной неуязвимости, ни неотвратимости победы.

Магистр был один, и даже связи со здравомыслящими политиками Северного полушария уже почти не работали: по мере продвижения в глубь двадцатого века мир слишком уверенно увяз в кризисе. Знакомые российские дипломаты давно погибли или переместились в Европу, а среди большевиков у него друзей не было. Ратленд не мог распутать все узлы нового мира, как бы ни старался и какими бы нетривиальными методами ни пользовался. И все же он следил за артефактами. Поэтому когда некая христианская реликвия, принадлежащая дому Савой, по личному указанию короля Италии Виктора Эммануэля III отправилась поездом в высокогорный монастырь Монтеверджине близ Неаполя, чтобы укрыться от волнений нестабильных времен в тайнике, Ратленд отправился за ней.

Но прежде чем мы расскажем о приключении при Монтеверджине, объясним, почему магистр больше не предпринимал попыток войти в Ур. У него возникли новые соображения о принципах допуска, и он решил держаться «на поверхности» до последнего. Подозрения же были вот какие: Ур брал за вход жизнь. Система это была сложна и не до конца понятна. Для себя он посчитал так: первое же его – неудачное – вхождение погубило сына Агнес. Ратленд не знал, как именно забрали мальчика и куда спрятали, не знал, жив он или мертв, но факт оставался фактом: Питера нигде не было. Поэтому спустя полтора десятка лет он перестал его искать.

Переход из Португалии в Россию – всего лишь переход, давший ему возможность найти следы родителей, был оплачен самоубийством Амадеи дель Соль. Верденская эпопея и мучительная победа Антанты в Великой войне забрала не только голубоглазого старика Жюльена Шателя, но и потребовала уже на выходе его собственной смерти, ощущавшейся как вполне реальная. Риск был высок. Кого потребует та сторона в следующий раз? Выпустит ли его назад? Ур не был лондонским метрополитеном, в который можно спуститься, доехать до нужной станции и спокойно выйти наружу. Чем серьезнее была задача, тем большая плата требовалась за возможность ее решить. Поэтому магистр оставил свой решающий козырь – Ур и созданный им Рэтлскар – на самый последний случай.

 

* * *

 

Южная Италия. Снова осень – конец октября 1924 года. По узкой горной колее среди разноцветных лиственных лесов на плато, раскинувшееся на высоте тысячи трехсот метров над уровнем моря, трудолюбиво взбирался веселый красный поезд. Состав, заполненный паломниками и людьми, ехавшими по своим делам, рутинно миновал город Авеллино и направился в долину Сабато. Именно там с середины двенадцатого века красовался под роскошным, вечно весенним солнцем области Кампанья храм Святой Марии в Монтеверджине, заложенный на Горе Непорочной Девы отшельником Гульельмо да Верчелли, основавшим вильямитскую ветвь бенедиктинского монашества. Не обошлось и без вдохновенного паломничества: Гульельмо‑Вильям посетил святилище Сантьяго ди Компостела, для пущих мучений плоти заковав себя, словно бочку, в железные обручи. Все это помогло будущему святому, вернувшись и основав в горах обитель, стать чудотворцем, а озабоченному судьбой Христовой плащаницы королю Виктору Эммануэлю III решить, что именно к вильямитам должна отправиться величайшая святыня, хранившаяся уСавояров[179].

В дороге магистр мирно набрасывал в карманном скетчбуке в форме книжечки, трогательно скреплявшейся черной резинкой (резинка почему‑то была ему дорога), какие‑то женские головки с волосами, укрытыми покрывалом. На конечной станции он вышел, окинул умиротворенным взглядом вытекшую из поезда публику, окрестную растительность и…

 

* * *

 

Вернемся в тот театр, где мы уже однажды просили читателя занять удобное место. Мы демонстрируем еще один акт – скорее заключительный, с необыкновенной сценографией и спецэффектами. Третий звонок.

 

 

Епископ Джузеппе Рамиро Марконе, бормоча, выходит из кельи, проходит через храм в алтарь и долго молится перед Madonna Nera – иконой Богоматери византийского происхождения, выполненной в полный рост и изображенной в черном хитоне. Вполголоса: Пречистая Дева, не дай свершиться злу, пусть наша обитель будет достойна того великого дара, что прибудет сюда с минуты на минуту. Слышит шаги в пустом зале.

Граф Алессандро Тиччине склоняется перед настоятелем, прикладываясь лбом к тыльной стороне его ладони; тот благословляет его. Padre. Мы прибыли, и священная реликвия здесь, в наших руках. У меня письмо от его величества. Мне приказано отдать письмо, и лишь после этого – плаща… реликвию. С поклоном вручает конверт. Обеспокоенно: Впрочем, времени у нас мало, и мои люди уже в стенах монастыря.

Епископ, быстро пробормотав благодарение Господу, почтительно принимает письмо, пробегает его глазами. Немного бледнеет. Граф Алессандро, его величество предупреждает о возможных опасностях, угрожающих реликвии, как и всем нам, жаждущим укрыть ее от вандалов. Скажите, как прошла дорога? Не заметили ли вы чего‑нибудь… кого‑нибудь подозрительного? И у кого, у кого же драгоценный мандилион?[180]

Тиччине разводит руками. Синьор епископ, в Италии сейчас все небезопасно, а уж тот груз, что мы привезли, постоянно находится под угрозой. Поспешу успокоить вас: нас не преследовали. Последний покров Спасителя у меня. Вы готовы принять его на хранение?

Епископ, еле сдерживая волнение: Конечно! Скорее, пройдемте в крипту. Надеюсь, ваши люди следят за подступами к монастырю, да святится имя святого Гульельмо, что заложил его в горах! Ведет Тиччине в алтарь. Тот колеблется: прибывших всего трое, и оставить снаружи ему некого. Следом за Тиччине входят еще двое, они несут небольшой ларец, закрытый на несколько замков и выглядящий очень тяжелым.

Генрих фон Зауберер, пригнувшись, добирается до первого ряда деревьев, окружающих монастырь, выглядывает из‑за ствола. Шепчет человеку за соседним деревом: Donnerwetter![181] Говорил, надо брать их прямо в поезде. Других дорог сюда нет, не пешком же они пришли! Сидели в лесу три дня! Все эти разглагольствования про «союзника‑Муссолини» – scheisse[182]. Эти типы не имеют отношения к дуче, а король Виктор – такой же Победитель, как я бенедиктинец. Надо брать эту лавочку штурмом, Франц.

Франц Умвельт, с сомнением: Как‑то чересчур это, Генрих, размахивать пушками в доме Бога. Мы все‑таки искатели истины, а не головорезы без чести и совести. Давай подождем. Или, по крайней мере, поговорим с ними. Нельзя штурмовать монастырь.

Зауберер, хмуро: Какой Бог, Франц? Они же католики, никакого Бога у них нет! Из‑за беззаконий чертова папы Александра VI наша Реформация и получилась. Ладно, будь пока по‑твоему. Помолчав: Ты его видел? Он должен быть здесь. Это так же важно, как мандилион.

Умвельт, не менее хмуро: Не видел и, признаться, не страдаю. Я бы предпочел скинуть на него с крыши что‑нибудь тяжелое, а не силами мериться.

Зауберер, приглядевшись: Вперед. Выходят люди короля. Рванувшись было, останавливает Умвельта резким жестом и указывает на другую сторону площадки перед конусовидной лестницей, ведущей в монастырь. Оттуда, со стороны железной дороги, бегут военные; их шестеро. Люди Муссолини! Черт побери! Их только не хватало! Из монастыря выходят сопровождающие плащаницы и видят людей Муссолини.

Умвельт, негромко: Стоим, Генрих. Этим ребятам сейчас будет чем заняться. Надо зайти с другой стороны, пока заварушка только начинается. Будем умнее, чем эти маслиноголовые. Неприятно улыбается.

Люди Муссолини бегом пересекают площадь и берут на мушку людей короля. Их что‑то беспокоит: один из группы, только начав движение, вскрикивает, взметнув руки, роняет пистолет и падает на камни. Крови не видно, но человек либо без сознания, либо мертв.

Сержант Бомбарди, целясь в Тиччине: Где плащаница, предатель?

Тиччине, вкрадчиво: Это я предатель? Я рою землю носом за процветающую Италию, а вот ты кому служишь, ищейка? Своему безродному Бенито? Выхватывает револьвер и стреляет в ногу Бомбарди. Презрительно: Набрали плебеев! Вчера у плуга, а сегодня, смотри‑ка, – сержант! Всеобщее замешательство. Оставшиеся пятеро военных не решаются стрелять в Тиччине и его спутников, ощетинившихся пистолетами. Пятеро против троих, за спиной которых монастырь, набитый историей и чудотворными реликвиями, и Туринская плащаница – перевес небольшой. В конце немой сцены еще один человек Бомбарди без видимой причины вскидывает руки и падает, снова без следов крови. После короткой ожесточенной борьбы противники короля захватывают Тиччине, застрелив его спутников.

Бомбарди, фанатично блестя глазами и держась за раненую ногу: Где реликвия, Тиччине? Говори, или муки Спасителя покажутся тебе материнской лаской!

Тиччине, спокойно: Ха, так ты, должно быть, и есть тот самый Бомбарди из Калабрии? Прославился тем, что за дуче родного брата запихнул под виноградный пресс? Думаешь на своей ретивости в рай въехать? Издевательски: Я и не вспомню, где она: куда‑то положил, а куда – бог весть. В монастыре. Спросите у монахов, если они не запамятовали. Подручный Бомбарди припирает Тиччине к стене, не убирая пистолета.

Бомбарди, ковыляя, подходит. Жарко дыша в ухо Тиччине: Я б тебя давно пришил, малыш, если б не знал: епископ не скажет, где покров. Монахи эти – святые все как один. Так что скажешь сам. Чем быстрее, тем лучше.

Совместная группировка нацистов и Совета Торн тем временем обошла монастырь через лес и проникла в здание через служебные помещения; к ней присоединился невысокий плешивый человек со странными мучнистыми глазами. Он держит полый шар, будто сплетенный из золотых нитей, какие‑то из них яркие и совсем новые, а какие‑то – тусклые и позеленевшие. В орнаменте плетения можно разобрать повторяющуюся букву L и стрелу, напоминающую копье. Внутри горит огонек, он делается все ярче.

Альберт Файнс, негромко: Ланцол совсем рядом. Надо торопиться.

Епископ стоит на коленях перед изображением Богоматери в своих покоях. В какой‑то момент, почувствовав постороннее присутствие, он, вздрогнув, оглядывается, но убеждается, что дверь закрыта, лишь чуть покачнулась портьера у окна. Справившись с собой, он продолжает молитву, даже когда дверь вылетает от удара. Епископ не оборачивается, хотя слышит немецкую речь. Сохраняя полное спокойствие, заканчивает молитву, медленно поднимается и смотрит на людей, возглавляемых плешивым человеком с шаром в руках. Что вы делаете в моей обители, синьор?

Файнс, склонив голову набок: Составляю карту местности для зажиточных туристов. Приближается к епископу. И наношу на нее любопытные достопримечательности. У вас, как мне напела птичка, объявилась Туринская плащаница? Улыбается, но его мучнистые глаза не синхронизируются с улыбкой; впечатление, что его потянули за углы рта. У нас мало времени, нет охоты участвовать в шумных мероприятиях с массовкой и очень много желания получить плащаницу. Демонстрирует шар. Знаете, что это за огонек? Он означает, что сюда идет враг, который не оставит камня на камне от вашей обители, а священную реликвию христианства пустит на носовые платки.

Епископ, нахмурившись: Я не понимаю, о чем вы. Даже если бы монастырь владел реликвией, способной заинтересовать светские власти Германии или… базирующуюся в Великобритании иную силу, я никогда не отдал бы ее. Мы под защитой Господа, синьор. И ваши электрические фокусы…

Речь епископа натыкается на гробовое молчание. В покои входит большой ухоженный волк, причем идет он так тихо и аккуратно, что только хвост, опущенный с характерным недобрым обещанием, и взблескивающие невеселым желтым светом глаза не дают принять его за собаку. Волк обходит Файнса, приближается к епископу и садится рядом. Епископ сдерживает удивление и возносит в уме благодарность небесному покровителю обители: Вот видите.

Файнс видит в шаре вместо огонька уже полноценную шаровую молнию и роняет шар. Повернувшись к спутникам: Ланцол здесь. Готовность номер один. Умвельт, следить за дверями, Зауберер, не спускать глаз с волка. Тише: Забери его дьявол, этот парень неразборчив в средствах. Не думал, что у него достанет духу поставить себе на службу святых покровителей… Достает из‑за пазухи небольшую ветхую палку и очерчивает вокруг себя сложную фигуру. Извлекает книгу и готовится читать. В этот момент, характерно вскинув руки, падает человек, заслонявший Файнса от волка; на нем снова нет ни капли крови. Волк, не тратя времени на предупреждающее рычание, прыгает на Файнса и, выбив у него книгу, роняет его на спину, упершись лапами в плечи. Он поднимает голову и, ощерившись, дает понять: то, сколько секунд осталось жить его жертве, зависит от действий совместных сил нацистов и торновцев.

Епископ протягивает руку; взволнованно: О ком вы говорите? Почему вы все время вспоминаете Копьеносцев? В обители никого нет! Оглядывается на портьеру, но ничего не видит. Быстро: Я не хочу кровопролития. Идите к тем, кто приезжал сюда по поручению монарха, но наши дела с ними не касаются никого из вас! Немедленно покиньте монастырь: святой Гульельмо посылает нам на защиту волка, своего заступника.

Файнс опять улыбается. Этот волк ничего мне не сделает, ребята. Святой не натаскивал его перегрызать глотки верным христианам! Видит, что шар катится к окну. Быстро: Умвельт, Зауберер, – портьера!

Умвельт и Зауберер без раздумий превращают подозрительную портьеру в марлю для процеживания морса. Когда заканчивается грохот и немного оседает пыль, видно: епископ Марконе держится за полку камина, ему плохо, но он молчит. Волк оторвал изрядный кусок плоти от Файнса и вцепился теперь в Зауберера. На сцене появился еще один человек  – с виду лет тридцати пяти, одетый в цивильное. Этот новоприбывший поднимает шар, с интересом его оглядывая.

Епископ наконец справляется с собой: Что вам здесь нужно? Разве мало событий потрясло этот монастырь за последние полчаса? Что вы здесь делаете… непонятно почему добавляет: монсеньор?

Ратленд пускает шар катиться в угол. Прекрасно осознавая, что все оружие в помещении нацелено на него, епископу: Ваше преосвященство, мне не принадлежат титулы, носившиеся моими предками. Простого «синьор» вполне достаточно. Меня лишь интересуют произведения искусства. Жаль…

Умвельт нажимает на спусковой крючок, но ствол автомата оплавился, поэтому оружие в его руках взрывается, и он летит на пол. Сводный отряд нацистов и торновцев оказывается почти выведенным из строя.

Ратленд продолжает: Так вот. Жаль только, что столь многие из этих произведений пострадали во время визита этих господ. С сожалением вертит в руках осколок старинного кубка из непрозрачного венецианского стекла.

Люди Муссолини вбегают и открывают пальбу по всему, что движется. Как минимум две пули попадают в волка, который обиженно взвывает и становится немного более прозрачным, в дальнейшем не принимая участия в действии. Файнс отползает в сторону, следя за Ратлендом.

Бомбарди, громко: Эй, вы, быстренько руки вверх! Стрельба довершила разрушения: епископ зажимает раненую ногу, а правый рукав Ратленда окрасился кровью. На этом пальба приостанавливается: в комнате находится единственный человек, знающий, где реликвия.

Ратленд опускается на колено возле епископа, загораживая его от людей с оружием. Тихо: Ваше преосвященство, здесь и сейчас может решиться, разразится ли новая война. Скажите мне, где покров. Обещаю: я воспользуюсь им, чтобы не допустить дальнейшего кровопролития.

Епископ с ужасом смотрит на правую руку Ратленда, с которой капает кровь. Зачарованно: Копье при вас? Две такие реликвии под одной крышей…

Ратленд, так же тихо: Понимаю. Поэтому и прошу вас…

Епископ слабеет телом, но не духом. Теряя сознание: Мандилион спрятан. Я не могу сказать вам, Копьеносцу… я не верю вам. Уходите… Отключается.

Ратленд поднимается; Файнсу и Бомбарди: Не стану мешать вам, господа. У вас, кажется, дела друг к другу. Направляется к двери во внутренние покои.

Файнс дотягивается до своей книги и читает. Это на странном языке, похожем на смесь старого итальянского, валенсийского и среднеанглийского. Слушатели не узнают его, ибо это язык создания Ура. Негромко: Это должно подействовать на него, он ведь часть того мира. Что он чувствует? Это как если бы его разбирали по клеточкам, наверное.

Ратленд замедляется, ощущая, что его кровь словно превращается в жидкий свинец. Останавливается в дверях, схватившись правой рукой за косяк, поворачивает голову к Файнсу. С тщательной небрежностью: Ваше счастье, мэтр, что вы располагаете лишь подделкой. Иначе мне пришлось бы уничтожить вас и перебить следом весь ваш обширный клуб охотничьих котят. Когда наиграетесь, пришлите эту безделицу мне, велю читать ее перед сном кухаркиным детям. Успешно справившись с этой тирадой, вытряхивает из правого рукава тонкое треугольное лезвие, проводит им по левому запястью, после чего клинок снова исчезает в его рукаве. Исчезает в коридоре и сам Ратленд.

Файнс качает головой. Ай‑яй‑яй. Следовало бы ему меня убить. Мы, идейные люди, весьма опасны. С трудом поднимается и, держась за ногу, покалеченную волком, собирается двигаться следом за Ланцолом.

Бомбарди наставляет на него пистолет: Это куда это ты направился? Никто отсюда не выйдет до выяснения обстоятельств!

Файнс, негромко и вежливо: Вы что, больны? Какие обстоятельства вы собрались выяснять и с кем? Обводит рукой помещение, полное изувеченных людей, лежащих без сознания. Пропустите меня. Бомбарди обрушивается на пол: сзади его ударили по голове чем‑то тяжелым. Файнс вздыхает. Похоже, теперь я наконец отсюда выйду. Видит, что за спиной Бомбарди стоит истекающий кровью, но дееспособный Алессандро Тиччине, не ожидавший, что столкнется с новым антагонистом. С сомнением: Или нет? Бьет Тиччине своей странной палкой и скрывается в коридоре. Хотя удар не очень сильный, Тиччине падает, словно сраженный рухнувшим дубом.

Ратленд стоит перед Черной Мадонной, тщательно оглядывая образ. Сам себе: Ай да епископ, ай да… кхм, нет, Пушкин здесь не подойдет. Что же можно сделать? Аккуратно прикасается к доске, на которой написан образ. От золотого нимба его бьет молнией, и он отлетает, едва удержав равновесие. Хватаясь за последнюю надежду: Хорошо. А если изъять из этого уравнения копье? На время? Вытряхивает стилет, откладывает на подставку для Евангелия. Видно, что чувствует он себя при этом так, будто отложил в сторону собственную руку. Осторожно подбирается к Мадонне.

Файнс подходит в Ратленду сзади, но остается на почтительном расстоянии. Повествовательно: В 1722 году при содействии Великого мастера Ньютона совету Торн удалось заполучить кое‑какие материалы Создания Ланцолов. Этот текст… не звучит знакомо для вас? Продолжает читать тот же текст, что и прежде, но с бо́льшим напором. В конце коридора появляется Тиччине, готовый отомстить Файнсу за удар.

Совместное действие чтения Файнса и прикосновения к Мадонне действует на Ратленда неожиданным образом: он разворачивается от Богоматери в обычно нехарактерной для него ярости, глаза его вспыхивают синим, и кровь, капавшая с его рук, как будто срывается с пальцев вперед, по направлению к преследователям. Алый вихрь сметает и Файнса с его книгой, и уже поднявшего было пистолет Тиччине, по пути обдирая стены и ломая церковную утварь. Когда книга Файнса падает и воцаряется тишина, из Ратленда как будто уходят все силы; он опускается возле алтаря на пол и сидит молча, глядя вниз. Затем неверной рукой достает из внутреннего кармана перетянутый резинкой скетчбук, аккуратно, стараясь не запачкать, раскрывает, смотрит на два женских лица, нарисованных в поезде. Слева видит Наденьку Холодову, справа Черную Мадонну, возле которой находится. Это одно и то же лицо, только голова Мадонны закрыта темным покровом. Поднимает голову к образу и видит, что покров на Мадонне цвета слоновой кости. Еле слышно: Даже она не хочет, чтобы я вмешивался. Почему? Дотягивается до своего клинка, прячет его в рукаве.

Епископ выходит из алтаря, тяжело опираясь на какой‑то обломок. Ратленду, печально: Что вы наделали? И зачем все это?

Ратленд пытается встать, вскоре это ему удается. С упрямством: Я должен получить плащаницу. Если я соединю ее действие с копьем, новой войны не будет. С последней надеждой: Ваше преосвященство, попросите Ее отдать мне покров. Иначе… обводит взглядом разрушения: …все было зря.

Епископ, со смирением, своей необъяснимостью способным вывести из себя даже оконную раму: Значит, все было зря. По‑вашему. Я же уверен: все происходит, потому что на то есть Высшая воля; и если вы не получили плащаницу, существует причина. Чуть мягче: Думаю, вам лучше уйти.

Ратленд снова поднимает глаза к лику Богоматери. Тихо: Я не понимаю. Епископу: В обители все будет восстановлено. Кроме людей, конечно. Идет к выходу. В дверях: Но я пойму. Уходит.

Епископ опускается на колени перед Мадонной. Ему в руки медленными волнами опускается плащаница, обнажая черный покров Богоматери.