Бруно Фрей. Предисловие 15 страница

В иные мгновения, начиная с одиннадцати ноль‑ноль, Вацурак воображал себя Гойей этого города: подобно Гойе, он срывает маски с физиономий местных властителей и плюет на инквизицию. Но порой им владели куда менее героические чувства. Если они окончательно лишат меня милости, в это логово придет нищета. Но ведь даже Гойя не всегда был в опале. Его то и дело допускали ко двору, чтобы он писал портреты членов королевской фамилии. Ну, им‑то и в голову не приходило, сколько издевки художник вложил в эти завещанные потомству полотна. А ведь они, собственно, могли позвать меня совсем для другого, ну, скажем, чтобы я принял участие в совещании на высшем уровне, где обсуждается ближайшее празднество. Ладно, посмотрим. Какое же, однако, появляется чувство свободы, если хоть раз перестать быть лакеем. Сколько пробуждается сил, если всего раз взглянуть на болото сверху, с высоты птичьего полета. Ну погодите, Раймунд еще себя покажет!

Внезапно он вспомнил о своих будничных обязанностях: нужно посмотреть, как там Фридль, ведь парень не выходит из темной комнатки. Вот уже сколько времени он проводит там целые дни. Выйдя из «конторы», Вацурак пересек ателье, где под его шагами гнулись половицы – дом стоял без фундамента и в балках под полом завелся грибок. Он постучал, и Фридль не сразу ответил ему. Мальчик давно уже кончил работу и сидел в темноте, погруженный в думы. Растерянно шагнул он из комнатенки ему навстречу. Вацурак притянул мальчишку к себе: нужно в конце концов выведать, что с ним творится.

– На сегодня будет, – проговорил он. – Садись‑ка ты вот сюда, дружочек, попробуем развеселиться при помощи этого бальзама.

Вацурак достал бутылку вермута, рюмки, наполнил их; Фридль по‑прежнему избегал его взгляда, казалось, его ничуть не радует приятельский тон учителя. Не пойти ли ему в кино, пробормотал он наконец.

– Сделай милость, ступай, – сказал Вацурак. – Я угощаю. – Затем он без обиняков перешел к делу. Быть может, его, Фридля, снова донимали расспросами, и кто бы это мог быть. Фридль отвечал уклончиво: лгать не хотелось, но не хотелось и причинять боль учителю.

Откинувшись на спинку стула, Вацурак глубоко вздохнул. Так он и знал. Они что‑то замышляют. И конечно, стараются что‑то выпытать у мальчишки.

– Кто… Чего же они от тебя хотели?

После долгих уверток Фридль, весь вспыхнув, сознался, что с ним действительно разговаривали, только все о какой‑то чепухе, интересовались, например, есть ли у него уже подружка и как учитель… ну, в общем, не ревнует ли он его.

Вацурак судорожно глотнул.

– Ну а ты, ты что? Ведь девчонки у тебя еще нет, что же ты им сказал?

– Ну, я‑то как раз сказал, что есть тут одна… – И Фридль залпом осушил свою рюмку.

– А дальше? О чем они еще расспрашивали?

– Да так, собственно, ни о чем, учитель.

– Кто эти люди?

– С меня взяли слово, что я вообще вам ничего не скажу. Они даже заставили меня поклясться. Я, правда, не могу вам сказать, кто это. Только ничего такого я им не говорил. Правда, не говорил, честное слово, учитель.

Словно ища помощи, глаза мальчика перескакивали с одного предмета на другой. Но помощи ниоткуда не было.

– Ладно, дружок, спасибо тебе. А вообще‑то можешь рассказывать все что угодно. Ведь скрывать‑то нам с тобой нечего.

– И правда, нечего, – благодарно взглянул на учителя Фридль.

Они встали, и Фридль прошел в свою каморку, чтобы переодеться перед выходом из дому. А Вацурак вернулся в «контору», порылся в пластинках, выбирая, что бы поставить, и остановился на «Болеро» Равеля. Это была одна из его любимых вещей.

Медленно приближается маньяк, в руках у него хлыст, шаг за шагом, чеканный шаг, твердый шаг, медленный взмах хлыста, шаг – хлыст, шаг – хлыст, шаг, шаг… Страшная музыка, завораживающая. Вацурак слышит в ней поступь судьбы, она и манит, и вселяет в него ужас. Раздраженно смахнул он со стола фотографии первого бала сезона. Словно околдованный, он готов пуститься в танец, медленный, чеканный танец, шаг за шагом по пустому залу, по гнущимся половицам, под которыми цветет плесень. Шумел Рехниц, в окна смотрела суровая зимняя ночь, а маньяк все чеканил шаг, все щелкал хлыстом. Внезапно на стенке появилось лицо Фреди и тут же соскользнуло куда‑то вниз. Свист хлыста, чеканный шаг, шаг за шагом судьба оттесняет нас за кулисы, а там пустота, пустота, пустота… Последний отзвук хлыста и – конец. Ночь, зимняя ночь.

Хлопнула дверь, это ушел в кино Фридль. Музыка резко оборвалась. Вацурак сидел, уставившись в стенку из человеческих лиц над письменным столом. Впереди долгий вечер. Уйти нельзя, ведь он болен. Шумел Рехниц за узкой, усыпанной снегом полоской сада. Долгий вечер один на один с фотографиями и своими мыслями. Сцена опустела, беспорядочно громоздятся случайные декорации, какой спектакль будет разыгрываться здесь? Какую мне предназначили роль? Сам я ничего для себя не могу придумать. Я умею лишь импровизировать в пьесе, которая так и не будет написана до конца. Но вперемежку с элегическими монологами я буду драться. Драться так, как я некогда дрался за свои первые роли. Директор театра – продажная тварь. С него нужно сорвать маску, и тогда я…

Звонок. Я ясно слышал. Громкий, настойчивый. Запоздавший посетитель? Или то возвращается Фридль, убежавший от очередного мучителя? Вацурак колебался: открыть или не открывать? Странно, это, конечно, не Фридль. Скорей всего, кто‑то из фотографов‑любителей, ему не терпится взглянуть, что получилось из его беспомощных снимков; хочет козырнуть перед невестой хотя бы своим мастерством фотографа.

Вацурак отворил дверь, в лицо ударила ледяная стужа, в пяти шагах, за низкой садовой оградой, стояли трое. Уж не мерещится ли ему?

Нет, то были не призраки. У забора стояли Виндишрайтер, Лубитс и Хёцлер. Хёцлер держал на коротком поводке своего огромного пса.

– Я болен, господа, – произнес Вацурак.

– Поэтому мы и пришли к тебе.

Это сказал Лоис, и он первый переступил порог дома. Бульдог, заворчав, проскользнул вслед. Вацурак зажег для непрошеных гостей свет. Растерявшись, он даже не предложил им сесть, и они сами опустились в кресла со стальными гнутыми спинками. Бульдог недоверчиво оглядывался вокруг.

– Надумали сфотографироваться для группового портрета? Или просто заглянули на огонек? – спросил Вацурак.

Многозначительно поглядев на бутылку и рюмки с остатками вермута, опять ответил за всех Лубитс:

– Брось свои шутки, Раймунд, нам нужно с тобой потолковать.

Тут вступил Виндишрайтер, на лице – озабоченность, голова – слегка набок:

– Надеюсь, ты не настолько болен, чтобы не уделить нам четверть часика.

– Далеко же, однако, зашло дело, – протянул Хёцлер, меж тем как собака старательно все обнюхивала.

Они не ждали ответа, да и что он мог сказать, когда они уже здесь, в его доме; война, которую он объявил лишь утром, стремительно близилась к своему первому сражению. Противник старается захватить его врасплох. Идет битва за фотографии, это ясно. Лоис Лубитс, который, хоть и был сейчас без ордена, решительно возглавив неприятельскую армию, бросился в атаку первым. Сколько же он, Вацурак, получил за свою подлость? О чем думал, когда с такой злонамеренностью исказил картину безобидного веселья, да еще запродал фотографии политическому противнику? И это в год выборов!

– Мы так обманулись в тебе, Раймунд. Ах, какую ты заварил кашу, – огорченно произнес «отец провинции».

– А еще считаешься нашим другом. Предатель, вот кто ты такой, – рявкнул Хёцлер и так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнули рюмки. Бульдог, рыча, приблизился к Вацураку.

– Право, не пойму, что случилось, ведь мне и раньше приходилось делать шутливые снимки, и вы первые хохотали над ними. Ну жрет твоя собака среди ночи шницель, что с того? Или у вас из‑за этих выборов окончательно отшибло чувство юмора?

– Не строй из себя дурачка, мы‑то все понимаем. Твои фотографии, равно как и передача их политическому противнику, – заранее обдуманное предательство. Враг намеревается использовать снимки в предвыборной рекламе, слава богу, что нас предупредили. Ты стал пособником опасных смутьянов!

Вслед за кавалером Рыцарского креста вновь выступил прославленный полководец многочисленных битв.

– Сейчас взяли верх радикалы, и Краневиттер, с которым раньше как‑то можно было договориться, совсем у них под башмаком. Уж они‑то используют материал на все сто.

– И за что только страдает моя собака, – с горечью проговорил Хёцлер.

Вацурак пытался обратить все в шутку, но триумвират оставался глух к его словам.

– Так сколько же ты заработал на своей подлости? – не унимался Лубитс.

– Так обмануться в человеке, – вздыхал Виндишрайтер.

– Ты у меня пожалеешь, – тявкал Хёцлер.

На этом закончилась первая фаза наступления, вслед за чем они сбавили тон, и «отец провинции» озабоченно напомнил Вацураку, сколь шатко его положение, которое он занимает скорее по традиции, чем по законному праву. К тому же не может он не знать, что по городу вот уже какой год ползут слухи, которые они, между прочим, всегда пресекают самым решительным образом.

– Ты гомосек! – гаркнул Хёцлер.

– Поступил донос. Еще на этой неделе, – сказал Лубитс совершенно спокойно и как бы между прочим.

– При сложившейся ситуации не так‑то просто помочь тебе, – посочувствовал «отец провинции».

– Бред какой. Если я не сплю каждую ночь с другой девкой, как некоторые… Да я просто предпочитаю холостяцкую жизнь, вот и все. Но для вас каждый, кто имеет отношение к искусству, дурак и развратник.

– Предотвратить следствие уже невозможно, – сказал Виндишрайтер. – И здорово же тебе достанется. Мало приятного, что и говорить. Нам тоже тяжело, ведь мы твои старые друзья. В конце концов, мы все и каждый в отдельности немало для тебя сделали, мы всегда были тебе преданы. А ты нас продал, и именно сейчас, в год выборов, да тут еще эта дурацкая история. Имеются показания…

– Показания! – взорвался Вацурак. – Уж не те ли, что вы вытянули из моего ученика, ведь я вас насквозь вижу. Вы решили меня погубить! Это вы подослали учителя! Вы подговорили Шрацля заказать фотографии! Вы, только вы, а не какие‑то там смутьяны! Вы решили меня погубить!

– Не стоит так волноваться, Раймунд, – проговорил Лубитс, кладя ногу на ногу и старательно разглаживая складку на брюках. – Ну как ты можешь быть нам опасен, ты, старомодный жалкий фотограф?

– Этот жалкий старомодный фотограф учил тебя, покупал тебе твои первые мужские рубашки, первый мужской костюм. Старался сделать из тебя человека!

– Это к делу не относится. И потом, если уж на то пошло, я тоже кое‑что для тебя сделал, дорогой мой. И вряд ли купленные когда‑то рубашки смогут предотвратить следствие. Постой‑ка, а о них ты тоже рассказал Шрацлю в качестве дополнительного материала для смутьянов?

– Это вы подослали Шрацля? Могу я наконец узнать правду? – Кажется, он проигрывает сражение. – А кстати, я в самом деле могу кое‑что о вас рассказать. Как, например, получают Рыцарский крест или, скажем, кресло директора, уж я‑то хорошо знаю, как становится директором бакалейщик из Санкт‑Панкраца!

– Ах ты падаль, вонючая падаль, – захрипел Хёцлер.

– Только без истерики, господа, ситуация и так не из приятных, – проговорил Виндишрайтер.

– Я не разрешаю оскорблять меня в собственном доме, а уж тебе и подавно, спекулянт, живодер проклятый! Так сколько же вы заплатили Шрацлю?

– Ты становишься просто смешон, Раймунд. К твоему сведению, Краневиттер приходил ко мне, так он растерян и встревожен поведением этих безответственных молодчиков. Он – за честную предвыборную борьбу, это он сам заявил, рассказывая о ваших проделках.

И это моя родина, с горечью думал Вацурак. Впрочем, сейчас речь шла не об Австрии, а о собственной шкуре. Они хотят погубить его.

– Что я вам сделал? Ведь история с фотографиями – сущая случайность. Я и не подозревал о намерениях Шрацля. Да и потом, бал давали для всего города, и каждый мог фотографировать все, что ему заблагорассудится. Ведь все видели, что происходит кругом. Ну хорошо, твоя собака уплетает на фотографии шницель, подумаешь, преступление! Все это видели, каждый мог снять, каждый вправе заказать фотографии.

– Преступление не преступление, а снимки твои подлые, мне тут попался один. Так что нечего теперь юлить. Мы просто решили поставить тебя в известность. На тебя есть материал, и ничего хорошего это не обещает. Конечно, ты тоже можешь потрепать мне нервы, если это тебе доставит удовольствие, но тебя это не спасет.

Невозмутимо спокойный Лубитс со скучающей миной разглядывал носки своих ботинок. Его подчеркнутое спокойствие бесило Вацурака больше, чем бульдог, который ни минуты не оставался на месте и, опустив морду и навострив уши, кружил по залу, готовый в любую минуту вцепиться ему в горло. Да, сейчас это пугало Вацурака куда больше, чем перспектива уехать из города, бежать, бросить все. Он покупал Лоису первые мужские рубашки; из этого ублюдка, у которого за душой только и было, что врожденный талант к бесстыдству, он сделал человека. Боже, какого человека сделал он!

– Что вы от меня хотите? Прошлого не вернешь. Ладно, я продал фотографии Шрацлю. Но они, разумеется, уже у вас. Что вам еще нужно?

– Мы просто хотели ввести тебя в курс, – объяснил Виндишрайтер. – Мы не такие подлецы, как ты. Знаешь, я даже готов согласиться, что ты совершил свой поступок в состоянии невменяемости. Но пойми, приостановить это дурацкое дело мы бессильны. Если кто и может что‑нибудь сделать, то только ты сам… – И он продолжал после хорошо рассчитанной паузы: – А что, если тебе жениться? Я считаю, что это единственный выход для тебя, да и для нас, пожалуй.

– Жениться? Мне? Что за вздор! Да ведь я убежденный холостяк. И всегда считал женщин пустышками. И вот теперь, когда молодость позади, жениться! Дичь! И не подумаю! Бред, да и только!

– Тем не менее придется это сделать, – тихо сказал Лубитс.

– На ком же? Какую прелестную деву вы мне предназначили в жены, о мои верные, мои заботливые друзья?

– На твоем месте я бы не стал кривляться, – отозвался Лубитс – А в виду мы имеем крошку Вальзер, кстати сказать, преаппетитнейшее создание. Как видишь, мы не собираемся подсунуть тебе какое‑нибудь страшилище. Вряд ли кто из твоих сверстников откажется от такого лакомого кусочка.

– Вальзер? – Лица его мучителей раздвоились, привычные предметы так и поплыли перед глазами.

– Нет! – вскричал Вацурак. – Нет, подлая вы банда вымогателей, девка беременна, и не иначе как от кого‑нибудь из кобелей – ваших дружков. Ну скажите, ну осмельтесь сказать, что она не беременна!

– Но, Раймунд, у нее совсем еще мальчишеская фигурка, как раз в твоем вкусе. А вообще‑то, выбирай выражения поосторожней. Даром это тебе не пройдет. И не забудь, дорогой Раймунд, что тебя ждет пренеприятнейший сюрприз. А тут тебе предлагают, можно сказать, спасение. Конечно, ты волен заартачиться и пустить все на самотек. Но тогда тебе крышка. Никто ради тебя и пальцем не шевельнет.

Как бы подчеркивая слова зятя, Хёцлер задумчиво качал головой, ему вторил «отец провинции».

– Это шантаж, я могу жаловаться. Я не женюсь, и уж во всяком случае, не на беременной школьнице!

Лубитс встал навытяжку, руки по швам, подбородок вздернут; за ним поднялись его товарищи.

– Даем тебе время до завтра, до шестнадцати ноль‑ноль. Встречаемся там же, в «Черном орле», в кабинете.

А Виндишрайтер добавил совсем по‑отечески:

– Не глупи, Раймунд, мы желаем тебе только добра.

Он так хотел, чтобы их здесь не было, теперь же он чувствовал, что боится остаться один. Они не могут бросить его в таком состоянии. Нужно как‑нибудь задержать их.

– Берите все негативы, все фотографии, – глухо произнес он. – Только скажите, кто на меня наплел. Ведь все это – сплошное недоразумение. Разве я не был всегда вашим другом? Зачем же теперь, когда я стар, вам понадобилось губить меня?

– Выкладывай негативы, – прохрипел Хёцлер.

– Завтра принесет, – уточнил его зять.

– Я охотно отдам их сию минуту, только скажите, что вы посмеялись надо мной, что вы в шутку говорили об этой чудовищной свадьбе. Это шутка? Да? Ведь вы просто потешались надо мной, правда?

– Мы все сказали. До завтра можешь подумать, – отрезал Лубитс, а Виндишрайтер добавил:

– Ведь мы о тебе заботимся, Раймунд.

– Другого выхода нет, – пояснил Хёцлер.

Царевич заворчал. Тщетно молил Вацурак гостей остаться хоть на полчасика, напрасно предлагал им шнапс. Не подав руки, они удалились. Вот хлопнула за ними входная дверь, и все. Конец четвертого действия, герой гибнет, пятый акт сулит ему лишь бесповоротный конец.

Упав на вращающийся стул, Вацурак расхохотался. Это был хохот отчаяния. И все из‑за фотографий! Недолго же продолжалась борьба с Кальтенхофеном, решающий бой проигран. Что же теперь? Уехать, начать все сначала, отыскать еще одного Хекмайера? Такого уже не найти. Да и зачем?

Зачем? Мне под шестьдесят, я стар и измучен. Вот он, результат моего бегства в провинцию: тридцать лет прозябания, недостойных унижений, а в итоге после первого же бунта – этот вечер.

Меня хотят лишить даже моего одиночества. С изощренной жестокостью мне подсовывают беременную девчонку! Я и она! Какая чудовищная карикатура!

Так что же мне делать, вы, рожи, служившие мне мишенью? Коварно и самодовольно смотрите вы на меня. Этой минуты вы ждали долгие годы. Я слышу, как вы шушукаетесь, торжествуя победу. Что ж, ваша взяла. Ловушка захлопнулась. С Раймундом Вацураком покончено.

Что же мне делать, Фреди?

В зимней ночи шумел Рехнищ, как всегда неуемно и громко.

 

Фриц Хабек. Мэтр Вийон и граф [40]

 

Когда в 1462 году поэт Вийон был выслан из Парижа, он решил повернуть на Запад и сделал это по той простой причине, что ему захотелось увидеть море. Он пустился в путь не спеша, со спокойствием человека, которому нечего больше желать и который познал все, кроме смерти и собственной души. Он был твердо убежден, что мудрому человеку ничто так не может дать мира, как сознание загубленной жизни. «Познавать это – привилегия разума, – размышлял он, – и для умных все проясняется раньше, чем для ослепленных. Кому бог дает здравомыслие, того он рано лишает желаний». И так как, помимо этого, он знал, что здравомыслие – плохой товар, он нес людям слово и получал за это мзду от человечества, которое издавна привыкло давать за слова самую высокую цену. Деньги же были нужны ему, чтобы жить.

У Нанта он достиг устья Луары, направился дальше к Геранду и Ванну и вышел недалеко от Редона к хорошо укрепленному замку. Замок стоял на берегу озера и служил постоянной резиденцией графу Арраньолю.

Графа, как это, наверно, бывает обычно со всеми великими мира сего, больше боялись, чем уважали, и Вийону уже приходилось слышать много недобрых россказней о жестокости этого господина. Поэтому его не очень удивило, что, как только вдали показались мощные зубчатые стены, его тотчас схватили двое стражей и, связав веревками, поволокли к замку. Ночь, проведенная в сыром подземелье, не слишком его освежила; оставалось лишь проклинать судьбу, которая всегда так любезно демонстрировала ему власть сильных мира. Но так как ему не впервой было обживать тюремные покои, он решил извлечь пользу из случившегося и сочинил стихи заплесневелому хлебу – занятие, которое хоть и не насыщает, но зато успокаивает. А есть ли на свете что‑либо более важное, чем спокойствие?

«Мудрец терпелив, – сказал он себе. – Тот, кто хочет жить, должен уметь ждать. А кто не ждет, того пожирает жизнь». Как и все мудрецы, он был, конечно, прав, потому что быть правым – единственное преимущество мудреца, и преимущество по большей части печальное. На следующее утро положение прояснилось. Вийона привели к графу, и он узнал, что его считают лазутчиком короля Людовика. Людовик стоял в это время со своим небольшим войском у границ Бретани и намеревался урезать в правах герцога Бургундского, чтобы присвоить эти права себе. Герцог же, как и все, кто чем‑нибудь владеет, отнюдь не выказывал склонности отдать свое имущество другому, и благородные вассалы поддерживали его в этом упорстве.

Граф Арраньоль был толстым, предрасположенным к апоплексии человеком лет пятидесяти. Он восседал на резком деревянном кресле, укрыв ноги в длинных, плохо натянутых рейтузах шкурками кошек, и мрачно смотрел на Вийона из‑под седых лохматых бровей.

– Кто ты? – кратко спросил он. Низкий звук его голоса позволял судить о бесчисленных кубках вина, опустошенных графом за его богатую удовольствиями жизнь.

Вийон меланхолично подумал о проторенной дорожке, которая ведет от наслаждения к кошачьим шкуркам, и назвал свое имя.

– Я слышал о тебе, – сказал граф далеко не благосклонно.

Вийона не смутил его тон. Он охотно обходился без милости власть имущих, ибо был осторожен.

– А я о тебе – нет, – объявил он миролюбиво.

– Как ты смеешь обращаться ко мне на «ты»? – вскричал граф.

– Как ты смеешь обращаться на «ты» ко мне? – повторил Вийон и внимательно оглядел шкурки кошек. Он думал о том, что страдающий полнокровием Арраньоль женился на двадцатилетней, и ему было жаль молодую женщину, холодные ночи которой отнюдь не могли согреть кошачьи шкурки.

– Я прикажу снова бросить тебя в подземелье, – задохнулся граф.

– Что ж, мне не привыкать к этому – как и всем тем, кто говорит, что думает.

На минуту в зале воцарилось молчание. Граф настороженно рассматривал пленника своими часто моргавшими глазами. Вийон спокойно обернулся и обнаружил жирного монаха, который сидел сзади у простого стола и царапал пером по пергаменту. Одинокий луч весеннего солнца проник сквозь узкие окна, соскользнул на закоптелый переплет готического стрельчатого свода и весело заиграл на тонзуре занятого писанием прислужника божьего.

Вийон обрадовался лучу. Он научился радоваться мелочам, потому что крупные радости он упустил.

– Чего ты хочешь? – спросил граф.

– Мира.

– Зачем же вам тогда войско? – спросил граф насмешливо, уверенный, что перед ним королевский советник.

– Мне оно ни к чему. Нам, маленьким людям, нужны для мира лишь мы сами. К сожалению, мы не принадлежим себе. Потому что принадлежим вам… Но великим нужно для мира войско. Каждый великий человек, жаждавший мира, начинал с того, что создавал войско. И у тебя тоже есть стрелки.

– Было бы слишком просто для Людовика, если бы у меня их не было.

– Еще проще было бы для нас всех, если бы вы оба их не имели.

Граф посмотрел на него и задумался.

– Чьи интересы вы представляете? Англичан?

– Если мне будет позволено, я бы охотно представлял свои собственные интересы.

– Вы – никто.

Мэтр Вийон кивнул.

– Никто. Лишь человек. И все же мешок, полный крови, которую можно высосать. Или горстка пыли с бессмертной душой в придачу. Много пыли – это уже поле, поле нашего народа, и на нем все вы хотите взращивать свою пшеницу.

– Я мог бы дать вам двадцать золотых дукатов…

– Так дайте!

Граф хлопнул ладонью по ручке кресла, сбросил кошачьи шкурки и вскочил. Он подошел вплотную к Вийону и посмотрел ему в глаза. Его лицо стало иссиня‑красным, только щетина белела на оплывших щеках. От него несло запахом жареной дичи и вина, и Вийон печально вспомнил о заплесневелом хлебе в подземелье. Мудрость в конце концов была не чем иным, как отсутствием надежды, а индейка – фактом и старое вино – откровением. Он вздохнул.

– Вы ловко рассуждаете о великих, потому что сами вы ничтожны, – сказал граф. – Вы клевещете на существующий порядок. Бог свидетель, я не фарисей, но и не вымогатель. Я владею тем, чем владею, и хотел бы владеть им и дальше. Но я служу самому себе, и никому больше. Что вы за жалкие создания, если служите и в то же время предаете своего господина? Двадцать золотых дукатов, и вы переходите на сторону врага! Почему нас, великих людей, всегда окружают такие жалкие существа?

– Потому что вы в них нуждаетесь, – ответил Вийон улыбаясь. – Коршуны всегда сидят на падали.

– Ваш Людовик нуждается в вас, потому что вы рождены быть дипломатом. Потому что умеете читать и писать.

– Пожалуй, это, правда, может его заинтересовать.

Граф раздраженно отвернулся, проковылял по залу, посмотрел презрительно на монаха, который все так же спокойно водил пером по пергаменту.

– Заниматься писаниной! – воскликнул он. – Это занятие пристало тем, кто носит юбки или монашьи рясы!

– И все‑таки в этом власть, – ответил Вийон, неожиданно став серьезным. – Вы правы. Вы всегда окружены людьми, в которых нуждаетесь, потому что вы хотите брать и всегда должен быть рядом тот, кто дает. Ничто, однако, не опасно так, как зависимость от тех, в ком нуждаешься. Нам, маленьким людям, ничего не надо от вас. Мы недостаточно благородны, чтобы принимать сторону какой‑нибудь из враждующих держав. Вы набираете войска и воюете, расплачиваясь нашей кровью. Вы сжигаете наши дома, опустошаете наши нивы, а когда хотите быть особенно милосердными, то говорите, что все это делается для нас. Для Бретани, для Франции, для христианства, для народа – одни только «для», а из них складывается одно большое «против». Вы благородны, как орлы и львы – эти звери с ваших гербов, звери, которые стали владыками в своих царствах, потому что именно они лучше всех способны на разбой. Но лев разрывает свою добычу один, и орел сам вонзает когти в зайца. Только вы, люди, подобные зверям, ищете себе помощников среди ваших же жертв. И только мы, люди, настолько глупы, чтобы быть вашими пособниками. – Он остановился, замолчал на мгновение и посмотрел на графа, который снова медленно шел прямо на него. – Но мы бываем ими не всегда и, может быть, когда‑нибудь вообще перестанем валять дурака.

Граф упал в кресло и укрыл ноги кошачьими шкурками.

– Вы говорите как по писаному. Как будто читаете книгу, которую я приказал бы сжечь.

– Хорошие книги всегда жгли.

– Чего вы хотите?

– Я мог бы выучить вас писать.

Одну секунду граф оставался неподвижным, потом громко рассмеялся, кликнул охрану и велел увести поэта. И Вийон опять оказался в заточении, грыз заплесневелый хлеб, мечтал об индейке и вине и в конце концов, измученный, заснул. На следующее утро, когда его не слишком нежно встряхнули за плечи, он узнал, что может приступить к своим обязанностям учителя графа. Когда он поднимался по лестнице, светило солнце, и он попытался поймать рукой пылинку, плясавшую в золотом луче. Жизнь улыбалась так ласково, как улыбаются всепрощающе старые люди. И Вийон поблагодарил про себя короля Людовика, который снова, на сей раз не подозревая, спас бесприютного вагабунда.

Несколько недель он учил графа читать и писать и кое‑чему из латыни. В свободные часы он стоял у окна и смотрел на раскинувшуюся перед ним землю. Однажды он увидел графиню. Он вспомнил о кошачьих шкурках и угрожающем полнокровии. И заговорил с ней, сумев найти слова, в которых было дыхание жизни. Мэтр Вийон хорошо разбирался в жизни и в том, как осуществлять божью волю на грешной земле. И не только разбирался, он знал нужные слова. И как все люди, женщины платили за эти слова. Свою особую плату.

Граф же платил едой, и Вийон очень хвалил кухню благородного господина. Вина тоже ему нравились. А когда, много времени спустя, король Людовик отвел свое войско в Пикардию, чтобы грозить оттуда старому герцогу Бургундскому, граф Арраньоль отпустил своего учителя невредимым и пополневшим. Так судьбы маленьких людей зависят от незримых передвижений войск.

И мэтр Вийон снова стоял на большой проезжей дороге и смотрел назад, на замок, поднимавший за прудом свои могучие стены. На зубцах поблескивали шлемы, а где‑то в окне мелькнула вуаль. «Как много случается с нами в жизни, – сказал Вийон, начав свой путь на Восток. – Потомки же будут знать только, что король отвел свое войско. О нас они не будут знать ничего, и все‑таки жизнь – это мы, а не бессмысленные, всегда одинаковые столкновения так называемых великих держав. Истина в том, чтобы уметь понимать и видеть, чтобы у тебя было немного еды и вина, а в тебе немного хитрости и мудрой скромности». Он сорвал с дерева цветущую веточку и зажал ее в зубах. «А порой кусочек вуали вместо кошачьей шкурки».

Он улыбнулся солнцу. Крестьянин, шагавший рядом с упряжкой к полю, снял перед ним шапку. Вийон поприветствовал его с достоинством.

А через положенный срок графиня произвела на свет мальчика.

 

Петер Хандке. Приветственное слово наблюдательному совету [41]

 

Господа, здесь очень холодно. Не знаю, как бы вам это объяснить? Час назад я позвонил из города, чтобы узнать, все ли здесь готово для заседания, но никто не ответил. Тогда я немедленно примчался сюда и стал искать сторожа. Его не было ни в его каморке, ни внизу у печки, ни в сенях. Наконец вот в этой самой комнате я наткнулся на его жену: она сидела на скамеечке возле двери, в полной темноте, уткнув лицо в колени и обхватив голову руками. Я спросил ее, что случилось. Не меняя позы, она сказала, что муж ее ушел, – чья‑то машина задавила их младшего мальчика, съезжавшего на санках с горы. Вот почему здесь не топлено, прошу вас отнестись к этому со всей снисходительностью, я ненадолго задержу ваше внимание. Может быть, вы все придвинетесь поближе, чтобы мне не приходилось кричать; я не собираюсь произносить политическую речь, а хочу только доложить вам о финансовом положении Общества. Мне очень жаль, что под напором ветра треснули оконные стекла; пока вы ехали сюда, я вместе со сторожихой пытался затянуть отверстия пластиком, чтобы в комнату не намело снега, но, как видите, нам это не вполне удалось. Пусть легкий треск, который вы слышите здесь, не отвлекает вас от моего доклада об итогах проверки баланса; нет никаких оснований для тревоги, заверяю вас, отчетность правления юридически безупречна. Пожалуйста, придвиньтесь еще ближе, если вам неясно, что я говорю. Весьма сожалею, что вынужден приветствовать вас при таких обстоятельствах; несомненно, все было бы иначе, если бы мальчик не угодил на санках прямо под машину. Сторожиха рассказала мне, пока мы затягивали окно пластиком, что ее муж – он как раз был в подвале и набирал уголь – вдруг вскрикнул; она сама находилась здесь, в этой комнате, и расставляла стулья для заседания; внезапно она услышала крик мужа; она просто окаменела, говорит она, и долго стояла так, прислушиваясь. Потом в дверях появился он сам, ведро с углем он все еще держал в руке; не глядя на нее, он шепотом сказал ей, что случилось; сообщил ему об этом старший мальчик. Поскольку список с вашими именами находится у отсутствующего сторожа, я приветствую вас всех, всех, кого вижу, всех, кто прибыл сюда. Я сказал: всех, кого я вижу и кто прибыл. Это воет ветер. Благодарю вас за то, что в такой мороз и в такую метель вы отважились отправиться на это заседание, – ведь путь сюда наверх неблизкий. Может быть, вы думали, что попадете в помещение, где с окон уже стаял иней и где можно обогреться у печки, а вы все еще сидите в пальто у стола, и еще даже не растаял снег, который вы внесли сюда на ногах. И печки здесь нет, только черная дыра в стене, где прежде был дымоход – прежде, когда эта комната и этот ныне пустующий дом еще были жилыми. Благодарю вас за то, что вы все‑таки приехали; благодарю и приветствую вас. Приветствую вас. Приветствую вас! Прежде всего, я сердечно приветствую того господина, который сидит у входа, где раньше сидела впотьмах крестьянка; я приветствую и благодарю этого господина. Несколько дней назад, когда он получил заказное письмо с приглашением на это заседание, на котором должен обсуждаться отчет правления, он, возможно, счел всю эту затею ненужной, тем более что стоял такой холод и уже много дней подряд валил снег.