Бруно Фрей. Предисловие 11 страница

 

Вальтер Томан. Всемирный театр Буссе [28]

 

Я давно уже не доволен жизнью. Мне рано пришлось пойти работать: моя мать умерла от родов, а отец погиб от несчастного случая, как раз когда я кончал школу и собирался обучаться какой‑нибудь профессии. Поэтому я не пошел в ученье, а сразу поступил на всамделишную работу. Работая, я мог сам себя прокормить, а если бы пошел учиться – не смог бы.

Как бы там ни было, я стал упаковщиком шоколада. Этой работе обучаешься за одну минуту, а за неделю ее осваиваешь уже так хорошо, что и учиться больше нечему. По совести говоря, это никакая не работа. Я должен только следить за машиной, должен глядеть в оба, чтобы она делала все как следует, и вовремя закладывать в нее готовые обертки. А уж это совсем пустяк, что же касается остального – если машина вдруг забарахлит, надо только нажать кнопку звонка, придет механик, и, не успеешь оглянуться, – все в исправности.

Так что работа у меня легкая, но как раз поэтому я с четырнадцати лет получаю одну и ту же зарплату. На сдельщину меня не переведут – ведь всю работу выполняет машина, а присматривать за ней лучше, чем я это делал с самого начала, тоже не могу: от меня требуется только одно – вовремя заметить, если что‑то неладно, а это видишь сразу же по готовым плиткам, которые выбрасывает машина. Сперва я пытался изучить устройство машины, чтобы замечать дефекты в ее работе еще до того, как она успеет испортить хотя бы одну плитку. Но начальству мое намерение не понравилось: на это‑де есть механик. Все‑таки я один раз вызвал его – показать, что в рычаге разболтался винт. Он поглядел, что плитки выскакивают из машины ладные и с положенной скоростью – винт‑то пока только разболтался, но еще не вылетел, и обругал меня. Он, мол, не может бегать из‑за каждого винта, мало их там разболталось; другой, поди, уже лет десять как разболтался, а все еще сидит. В итоге он нажаловался начальству, и меня строго предупредили. Еще одно предупреждение, объяснили мне, и я буду немедленно уволен.

Итак, начальство не желает, чтобы я делал какую‑нибудь работу, кроме положенной, и единственное, что я мог усовершенствовать, – это быстроту реакции. Я довел ее до полсекунды, а это значит: когда по моему звонку приходит механик, в лотке машины лежат не две испорченные плитки шоколада, а всего одна. Кстати, кнопка звонка, которым я вызываю механика, автоматически выключает машину. Раньше у нас была для этого специальная ручка, и, хотя промедление получалось небольшое: сначала мы останавливали машину, а потом – спустя всего секунду – звонили механику, ручку соединили со звонком. Дело в том, что механику, чтобы дойти до неисправной машины, требуется почти минута, вот мы и считали, что одна секунда роли не играет. Но они все‑таки взяли и в один прекрасный день подсоединили ручку к звонку, а мы подумали: «Ну и пусть!»

Что касается меня, то я довел быстроту реакции до полсекунды; в лотке машины лежит только одна испорченная плитка, таким образом я сберегаю фабрике одну или две плитки – потому что плохо обернутые плитки достаются нам, – но и этим я не добился повышения зарплаты. Напротив того, по некоторым замечаниям начальства я понял: они вовсе не хотят, чтобы мы ускоряли свою реакцию. Пусть уж мы берем себе эти две или три плитки, раз машина испортилась; ведь все остальные плитки, застрявшие в машине (их бывает семь‑восемь штук), идут в пользу механика, а начальство не хочет, чтобы мы перенапрягались и в итоге еще завидовали механику. Производственно‑психологические соображения были против ускорения реакции, и, хотя нам, конечно, никто не запрещал ускорять ее и довольствоваться одной плиткой шоколада, я все же заметил, что начальство невзлюбило меня за эти полсекунды.

Так вот, с четырнадцати лет я получаю все ту же зарплату; надежды, что хотя бы под старость мне ее повысят, почти нет; тут уж ничего не поделаешь, а значит, я никогда не смогу жениться.

После работы я всегда подолгу гуляю, разглядываю витрины, раз в неделю пропускаю стаканчик пива или хожу в дешевый кинотеатр. Если я один раз обойдусь без кино или без пива, то на следующей неделе могу пригласить с собой девушку, но и только. Когда хочешь завести серьезное знакомство с девушкой, то надо угостить ее хотя бы еще одним стаканом пива или предложить ей стаканчик после кино, а на это моей зарплаты уже не хватает.

Так что когда проходят еще две недели и у меня опять набирается денег на двоих, девчонка чаще всего не желает больше знаться со мной – ни билетом в кино, ни стаканом пива ее не заманишь, даже если я говорю, что куплю ей билет в кино, а сам останусь ждать на улице и после кино угощу ее стаканом пива, а сам пить не стану, в крайнем случае – только отхлебну из ее стакана. Все они после первой встречи и слышать обо мне не хотят, и главная причина моего недовольства жизнью – не столько моя работа и замороженная зарплата, сколько вся эта петрушка с девчонками.

На прошлой неделе, когда я так вот гулял – слава богу, за это денег не берут, – мне на глаза попалась вывеска: «Всемирный театр Буссе». Сперва я подумал, что это театральная касса, но, когда прочитал плакат, вывешенный в витрине этого учреждения, у меня заработала фантазия: мне показалось, что передо мной вдруг открылись безграничные возможности. Плакат гласил, что сюда принимают всех желающих, никакой специальной подготовки не требуется, каждого используют соответственно его таланту, а уж применение находится для талантов любого рода и любой степени. Открыто круглые сутки. Милости просим.

Никогда я не думал, что могу еще сменить профессию.

Знания мои были ничтожны, к тому же чересчур специальны, талантов я у себя никаких не замечал, а контора «Всемирного театра Буссе» была открыта круглые сутки, то есть и теперь. Что же мне еще оставалось, как не зайти и навести справки?

Я очутился в комнате, где не стояло ничего, кроме небольшого стола и одного кресла. За столом сидел худой темноволосый мужчина, который глядел в огромную конторскую книгу и подбивал колонки цифр. Он не сразу поднял глаза, и я уж было пожалел, что вообще зашел сюда, хотя и собирался‑то всего‑навсего получить ни к чему не обязывающую информацию. Контора «Всемирного театра Буссе» была все же обставлена бедновато – снаружи я этого не видел, так как и дверь и задняя стенка витрины были из матового стекла. В конце концов я кашлянул раз, потом другой – тогда только мужчина поднял голову и спросил, чего я желаю.

Я сказал, что хотел бы осведомиться об условиях приема во «Всемирный театр Буссе».

– Как ваша фамилия? – спросил он, вместо того чтобы ответить на мой вопрос.

– Генрих Винтер, – ответил я.

– Где вы живете?

– Мрачный переулок, 13, комната 91.

– Ваша профессия?

– Упаковщик шоколада.

– Где вы работаете?

– На фабрике концерна «Жуй‑ка‑као».

Все это он аккуратно записал в книгу, раскрытую теперь на другой странице.

– Извините, – сказал я, глядя, как он пишет, – но я хотел только справиться… Я ведь еще не решил, поступать мне к вам или нет.

– Это не имеет значения, – возразил он. – На всякий случай я должен все это зафиксировать. Какими особыми талантами вы обладаете?

– Вот уж не знаю. Знал бы, так, наверно, не пришел бы к вам.

– То есть как это? – возмутился он. – Что же, вы думаете, сюда приходят одни бездарности?

– Этого я не сказал, но лично я…

– Что в вашей жизни вас не устраивает?

– То, что мне не дают прибавки к зарплате, а она так ничтожна, что я даже не могу жениться.

– Вы приняты, – сказал он и, встав со стула, похлопал меня по плечу и пожал мне руку.

– В самом деле принят? – возликовал я. – Чем я буду заниматься? Куда я должен прийти? Сколько я буду зарабатывать? Где я смогу получить свое жалованье?

– Успокойтесь, дорогой мой, – сказал мужчина и криво усмехнулся. – У нас все делается по порядку – сначала одно, потом другое. Но сперва уплатите вступительный взнос.

– Вступительный взнос? А сколько?

– Пять шиллингов, дорогой мой. Но если для вас это много, хватит и шиллинга.

На этой неделе я еще не пил пива и не ходил в кино, так что у меня как раз и был один шиллинг, я достал его из кармана и отдал.

Он выдвинул ящик, где зазвенели, наверно, тысячи монет, бросил туда мою, зарегистрировал взнос в книге и дал мне расписаться. После этого он сказал:

– Пока что вы будете проживать в Мрачном переулке, дом № 13, комната 91, и работать на фабрике «Жуй‑ка‑као» в качестве упаковщика. Завтра вы явитесь на работу, как вчера и сегодня, станете к той же машине, в пятницу получите в кассе фабрики свою зарплату и будете прозываться Генрих Винтер. Желаю удачи!

Он пожал мне руку и подтолкнул к двери. Я поблагодарил его и отправился было домой. Но, пройдя несколько шагов, я почувствовал, что все это дело мне как‑то не нравится. Я вернулся, вошел в контору и застал его опять за подсчетом чисел в книге. На сей раз он немедленно поднял голову и воскликнул:

– Хорошо, что вы вернулись! Я забыл сообщить вам помер, под которым вы у меня зарегистрированы. Это необычайно низкий номер – 1001, вдобавок делится на 13. Проверьте это дома, если вы еще помните деление.

– Извините, – сказал я, – но вы забыли также сказать мне, какую роль я буду играть и что мне вообще делать дальше.

– Я ведь вам уже все сказал. Вы будете играть роль Генриха Винтера. Сейчас вы пойдете домой, завтра – на работу, и временно все останется, как было.

– А я думал, что я буду играть как актер.

– Так играйте, дорогой мой, играйте на здоровье. Вы же внесли шиллинг и расписались.

– Но тогда выходит, для меня ничего не изменилось. Не за это же я уплатил шиллинг.

– Главное, что вы уплатили. И прошу не забывать: вы приняты не в «Театр Буссе», не в какой‑то там обычный театр, а во «Всемирный театр Буссе». Понимаете: во «Всемирный».

– Вот так влип, – пробормотал я и вышел.

Прошла всего неделя с тех пор, как я был принят во «Всемирный театр Буссе», и, хотя в первые дни я ужасно злился, теперь мне иногда кажется, что не так уж я и влип. В кармане у меня опять болтается шиллинг; если я обойдусь без пива и без кино, то в следующую субботу у меня будет уже два шиллинга и я смогу пригласить новую девушку выпить со мной стакан пива или сходить в кино или смогу попытать счастья у одной из прежних моих девушек, то есть пригласить ее в кино, а самому остаться ждать на улице и потом угостить ее стаканом пива, из которого, быть может, и я отопью глоток‑другой… Я вспоминаю также, что сказал мне человек из «Всемирного театра Буссе»: временно все останется, как было. Повторяю: временно.

 

Петер фон Трамин. Недолгая жизнь Джо Кавона [29]

 

Судьба этого билета в концерт столь же заурядна, сколь зауряден сам молодой человек, попавший по нему в ложу, где он никоим образом не оказался бы по собственному почину и за собственные деньги. Билеты, предназначенные генеральным директорам, часто используются не генеральными директорами. Это почти правило. Генеральные директора заняты, и билеты, согласно протоколу, попадают к секретаршам – тем самым, что заказывали их по телефону. Но секретарши обременены мужьями или женихами, которые предпочитают смотреть футбол при вечернем освещении, а не слушать Бартока или Вебера, и еще накануне обеспечили себя билетами на матч. Следующая инстанция обычно – управляющий делами. Он тоже занят, но, не желая прослыть врагом культуры, засовывает полоски бумаги в карман и тут же забывает о них, перед уходом домой он их находит и либо передает далее по инстанции, либо, упрощая дело, отдает билеты курьеру, который только что появился, чтобы отнести вечернюю почту на почтамт.

На сей раз курьеру было восемнадцать лет, выглядел он лет на пять старше, что обычно в наше время, но в остальном ничем не отличался от других таких же служащих, что также не редкость, был одержим стандартными мечтами; угадывать эти мечты – специальность шлагеров, а иллюстрировать их – притом всегда одним и тем же образом – предназначение иллюстрированных кино‑газет. Имя и фамилия молодого человека Иосиф Новак, почему и зовут его обычно Пепи, однако друзья величают Джо. Добился он этого терпеливым многолетним внушением.

Друзей у него немного, девушек нету вовсе. Тому есть причины как внешнего, так и внутреннего свойства. Внешние – жирная кожа, никогда не проходящие прыщи и мышино‑серые волосы, сальные пряди которых, едва он проводит по ним гребнем, падают на лоб и на уши. Внутренние причины относительного одиночества Джо Новака, как это обычно бывает с внутренними причинами, сложнее: во‑первых, он избегает мытья, объяснение чему следует искать не столько в конфликте между поколениями, побуждающем его решительно противиться всем увещеваниям матери, сколько в более рациональных основаниях – таким образом он выигрывает утром драгоценные полчаса сна, чего лишены те, кто безо всяких разумных поводов считает необходимым совершать омовения дважды в день. Во‑вторых, логически обосновав свое нежелание умываться, приняв и осуществив на деле такое решение, Пепи воздвиг невидимую стену между собой и своими немногочисленными друзьями, которым более правильный обмен веществ позволял безнаказанно обходиться без туалетного мыла, – невидимую стену, хотя и не обрекавшую его на полное одиночество, но все же обособлявшую его. Заключенные ищут выхода, исключенные ищут входа – так, во всяком случае, считает все остальное человечество. А если входа нет, они создают воображаемые двери.

Иосиф Новак, столь неожиданно получив билеты, воспринял их как ключ к этим дверям. Этому особенно способствовало то, что, как ему было известно, фрау Петра Штейнвальд – об этой даме мы еще будем говорить далее – страстная любительница концертов.

Но поскольку управляющий делами подарил ему настоящие билеты, воображаемые двери Пепи Новака обрели реальность, а так как он решил сегодня же воспользоваться этим ключом, можно было полагать, что воображаемый вход, обретя реальное существование, незамедлительно откроет ему двери действительные.

«С сегодняшнего дня, – подумал Пепи Новак, – я другой человек. Билеты – знамение свыше. Я готов».

Ему действительно удалось совершить первый шаг, чтобы опровергнуть оценку, которую, покачивая головой, давал ему шеф, из чувства такта умалчивая об основном, так сказать, косметическом аспекте: «Если бы у тебя был пиджак, застегивающийся на одну пуговицу, ты все равно ухитрился бы застегнуться криво!»

Но теперь Пепи Новак не казался больше криво застегнутым. Сегодня на его лице, впервые с детства, не было прыщей.

Лептосом – субъект слабого, астенического сложения, предрасположенный к романтической мечтательности, сдобренной крупицей весьма недостаточного интеллекта, плотно окутанного ленью, – склонен рассматривать каждый свой отдельный шаг как первый, а каждый первый как возможное приближение к цели и полагает, что подлинное ее осуществление, если принимать в расчет самые невероятные шансы, не заставит себя долго ждать.

Короче говоря, далекая цель Пепи Новака стать однажды Джо Кавоном – так его будут называть на киноафишах благодаря хитроумной метаболе (перестановке слогов в имени), шапокляк, косо надвинутый на высокомерно поднятую бровь, шелковое кашне, небрежно переброшенное через плечо, – казалась ему уже осуществленной. Сегодня он стал им не только в воображении, преобразилось не только его лицо – благодаря билетам он получил возможность действовать.

Не будем недооценивать количество тех, кто, надеясь на эффект некоторых специальных видов лечения, углубленно изучает объявления в газетах и иллюстрированных еженедельниках. Пепи Новак принадлежал к их числу. С некоторых пор он перешел к действиям, выписав книгу, которая и на самом деле избавила его от «внезапного покраснения», преподала ему «уверенные манеры», познакомила с «искусством светской беседы» и, кроме того, рекомендовала соблюдение строжайшей личной гигиены.

Пепи накупил щеток и мыла разных сортов. Пепи начал вставать на полчаса раньше и проводил эти полчаса, энергично растираясь и фыркая под холодным душем.

Теперь самое время упомянуть о том, что обладание акциями – так утверждают специалисты – связано с риском.

Дело в том, что Петра Штейнвальд – мы уже упоминали это имя – не только обладала целыми пачками этих подверженных приливообразным колебаниям ценностей, но, вложив свой капитал в разные предприятия и усложнив себе таким образом возможность следить за своим состоянием, нуждалась в обстоятельных советах. Некий директор банка охотно давал ей советы с глазу на глаз, но фрау Штейнвальд, памятуя о высокой сумме вкладов, подозревала любезного директора банка в том, что он, охотно предоставляя ей эти услуги, и притом на особо благоприятных условиях, все же постоянно балансирует между нею и интересами банка и, как истинный банковский деятель, отдается последним с неменьшей страстностью. Посему там, где дело шло об особенно существенных вложениях, ей казалось необходимым иметь противовес.

Другу семьи Штейнвальд, опытнейшему биржевику, было поручено взвешивать советы банкира и определять, в какой степени следование им пойдет на благо владелице капитала. Петра совещалась с ним охотнее, чем с мужем. Каждая разумная женщина, которая, вступив в брак, не разделила с мужем свое большое состояние, легко поймет мудрость такого решения.

Того, кто принял на себя почетную миссию второго советчика по денежным вопросам, фрау Петра как по деловым соображениям, так и из чувства такта по отношению к семье навещала только в служебном кабинете. Он был важнейшим колесом той машины, в которой Пени Новак был самым крошечным, то есть тем самым генеральным директором, отдавшим билеты, о коих шла речь выше, он был членом многих контрольных советов, и звали его Вильгельм Пейхель.

Таинственный и чарующий взор бархатно‑темных глаз иногда объясняется близорукостью. В случае с Петрой Штейнвальд дело обстояло именно так. Упомянем же в этой связи успехи в шлифовании линз, благодаря которым появились чудесные контактные микролинзы для глаз, а также убеждение Петры Штейнвальд, что очки ей не к лицу.

Следует еще добавить, что особенно жаркий день поздней весны побудил фрау Петру Штейнвальд после очередного успешного обсуждения финансовых проблем в доме, где помещалась фирма господина Пейхеля, пойти умыться, для чего пришлось на минуту снять контактные линзы, и эти крошечные предметы в силу тех непонятных причин, которыми наша жизнь столь богата, что вынудила знаменитого гегельянца Фридриха Теодора фон Фишера ввести понятие «недоброжелательность объектов», – эти вот крошечные стеклышки исчезли, а когда пальцы Петры нащупали невидимок, они со звоном ускользнули в отлив умывальника.

Фрау Петра Штейнвальд, трижды топнув ногой – шпильки ее туфель глубоко вонзились в линолеум, – решила не портить себе ни настроения, ни счастливого дня. Принять такое решение ей было нетрудно, потому что именно сегодня выяснилось, сколь на благо ей послужили мудрые предначертания ее советников – банкира и генерального директора.

Итак, Петра, вновь обретя спокойствие, вышла в коридор и бросила приветливый взгляд своих дивных глаз, ставших на три диоптрии еще более таинственными, на Пепи Новака, который устроил себе перекур и отдыхал от утомительной деятельности курьера, прислонившись к стене между дверьми вестибюля (по тактическим соображениям), каковая позиция позволяла ему, даже если двери открывались, оставаться на долю секунды незаметным для входящего; он благополучно успевал вернуться к рачительному исполнению своих обязанностей и избегнуть резкого замечания за минуты тихой праздности.

– Вы умеете водить машину? – спросила Петра.

Пепи умел.

Есть такие дамские ручки, в которых даже генеральные директора подобны мягкому воску, и, вместо того чтобы надрать уши мальчишке‑посыльному, как поступали в прошлом веке, не зараженном профсоюзным духом, его отпускают на полчаса раньше, давая таким образом возможность заработать чаевые за услугу Петре, а услугу подобной женщине многие, не исключая и самого Пейхеля, рассматривали бы скорее как награду, чем как вежливое выполнение долга.

Однако господин Пейхель недооценил господина Новака. С другой стороны, он переоценил сумму чаевых, которые так и не были выплачены: светский человек Джо Кавон, скрытый в Пепи Новаке, правда еще в зародыше, осознал честь, выпавшую на его долю. Он не протянул руку за чаевыми. Если бы он протянул руку, она осталась бы рукой Пепи Новака, но ни в коем случае не превратилась бы в руку Джо Кавона.

Отказ был для него необычайно важен, как только он может быть важен для человека, для которого чековая книжка и роскошная машина, за отсутствием других недостижимых вещей, являются не просто признаками хорошего тона, но одновременно и символами и реальностью, населенной людьми, дорасти до которых он стремится, желая улучшить свое положение, и поэтому ему неоспоримо ясно, что чаевые, подобно дождю, всегда падают сверху вниз, падают с той самой высоты, преодолеть которую он вознамерился.

Когда Петра Штейнвальд, ничего этого не поняв, но все схватив на лету – Петрам Штейнвальд не нужно думать для того, чтобы действовать безупречно, – убрала, так и не раскрыв, свою сумочку и молча приняла достаточно удивительный отказ, для Пепи возможность стать Джо Кавоном перешла из стадии воображаемой в стадию действительную.

Надо ли говорить, что перед старым домом, где жила Петра Штейнвальд, он остановил машину так же уверенно, как до того вел ее, хотя прежде никогда не имел дела с подобной машиной, – качество, которым дух времени снабжает его поколение едва ли не с колыбели.

Пепи за рулем машины, повиновавшейся ему так, словно она была продолжением его вазомоторных мускулов, ничуть не утратил способности оценить своего пассажира.

Напротив, он вдохнул чарующий аромат неведомых духов в ожидании, уже не казавшемся столь безнадежным, слил в единый образ золотистый загар безупречной кожи, прическу, уложенную рукой мастера, ошеломительное совершенство полураскрытых губ – они не могли выглядеть более чувственными даже на рекламе губной помады, идеальные зубы – они не могли бы сверкать ярче даже на рекламе зубной пасты, утонченную форму нервных рук, тонкие пальцы, безупречный лак ногтей, два восхитительных чуда, сокрытых за тканью джерси ее столь скромно сшитого платья‑костюма, – слил в единый образ, эманация которого не превращала богиню, излучавшую ее, в нечто недостижимое и потому почти нечеловеческое, но, напротив, делала ее настолько реальным воплощением женщины, что он с острой болью внезапного прозрения устыдился неких своих грехов в одинокой постели. Cherchez la femme? Il а trouve la femme![30] И это не могло хорошо кончиться.

Теперь вернемся к началу рассказа и посмотрим, что предпринял Пепи Новак в день, когда он ушел со службы с билетами на концерт в кармане. Он поспешно оседлал свой мопед и стремительно отправился домой.

Там он посвятил целый час омовению тела, завершив его применением патентованной жидкости для волос, придавшей почти неразрушимую прочность его безупречной прическе. Засим он извлек из прозрачной упаковки новую сорочку в скромную полоску, решительно надел чистые трусы и чистые носки. Правый прохудился около большого пальца, но что поделать – это была единственная пара в тон к галстуку и костюму. Он облачился в новый темный однобортный костюм и надел туфли, начищенные до сверкающего блеска. Не претенциозный кружевной платочек, а платочек с узкой каемкой и строгого рисунка он положил в карман пиджака так, чтобы были видны три кончика – платочек, подобающий элегантному мужчине, от которого чуть пахнет одеколоном, это и завершило переодевание и преображение в Джо Кавона, торжественность чего подчеркнула слегка приподнятая бровь.

От уже извлеченных на свет шляпы и перчаток пришлось отказаться по соображениям разумной бережливости, напомнившей, что в гардеробе надо платить деньги, которые в такое теплое время года можно сэкономить без всякого ущерба.

Джо подошел к зеркалу, оглядел себя и нашел, что он безупречен. С момента, когда трамвай довез его до концертного зала, он более не шел, но шествовал. И, шествуя по фойе, он не проходил мимо нарядных людей, ожидающих начала, а проплывал мимо них, устремляя стопы в направлении лестницы. И в тот самый миг, когда он весь – от макушки до кончиков пальцев на ногах – ощутил, что сейчас это свершится, он увидел ее.

Она стояла около лестницы и улыбалась ему. Улыбалась, хмуря брови. Пожалуй, она казалась чуточку рассерженной, но отнюдь не недовольной. Чуть удивленной и пораженной, пораженной приятно – вот какой предстала она перед ним, когда он, с пылающими ушами и улыбаясь во весь рот, перешел с размеренного на быстрый, несколько запинающийся шаг и от сильного сердцебиения ему едва не стало дурно – он ощутил странную боль, поднимавшуюся от желудка, она стиснула гортань и перехватила дыхание, он не мог проглотить эту боль, потому что во рту у него не было слюны. Он поднял руку, но тут же вынужден был с ужасающей стремительностью проделать чрезвычайно сложный жест, чтобы снова спрятать ее в карман, потому что в эту минуту его обогнал некто, кому, как оказалось, и были предназначены взгляды, направленные совсем не на Джо Кавона и лишь скользнувшие над плечом Пепи Новака. И этот некто, обогнав его, с отвратительной уверенностью взял обе руки красавицы и запечатлел на них множество поцелуев.

– Ах, Артур! Какими судьбами? Откуда? Ведь мы… – промолвила она тоном упрека.

– Неужели ты забыла, что мы познакомились с тобой в концертной кассе? Неужели ты думаешь, что я не заверборал там шпиона? Ты купила билет в концерт – и voilä[31] я тут!

Джо Кавон, вновь обратившийся в Пепи Новака, проплелся мимо них на ватных ногах с потемневшим от огорчения лицом, мечтая научиться боксировать. И вот он уже научился, вот он подстерег в ночи и тумане этого Артура, расквасил ему нос, растоптал его ногами, но – ах! – это не принесло ему облегчения, его ярость была слишком беспомощной, его фантазия – слишком слабой и бледной.

Пробормотав что‑то про себя, он отыскал свое место в ложе, успев напоследок заметить, что этот бессовестный человек не носит обручального кольца, и, мучая самого себя, стал искать их в зале и нашел почти рядом с собой. Они сидели наискосок от него в первом ряду партера, и, подстегиваемый тем, что их было так хорошо видно, он стал совершенствовать свои мстительные мечты, в чем ему, с одной стороны, помогала мощно и грозно грянувшая музыка, с другой – мешал облик его соперника. Тот умудрился быть вдвойне похожим на образцы с киноэкрана: он выглядел как Марчелло Мастрояни, но как Марчелло Мастрояни, занимающийся bodybuilding.[32]

Не станем утверждать, что Джо Кавон, только что родившийся, уже лежал в агонии, но, во всяком случае, он был смертельно болен. Его ярость становилась все более жалкой и постепенно перешла в сострадание к самому себе, чему снова весьма способствовал оркестр, перестроившийся на лирический лад, – оркестр, которому дирижер больше не угрожал, размахивая руками, а который он скорее поглаживал своей белой палочкой. Страдалец решил в антракте удалиться и вкусить всю боль своего одиночества по пути домой, избрав для этого самую длинную дорогу. Укрепиться в этой решимости ему помогло одно наблюдение, не позволявшее сомневаться в том, каковы отношения этой пары. У Джо или у Пепи – это не существенно – были зоркие глаза, и они очень ясно увидели, как у Петры с колен упала сумочка и из нее на пол высыпалось все содержимое. Марчелло поднял сумочку, вложил туда рассыпавшиеся вещи, но одну из них, поблескивающую металлом, задержал в руке. Пепи увидел, что Петра отрицательно покачала головой и попыталась отнять у него добычу. Мужчина, улыбаясь, отвел ее руку в сторону. Блестящий предмет зазвенел и распался на отдельные части. Оказалось, что это связка ключей. Мастрояни снял с кольца один ключ, опустил его себе в карман, отдал остальное владелице, пожимая плечами с видом одновременно сокрушенным и бесстыдным, как бы говоря: «Я не в силах поступить иначе».

А Петра? Петра улыбнулась. Даже не нахмурив бровей. Не нахмурила она бровей и тогда, когда Марчелло просительно потянулся к ее рукам.

Джо Кавон зажмурил глаза. Когда он снова открыл их, любовники смотрели на него. Кавон‑Новак вознамерился сделать каменное лицо, но, поскольку это ему не удалось, он ограничился мрачным полупоклоном. Засим он со стальной решимостью сосредоточил свое внимание на дирижере. Музыка, устав от лирики, снова начала грохотать громами и вспыхивать молниями. Наш посетитель концерта без труда распознал в этом грохоте музыкальное воплощение конца света. Он не стал бы возражать, если бы действительно наступил конец света.

Последний грохочущий удар литавр выбросил его в антракт, перейти к которому сразу он был не в состоянии. С трудом преодолев ощущение глубокой скованности, вынуждавшей его сидеть неподвижно, он вышел в тесную аванложу, постоял там несколько минут перед зеркалом, разглядывая гримасы своего отчаяния, и лишь постепенно овладел собою настолько, чтобы поправить галстук и отереть пот со лба.

Произошло ли дальнейшее потому, что глубоко сидящий в нем Новак, склонный к мучительному самоуничижению, перечеркнул холодную решимость более близкого к поверхности Кавона, потому ли, что с ним сыграла шутку запутанная архитектура здания, но, так или иначе, несколько раз поднявшись и спустившись по лестницам, он оказался не у выхода, а у дверей курительного салона и – могло ли быть иначе? – столкнулся лицом к лицу с Петрой Штейнвальд. Она только что послала своего спутника в буфет за лимонадом.