За старцем не пропадешь

Летом 1941 года я жил в солнечной Евпатории в небольшом доме с ослепительно белыми известковыми стенами, который стоял на окраине города в обширном и ухоженном саду. Уже с месяц как шла война с Германией, и никто из обитателей дома и соседей не предполагал, что она будет такой тяжелой, жестокой и затянется на несколько лет. Вечером, когда солнце садилось в море, уходя за кромку горизонта, со стороны Румынии в чистом темно-синем небе появлялись тяжелые немецкие самолеты, натужно и прерывисто гудя, они летели бомбить Севастополь. Зенитные батареи Евпатории, расположенные неподалеку от нас, оглушительно стреляли, ведя заградительный огонь всю ночь напролет и замолкая только под утро.

Утром с моря тянул свежий бодрящий ветерок, и я с ведром в руке выходил в сад, усыпанный яркими, спелыми оранжевыми абрикосами вперемешку со стальными корявыми и закопченными осколками зенитных снарядов. Вкус этих абрикосов, сброшенных на землю пушечным грохотом, был необыкновенно нежный, сладкий, с чудным райским ароматом. И когда я сейчас беру в руки спелый оранжевый абрикос, его вкус и запах возвращают меня в тот дивный сад уже очень далекого 1941 года.

От ежедневных немецких налетов и ночной зенитной канонады постепенно в душе появлялась тревога и смятение, как будто какая-то неведомая темная сила подвела меня к зияющей бездне и поставила на краю ее. И может быть, мною бы совершенно овладело тревожное, тоскливое настроение, если бы не мой новый знакомый, живший по ту сторону садовой ограды, сложенной из желтого пористого ракушечника.

Это был старый бородатый сапожник дядя Иван, к которому я носил чинить обувь. Я познакомился с ним еще весной, и мы, разговорившись, подружились, нашли много общих тем и стали доверительно относиться друг ко другу, что по тем временам было редкостью. Особенно дядя Иван любил говорить о Боге. Был он верующим человеком и, держа насаженный на железную «лапку» старый ботинок и вколачивая гвозди в каблук, рассказывал мне жития святых, отрывки из Евангелия и о неведомой мне тихой монастырской жизни.

Я в то время не был верующим, так как в нашей советской действительности было сделано все, чтобы изгнать Бога из жизни полностью. Мы жили, думали, говорили о чем угодно, но только не о Боге, потому что о Нем ничего не знали и даже не подозревали, что Он в самом деле где-то существует. Но за два последних месяца, когда я много узнал о Православии от старого сапожника, мое отношение к религии переменилось, и я каждый день с большим интересом и усердием читал толстую Библию, которую давал мне дядя Иван.

А война тем временем разгоралась, и до нас дошли слухи, что немцы выбросили в районе Джанкоя воздушный десант, и это было уже серьезно, так как от нас до Джанкоя на машине был всего день пути.

Хибарка дяди Ивана состояла из крохотной мастерской, кухни и комнаты. Вначале он принимал меня в мастерской, а потом позволил осмотреть и комнату, где стояла деревянная кровать, полка с книгами, а в углу за занавеской были иконы и медный литой крест. На стене, закрытые простыней, висели длинные черные одеяния.

Как-то на день святых апостолов Петра и Павла, после чтения Библии и других священных книг, за чаепитием дядя Иван мне доверительно рассказал про себя, что до 1920 года был монахом в чине игумена и проживал в Бахчисарайском монастыре до прихода в Крым Красной армии. Красноармейцы монастырь разграбили, монахов разогнали, и ему пришлось скрываться с чужим паспортом одного умершего от сыпного тифа богомольца. Он ушел в Евпаторию, где его никто не знал, и вот уже двадцать лет живет и сапожничает здесь, на окраине города. Я спросил его, останется ли он здесь, если сюда придут немцы. Он ответил, что оставаться здесь при немцах не намерен, что уйдет в Абхазию, где в горных лесных чащобах живут и спасаются старцы-пустынники, молящиеся за весь крещеный мир и за победу русского оружия над супостатом.

По-настоящему дядю Ивана звали отец Панкратий, и было ему в то время лет под шестьдесят. Он был коренаст, еще крепок здоровьем и на грешный мир смотрел ярко-синими добрыми глазами из-под нависших густых пшеничных бровей. Я и сам понимал, что любыми путями надо уходить из Крыма на Большую землю, иначе окажешься на оккупированной немцами территории со всеми вытекающими отсюда гибельными последствиями. В армию меня пока еще по возрасту не призывали, и мы с отцом Панкратием решили уходить в ближайшие дни.

Покинуть Крым в это время можно было только морем, и я пошел в порт присматривать подходящий корабль, на котором можно было бы покинуть Евпаторию. Таким кораблем, на который нас согласились взять, была старая калоша – грузовой тихоход «Красногвардеец». До революции он назывался «Святой Питирим» и ходил из Одессы в Хайфу, перевозя богомольцев-паломников и разные колониальные товары. Это был довольно большой корабль с окрашенными черной краской бортами, загруженный в Николаеве зерном, на котором в трюмах сидели и лежали раненые красноармейцы и множество семей беженцев-евреев. На палубе в деревянных загонах стояло стадо племенных коров, породистые лошади и овцы. Судно с этим грузом должно было идти в Новороссийск и стояло на рейде в Евпатории, дожидаясь ночной темноты, чтобы не подвергнуться днем атаке немецких пикирующих бомбардировщиков. Оно было совершенно беззащитно, если не считать стоящего на турели в носовой части спаренного пулемета «Максима».

Договорившись со шкипером «Красногвардейца», сидевшем в прибрежном кабачке, я поспешил к отцу Панкратию, и он, долго не раздумывая, собрал заплечный мешок, куда положил обернутую клеенкой и заклеенную сапожным варом Библию и три иконы: Спасителя, Богородицы и чудотворца Николая. В мой мешок он положил хлеб, соль, огурцы и флягу с водой. Собравшись, отец Панкратий сотворил краткий молебен о путешествующих, сказав мне с горечью, что чувствует его душа – добром это дело не кончится: «Как бы нас не утопил в море немец. Уж очень он там лютует. Но, впрочем, на все воля Божия».

На мачте корабля был повешен белый с красным крестом флаг, а на палубе расстелена простыня, во всю ширь которой также был намалеван красный крест. В начале войны мы были еще наивны и не думали, что враг будет настолько жесток, что немецкий летчик расстреляет корабль под красным крестом, однако время показало обратное.

Хмельной корабельный шкипер за провоз обязал нас с отцом Панкратием присматривать за скотом и поить его, поэтому нам пришлось все время оставаться на палубе, на холодном ветру, вместо того чтобы спуститься в трюм и спать на теплом пшеничном зерне.

Когда стемнело, корабль отдал швартовы и взял курс на Новороссийск. Палуба его мелко вибрировала от стука паровой машины, из труб валил густой черный дым, который был виден на десятки миль кругом, и нам оставалось только полагаться на милость Божию, чтобы нас не пустила ко дну немецкая подводная лодка. Корабль шел без сигнальных огней, какими-то скачками переваливаясь с волны на волну. Лошади нетерпеливо тукали копытами по палубному настилу, коровы протяжно мычали, прося дойки, а овцы беспрерывно блеяли. Отец Панкратий, прижимаясь спиной к теплой дымовой трубе, все время творил Иисусову молитву, вытирая платком слезящиеся от ветра глаза. Он говорил мне: «Молись, молись, чтобы нас благополучно донесло до берега».

Но я постоянно был в каком-то напряжении и в ожидания беды и молиться не мог. Ночью ветер усилился, корабль стало изрядно качать на волнах, скорость его уменьшилась, и мы с отцом Панкратием поняли, что до рассвета нам до Новороссийска не дойти. Из трюма по деревянной лестнице то и дело поднимались страждущие морской болезнью беженцы и, перегнувшись, долго и мучительно блевали за борт. Вся ночь прошла в болтанке с резким холодным ветром, несущим соленые брызги волн, и тревожным блеянием и мычанием скота.

Утром, когда рассвело, до Новороссийска было еще далеко, а в небе над морем появился немецкий разведывательный самолет «Рама». Это был противный самолет с двумя фюзеляжами, предвещавший нам беду. По палубе в сторону носовой части, топоча ногами, пробежали матросы, таща металлические коробки с пулеметными лентами. Машины заработали на полный ход, корпус корабля дрожал и сотрясался, из труб повалило столько дыма, что заволокло половину неба. Примерно через час из дыма выскочила пара немецких пикирующих бомбардировщиков «Ю-88» и, сделав круг над кораблем, поочередно, сваливаясь на крыло, пошла в атаку на корабль. Матросы, вращая на турели спаренный «Максим», беспрерывно строчили по самолетам. Первые бомбы взорвались рядом в воде, совершенно оглушив нас. Корабль то и дело менял курс, виляя из стороны в сторону. Пройдя на бреющем полете, самолеты обстреляли из пушек палубу. Обезумевшие от страха животные, разломав перегородку, стали метаться по палубе. Некоторые лошади и коровы падали в открытые трюмы, сокрушая деревянные лестницы, и тем самым был отсечен выход беженцам на палубу.

Вскоре бомбы угодили в носовую часть корабля, страшно разворотив ее, и в трюмы потоком стала поступать вода, отчего корабль стал носом быстро погружаться в море, как будто кто-то невидимый тащил его в глубину. Вот он уже встал торчком, задрав корму с бешено вращающимися винтами, и все, что было на палубе, посыпалось в море.

Мы же с отцом Панкратием, как только первая бомба ударила в корабль, взявшись за руки, прыгнули за борт. Ухватившись за бревно от скотской перегородки, выброшенное взрывом за борт, старались как можно дальше отплыть от гибнущего корабля. Из трюмов до нас доносились страшные предсмертные вопли людей. Корабль быстро пошел ко дну, напоследок издав какой-то странный, ни на что не похожий громкий звук.

На поверхности с диким ревом плавал и бился скот, несколько человек из команды и всякие доски и обломки. Самолетов уже не было. Мы, оставив бревно, уцепились за подвернувшийся небольшой пробковый плотик с лямками по краям, и волны быстро отнесли нас в сторону от места гибели корабля. Кругом были бескрайние морские просторы с перекатывающимися тяжелыми волнами. Отец Панкратий, держась за лямки, не переставая взывал: «Святитель Христов Николае, спаси нас!». Он снял с плеч свой заветный мешок с иконами и Библией и, привязав его к лямке, устроил на середине плотика.

Было пустынно, однообразно, но страха смерти не было из-за оглушенности происшедшим, вызвавшим душевную тупость и состояние обреченности, наверное, какое бывает у человека, когда его арестовали, осудили и ведут на казнь. От прохладной воды тело одеревенело и стало как бы чужим. Старец велел мне поглубже продеть лямки плотика под мышки и время от времени двигать конечностями и вертеть головой. Хотелось пить, но мешок свой я потерял в этой сумятице на корабле. Старец же, в отличие от меня, был бодр, не унывал и все творил молитву к святителю Николаю, который помогает терпящим бедствие на водах, Спасителю и Божией Матери. Время от времени он понуждал меня к разговору и заставлял двигаться.

Море было беспокойное, и мы с плотиком постоянно перекатывались с волны на волну. От охлаждения и мерного укачивания меня сильно клонило ко сну, но старец не давал заснуть. Он гневно кричал на меня, ругал и если я все же засыпал, он хлестал меня по щекам. В середине дня над нами пролетело несколько немецких самолетов. Один раз мимо нас прошла какая-то подводная лодка с поднятым перископом... В остальном было похоже на то, что мы обречены. Но старец все время ободрял меня, говоря, что Бог по молитвам нашим не оставит нас погибать в пучине морской и через Николу Чудотворца пошлет нам помощь и спасение. Он даже приготовил носовой платок, чтобы поднять его в руке для сигнала о помощи. К вечеру я совсем изнемог и находился в полуобморочном состоянии, постоянно засыпая. Но старец все еще держался молодцом, время от времени хриплым голосом призывая на помощь святителя Николая.

Наконец, когда уже стало смеркаться, нас заметили с проходящего мимо военного корабля. Это был лидер-эсминец «Харьков» с бортовым номером «50». С него спустили на воду шлюпку и подобрали нас. На корабле фельдшер оттирал нас спиртом, отогревал чаем и уложил на койки под теплые одеяла. Отец Панкратий поспешил мне сообщить, что цифра 50 по церковнославянской цифири соответствует букве «Н», то есть указывает, что спасение пришло от Николая Угодника. Я благодарно улыбнулся, перекрестился и уснул.

Когда мы проснулись, корабль уже стоял у пирса в Новороссийске. Нам принесли по миске каши и по большой кружке горячего чая. По морскому обычаю в чае плавали белые сухарики, сливочное масло, и он был до черноты крепок и сладок. Одежда наша и мешок старца – все было высушено и принесено нам. Старец разорвал клеенку и достал совершенно сухую Библию. Раскрыв ее, он прочел приключения Ионы на море и во чреве китовом, а также о бедствии на море апостола Павла из главы «Деяния апостолов».

Когда мы оделись и вышли на палубу, командир корабля поздравил нас со спасением и приказал выдать нам трехдневный сухой паек. Старец хотел подарить командиру икону Николы Чудотворца для благополучия корабля и команды, но командир икону не взял. Может быть потому, что время было такое, а может быть потому, что к кораблю подъехал на машине адмирал Октябрьский. А жаль: как я позже узнал, немцы потопили этот славный боевой эсминец.

Как только мы вышли на берег, начался налет немецкой авиации на порт. Особенно они кружились над эсминцем. Но не тут-то было. Это не то что наш тихоход «Красногвардеец». Эсминец из скорострельных зенитных пушек открыл такой плотный огонь по немецким «юнкерсам», что те сразу разлетелись в стороны и исчезли. Когда мы ступили на берег, старец упал на колени, припал лбом к земле и сказал:

–  Хороша ты, матушка-земля, кормилица наша!

Затем он прочел тропарь Николаю Чудотворцу: «Правило веры и образ кротости, воздержания учителя яви тя стаду твоему, яже вещей истина. Сего ради стяжал еси смирением высокая, нищетою богатая, отче священноначальниче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим».

Благодарные слезы радости ползли по его щекам. Он вытер слезы, поправил на спине вещмешок, и мы поплелись по прибрежной дороге от Новороссийска к Туапсе, поближе к желанной Абхазии. Останавливались мы на ночь в станицах, в хатах у русских людей, где старец, всхлипывая, рассказывал хозяевам, как мы тонули в Черном море и как были спасены заступлением Николы Чудотворца. Сердобольные казачки плакали, слушая старца, и не только кормили нас в доме, но давали еще на дорогу харч и деньги.

В станице Новомихайловской под Туапсе старец купил бутылку кагора, стакан и тарелку. Из куска найденного палаточного брезента он соорудил себе епитрахиль и поручи. Ему не терпелось отслужить Божественную литургию и благодарственный молебен. Мы свернули с дороги в лес, и отец Панкратий, опустившись на колени около большого пня, с благоговением вынул из кисета, висевшего у него на шее, старинный антиминс и расстелил его на пеньке. Там же он поставил Библию, стакан, тарелку и положил игуменский крест. Просфор у нас не было, и поэтому в ход пошел отличный пшеничный хлеб. Батюшка Панкратий надел епитрахиль, монашескую мантию, поручи и начал творить великое Таинство Евхаристии. Стакан сошел за потир, а тарелка за дискос. Все элементы Евхаристии были налицо: священник, антиминс, хлеб и вино. Батюшка, хотя сам в сталинских лагерях не сидел, но слышал, что духовные узники в камерах смертников совершали Божественную литургию у себя на груди.

Лето уже близилось к концу, птицы перестали петь, и в лесу было тихо и безлюдно. Старец, оглядевшись, торжественно провозгласил: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь». И тихо и неспешно потекло богослужение в условиях необычных и странных, но что было делать, если шла ужасная война, а в закрытых храмах царило безмолвие и мерзость запустения. Блажени нищии духом: яко тех есть Царствие Небесное (Мф. 5, 3), –  тихо выпевал старец, и голос его дрожал, и в нем слышались печальные отзвуки пережитого.

Больше половины века прошло с тех пор, но я отчетливо помню умиленный дрожащий старческий голос и хождение с Евангелием после третьего антифона: «Спаси ны, Сыне Божий, во святых Дивен сый, поющия Ти: Аллилуиа». Помню также окружавший нас, слегка шелестевший зеленой листвой лес под Туапсе и батюшку, освещенного солнечными лучами, со стаканом в руке, в котором были истинное Тело Христово и святая Кровь Его.

Мы с великим благоговением причастились, поздравили друг друга и радостные, с легким сердцем пошли в Туапсе. В Туапсе мы с батюшкой расстались, мне надо было срочно возвращаться в Ленинград. Батюшка благословил, обнял и поцеловал меня на прощание и обещал молиться за меня на новом месте в Абхазских лесах, потом передал мне на дорогу все деньги, которые собрали в станицах, еще раз взглянул на меня своими добрыми глазами, поправил котомку за плечами и неспешно пошел в сторону Абхазии. Я же из Туапсе доехал до Москвы, а потом окольными путями на попутных военных машинах и до Ленинграда, успев приехать туда еще до того, как сомкнулось кольцо блокады.

После, вспоминая свое трагическое плавание на «Красногвардейце», я думал: зачем немецким летчикам надо было пускать ко дну наш старый корабль под красным крестом, губить сотни жизней, ведь они знали, что на корабле не было войск, что войска тогда направлялись только в сторону Крыма. И позже я понял, что это был национал-социализм в действии, для которого чужие жизни ничего не стоили.

 

Святой остаток

В благочестивых книгах, доставшихся мне по наследству от дедушки Матвея, Иваново-Вознесенского купца, я нашел старую почтовую открытку времен Первой мировой войны, посланную деду с позиции каким-то родственником. Что в ней было написано, я не помню, вероятно, что-то не столь важное, что бы могло остаться в памяти, но хорошо запомнилось, что было изображено на ней. Там догорала вечерняя заря. Где-то далеко на пригорке военный трубач трубил сигнал отбоя. На поле сражения только что закончилась кровавая схватка. На проволочных заграждениях, запутавшись, повисли трупы атакующих, над землей, изрытой снарядами, еще стояла серая пороховая гарь. В одной из воронок лежал и смотрел в небо умирающий от ран молодой солдат. Над ним летел белый ангел, чтобы принять его душу.

Это навело меня на размышления о святом остатке на земле. Я думал о семье праведного Ноя, о Лоте, спасшемся из Содома, о святых апостолах Христовых, о том святом остатке людей, которые поверили в учение Христа и разнесли его по всему миру. Это были те дрожжи, о которых упоминал Христос, и которые пробудили и заквасили тесто христианства во мире сем.

И в тридцатые годы проклятого и богоборческого двадцатого века, когда большевики гнали и искореняли из русских душ кроткого Христа, когда железные птицы только начинали летать над Русью, высматривая в лесах тайные поселения людей, не признавших красных властей, когда спутники не поганили небо, а о телевизорах и слыхом не слыхивали, когда одни отреклись от Христа, другие забыли Его, третьи охладели к вере, тогда на Руси еще оставались люди, которые крепко хранили веру православную и были согласны скорее умереть в сталинских лагерях, нежели отречься от Христа. Вот об одном таком «Святом Остатке» и пойдет речь.

В те годы снялась с места и двинулась на Север в леса целая деревня. Все люди этой деревни были между собой в каком-то родстве и крепко держались друг за друга. А снялись они с места потому, что из райцентра приехали казенные служивые партийцы в черных кожаных куртках и в таких же картузах с красной звездой и нешуточными наганами на боках. Приехали они обобществлять скот, рабочих лошадей, плуги, бороны и прочее. Одним словом, загонять народ в колхоз. Мужики на сходке заупрямились. Кому охота отдавать свое кровное, нажитое в общие руки. А те, что с наганами на боку, сразу взъерошились, густыми бровями задвигали, сквозь зубы шипя пригрозили, что в следующий приезд будут всех поголовно раскулачивать и отправлять в ссылку. Ночевать они отправились в поповский дом на диванах и перинах. Всю ночь шумели, играли на гармошке, пели свои коммунистические босяцкие песни, а также крепко пили реквизированный в деревне самогон. Под утро дом загорелся. Казенные люди нагишом выскочили во двор, а изба полыхала вовсю, и оставленные в ней наганы сами начали стрелять, пугая народ. Полураздетые, в белых кальсонах, мужики везли к месту пожара бочку с насосом, да где там – все сгорело дотла. Ночевавший в церкви старый вдовый батюшка, завидев пожар в своем доме, начал выносить из храма все самое ценное и святое. Огонь меж тем перекинулся на церковь, с треском и грохотом повалилась деревянная колокольня, и утром от Поповки осталось только черное пепелище.

Закопченным голым партийцам вынесли для прикрытия срама какие-то рваные гуньки. Они, одевшись, реквизировали лошадь с телегой и уехали в город, на прощание обвинив крестьян в злостном поджоге и обещали вернуться с милицией и судом. Вот тут-то мужики и зачесали затылки, собрали деревенский сход вместе со старым батюшкой, и все судили-рядили: сдаваться властям или бежать. Наконец, встал батюшка, осенил себя крестным знамением и сказал, что всей деревней надо срочно уходить, забрав все, вплоть до собак и кошек, вынув стекла и сняв двери в избах. Бежать и сокрыться в северных лесах, только тогда можно будет свободно дышать. Богу молиться и от колхоза избавиться.

Говорят: Россия большая, а спрятаться негде. Но это больше к нашему времени относится, когда развелось много самолетов, вертолетов, а со спутника можно даже разглядеть номер машины. Русскому мужику с места сняться, что раз плюнуть. Ему ума не занимать, он и на голодном острове двух генералов прокормит.

Так из всех пожитков составился обоз, а в путь тронулись ночью. Днем прятались в лесах и рощах, а ехали только по ночам, чтобы не высмотрел их чей-нибудь иудин глаз и не донес начальству. Конечно, были кое-какие встречи, совсем их было не избежать, и на расспросы старосте приходилось лукавить: де, начальство нас переселяет на новые земли по разнарядке. Это казенное слово всегда действовало безотказно, и дальнейшие расспросы прекращались. В пути от грыжи померла старуха Пелагея и один грудной младенчик от поноса. Батюшка Иоанн совершил погребение по чину в стороне от дороги, в лесу. На могилках поставили кресты и придавили холмики тяжелыми валунами, чтобы лесному зверю было неповадно. Уже давно обоз свернул на торную дорогу – пустынную и давно заброшенную. И днем в лесу не хоронились, а шли открыто, останавливались только на кормление лошадей, на ночлег и дневной отдых. Во время отдыха батюшка служил благодарственный молебен, иногда даже с водосвятием. Старики на сходках, оглаживая бороды, говорили: «Чем далее забредем, тем вернее спасемся». И все они присматривались, брали щепотью землю и нюхали ее, чтобы земля была родючая, чтобы в половодье не затопило, чтобы и горами быть сокрытыми, и на много верст кругом человечьим духом и не пахло бы.

Наконец, старики нашли глухое и отдаленное межгорье с речкой, где водилось только дикое зверье и непуганая птица. Еще их привлекло то, что здесь были свежие лесные гари, сулившие хорошие урожаи ржи и овса. На новом месте прежде всего отслужили благодарственный молебен и поставили двухметровый поклонный крест. Сделав кой-какие балаганы и шалаши, крестьяне первым делом начали разрабатывать землю под пашню на гарях, тем более, что здесь, в этих северных местах, время для посева еще не было упущено. Трудились и старые, и малые. В плуги впрягали по несколько лошадей, да еще и сами тянули, поскольку земля была нетронутая. И старики решили, что она будет годна под рожь, овес, ячмень и картошку. Вся надежда была на Бога. Батюшка окропил поле святой водой и первый вышел с лукошком, разбрасывая семена во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Речка, протекавшая в межгорье, изобиловала рыбой, и мужики, походив с бреднем, наловили рыбу на всю общину. После сева стали обустраивать жилье. Нарубили впрок бревен и сложили их клетью, отстаиваться на год, а пока нарыли капитальные и довольно приличные землянки с печками, полатями и окнами в крышах, в которых вполне можно было пережить зиму.  

Домик срубили только для батюшки. Батюшку всячески берегли и ублажали, потому что, если с ним что случится, другого взять негде, да и был он благодатный и народу люб. Хотели еще срубить и храм Божий, но Бог указал уже готовый природный пещерный храм, который обнаружил деревенский пастух и сразу смекнул, подо что его можно приспособить. Пещера, по размерам вполне годная для храма и главное сухая, имела форму вытянутой коробки без внешней стенки. Мужики поставили эту недостающую часть из бревен, прорезали в ней окна и дверь, и получилось отличное помещение для устройства церкви. Слава Богу, что отец Иоанн успел вынести из горящей церкви антиминс, миро, церковные сосуды и книги. Мужики быстро оборудовали церковь, сделав все как положено: солею, иконостас, престол и жертвенник. Люди нанесли иконы и покровы. Старухи сшили батюшке облачение из старинных праздничных нарядов, и о. Иоанн освятил храм во имя иконы Пресвятыя Богородицы Казанския.

Лето было жаркое, в свое время шли дожди, и посевы взошли хорошо. К осени Бог дал неплохой урожай. Убрали зерновые, заложили в ямы картофель, засолили капусту. Снег лег в ноябре и завалил все подходы к новому селу. Дров заготовили много, и они, нарубленные, все лето сушились в поленницах под навесами около каждой землянки. Дров не жалели, и в просторных землянках было всегда тепло. Из труб над землей курились дымки, бабы с коромыслами ходили по воду на речку к проруби, дети катались на санях с горок, весело бегали и лаяли собаки, и деревня жила себе без печали.

Службы в храме были по субботам, воскресеньям и в праздники. Воскресным утром все обитатели деревни, умывшись, молились и шли в храм Божий, где батюшка правил обедню. В пещере была поставлена печь с трубой, выведенной наружу, и в храме было тепло и уютно. Скупой зимний свет, проникавший через запотевшие стекла окон, создавал в церкви полумрак, в котором синим туманом стоял кадильный дым и желтыми трепетными огоньками перед образами горели свечи. Исповедь длилась долго. С сокрушенным видом и поникшей головой люди подходили к аналою, и батюшка, не торопясь, из самой глубины души вынимал греховную скверну, накладывал епитимии и давал наставления. Пока монахиня Лукерья высоким строгим голосом читала часы, батюшка занимался проскомидией, вынимая частицы из просфор за здравие и упокой. А народ терпеливо стоял и ждал начала литургии, и только дети, устав стоять, сидели на полу у ног родителей и не баловались, понимая, что здесь будет совершаться что-то важное и таинственное, в чем принимает участие сам Бог.

Наконец, батюшка возглашал: «Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, и ныне и присно, и во веки веков». Монахиня Лукерья, взмахнув руками, делала озабоченное лицо, и хор дружно пел: «Аминь!» Клирошане пели, а батюшка тихо проговаривал в алтаре молитву первого антифона: «И сотвори с нами и молящимися с нами богатые милости Твоя и щедроты Твоя».

И древнее православное Богослужение медленно текло своим чередом. После причащения народа Святыми Дарами батюшка сказал проповедь, назвав прихожан малым стадом Христовым, последним святым остатком. За власть предержащих в ектениях он не молился, считая их врагами Церкви Православной и слугами антихриста. В конце проповеди батюшка давал наставление прихожанам потреблять сушеную черемшу, квашеную капусту, проращивать и есть хлебные зерна, чтобы в деревне не завелась вредная болезнь – цинга. Батюшка Иоанн и дома, и в церкви всегда молился за весь грешный мир, но в проповедях своих он говорил народу:

– Господь помог нам вырваться из этого котла, из этой советской трясины, и пока мы Богом хранимы, нам не следует знать, что там делается за горами. Скажу только одно: страшные, страшные дела там творятся. Святые храмы рушатся, народ не имеет ни крещения, ни святого причастия, ни христианского погребения, святые мощи угодников Божиих выбрасываются на поругание, святые образа сжигаются на кострах. Земля стонет, принимая в свои недра прах невинно убиенных, брак попран. Закон Божий в школах запрещен. Но в Священном Писании сказано, что Бог поругаем не бывает. И со временем эта богоборческая власть сгниет и повалится смрадным трупом. И вот тогда мы, святой остаток, объявимся народу и будем учить людей, что Бог – жив, и призывать всех к покаянию, чтобы получить от Господа прощения и не погибнуть навеки.

А зима сюда пришла лютая, снегом занесло землянки по самые трубы, и мужики не успевали расчищать дорогу к проруби и церкви. Ветер гнал с запада тяжелые сырые тучи, из которых беспрерывно сыпался снег, а когда прояснялось, то от мороза гулко лопались и трещали стволы деревьев и, на запах скота, приходили свирепые голодные волки, которые, осев на хвосты в снежные сугробы, выли долго и тоскливо каким-то загробным воем. Деревенские собаки вначале храбрились и, сбившись в стаю, дружно облаивали волков, но после того, как в кровавых схватках несколько их собратьев были разорваны и сожраны лесными разбойниками, присмирели и, спрятавшись, отогревались в теплых парных хлевах… А в полутемных землянках начали болеть маленькие дети. Некоторые из них умирали, но нарождались и новые, оглашая землянки пронзительным воплем. По случаю маленьких покойников пришлось ладить деревенское кладбище, или, как здесь называли, –  погост. Мужики очистили участок от снега, но землю не брали ни лом, ни лопата, пришлось ее отогревать кострами. Батюшка совершил чин освящения участка и нарек кладбище Архангельским. Здесь и похоронили маленьких покойников, положивших почин. Женщины, как положено, поплакали, повопили над свежими могилками и разошлись по землянкам, и только большая холодная луна в небе осталась освещать новое кладбище с маленькими белыми крестами.

Прошло несколько лет, деревня обстроилась и в землянках уже не жили, народу стало больше, да и на кладбище крестов прибавилось тоже. Господь пока хранил деревенских от всевидящего грозного ока НКВД, и деревня жила себе по законам Христовым. На речке была устроена мельница на два постава, и жители всегда были с мукой, а значит и с хлебом. Конечно, пшеница здесь не вызревала, но рожь, ячмень, овес хорошо прижились и давали неплохие урожаи. За эти годы на их деревню набредали и охотники, и геологи, но никто из них не вникал, что это за деревня. Ну, деревня и деревня, каких они видели много по берегам таежных рек. Во всяком случае, от этих пришельцев деревенским жителям зла не было.

Самым почтенным человеком в деревне был отец Иоанн. К нему обращались по всем вопросам, и ни разу не было такого, чтобы он дал плохой совет. Хлопот у него было много: он был и пастырь, и судья, и врач, и школьный учитель. Хотя годы брали свое, и батюшка уже ходил, подпираясь посохом, и часто недомогал, но дел своих не оставлял, и особенно много трудился в школе, обучая ребятишек грамоте и Закону Божьему. Двадцатый век приближался к своему преполовению, у всех деревенских, и в частности у этих людей, не было паспортов, и они со своими детьми были беглыми рабами своего социалистического государства и здесь в тайге могли бы совсем одичать, если бы с ними не было священника, который беспрестанно наставлял их и не давал забыть заветы Христовы. Они не были одиноки в своем протесте и бегстве от властей, потому что в Сибирской тайге в те времена было немало тайных скитов, где теплилось христианство, но это были больше старообрядческие общины. Но вот был и случай, когда в лесах скрылась целая община Русской Православной Церкви.

Жители межгорья особенно ни в чем не нуждались. Все необходимое производили сами. Из золы и жира варили мыло, из серы, селитры и угля изготовляли порох для охотников, кресалом добывали огонь, по вечерам освещались лучиной и восковыми свечами, в кузне из старого железа ковали и ремонтировали все потребное в хозяйстве, а холст на одежду получали из льна. Но были такие вещи, за которыми батюшка снаряжал двоих мужиков в город, чтобы привезли то, чего сами не могли сделать. И вот однажды мужики кроме иголок, ниток, пшеничной муки и церковного вина, привезли худые вести, что открылась большая и страшная война с германцами. Срочно из домов вынесли лавки, стол и устроили деревенский сход, на который под руки привели и батюшку Иоанна. Собрались все мужики и стали судить и рядить, как им относиться к этой войне. Ничего придумать не смогли и стали просить батюшку сказать им слово.

– Война –  это бедствие народное, –  сказал батюшка. –   И страдает от этого народ, потому как начальство прячется за Кремлевскими стенами и в штыковую атаку не ходит, а только отдает приказы. Гитлер –  бич Божий, и попущен он на нашу землю за нечестие наше и отступление от Бога. И придется народу за это пострадать и многим быть убитыми. Но хотя мы и спрятались от властей безбожных, и живем согласно святоотеческому обычаю, но все же мы –  часть русского народа и живем на русской земле, которую обязаны защищать от врага-супостата. И для того, чтобы Гитлер не пришел сюда к нам в деревню, мы сами должны идти на него. И для армии наша деревня выставляет десять мужиков добровольцев. Таков наш оброк перед Богом и людьми. Собирайтесь все молодые и здоровые мужики, кроме дурачка Коли и увечного Степана, и тяните из шапки жребий –  десять номеров. Кто вытянет пустую бумажку, тот останется, а кто вытянет с номером –  тому идти в город в военкомат.

На стол положили шапку с жребиями, батюшка помолился, и все по очереди стали тянуть жребий… Вытянувшие номера встали в стороне, как бы уже отделившись от общины, от своих семей и сродников, как бы уже не принадлежа себе. Батюшка всех по отдельности благословил иконой, и они пошли в город, не обращая внимания на вопли цеплявшихся за них жен и детей.

Никто из них после войны не вернулся.

Так святой остаток перед Россией не посрамился. В городе об этом случае патриотизма писали в газете, разбирая историю их бегства от несправедливой угрозы наказания и разорения. Начальство уже знало о них, но никто их не трогал и не беспокоил. Конечно, на деревню наложили налоги, да еще забрали на фронт несколько мужиков, но колхоз не устраивали и церковь не разоряли.

Наконец-то долгая война закончилась победой, и в деревне справили Троицу, люди радовались, да и вся природа торжествовала, погода стояла отличная, а батюшка Иоанн угасал. Были посланы ходоки на отыскание нового священника и фельдшера, что в те времена было нелегким делом. Но вот, как-то ранним июльским утром, ходоки, нахлестывая лошадей, въехали на деревенскую улицу. В телеге сидели двое новых людей. Первым был иеромонах Питирим, выпущенный на свободу из лагеря еще в сорок третьем году и сидевший без прихода. Вторая была улыбчивая румяная девушка в гимнастерке с медалью «За боевые заслуги». Оказалась она демобилизованной военной фельдшерицей Смирновой Нюрой.

Отец Питирим, еще крепкий, лет под пятьдесят человек, при въезде в деревню легко спрыгнул с телеги, широко перекрестился и, пав на колени, поцеловал землю. В деревне это оценили и решили, что батюшка будет не гордый и благодатный. Отец Питирим уже знал историю святого остатка и понимал, куда его привезли. Фельдшерицу Нюру сразу повели осмотреть болящего батюшку Иоанна. Старик сидел на своем одре, свесив босые ноги на пол, и с хрипом тяжело дышал. Вид у него был мученический, глаза плакали, а жилы на шее вздувались и прыгали. Фельдшерица, осмотрев больного, выпустила ему из вены банку черной густой крови и сделала укол камфары. Больному полегчало, и он улегся высоко на подушки. По мнению фельдшерицы, батюшка к вечеру или ночью должен был отойти.

Отец Питирим, облачившись, тут же начал служить молебен за здравие с водосвятием. Батюшка, слушая слова молебна, успокоился, одобрительно кивал головой и благословлял старческой худой рукой отца Питирима и собравшийся народ, которого порядочно набилось в дом, так что пришлось распахнуть все окна для воздуха. Батюшка вскоре уснул, и весь народ с отцом Питиримом вышел во двор. Отца Питирима повели в пещерную церковь, и он, осмотрев ее, сказал народу, что это –  единственная действующая церковь на всю область. Все храмы закрыты и порушены. Да если какие храмы и откроют, то служить в них все равно некому, потому как все священство в области сведено большевиками под корень. Так что затерявшаяся в тайге Богом хранимая деревня воистину есть Святой Остаток.

Взяв в дароносицу запасные дары, отец Питирим пошел исповедать и причастить больного. Поскольку батюшка уже говорить не мог, отец Питирим провел глухую исповедь и причастил умирающего Святыми Дарами, а также совершил над ним соборование. Батюшка знаками показал, что пора читать канон на исход души. Вокруг дома собрался народ, женщины плакали, а мужики стояли без шапок, понурившись. Отец Питирим громко читал канон. На восьмой песне батюшка перекрестился и предал душу Богу. Отец Питирим опустил покойнику веки и, выглянув в окно, сообщил народу, что батюшка преставился. Народ завыл и с плачем стал расходиться по домам. Что говорить, потеря была велика, умер пастырь добрый, которого чтили больше отца родного.

Гроб с телом поставили в церкви. Лицо, как и полагается, было прикрыто расшитым возд у хом. Отец Питирим отслужил панихиду, а перед отпеванием долго и печально звонил в обрезок рельса. Отпевание было по чину погребения священников. Батюшка лежал исхудавший, как бы уже бесплотный, держа в руках крест и Евангелие. Читали Апостол, Евангелие, канон, и хор пел жалобно и тихо. Всей деревней подходили отдать последнее целование. Выносили с преднесением надмогильного креста и пением ирмоса «Помощник и Покровитель». Похоронили на Архангельском кладбище, поставив на могиле большой крест из кедра. Когда все разошлись на поминки, на могиле осталась сидеть батюшкина любимая собачка. Она не ела и не пила, а по ночам скулила и подвывала. Отсидев трое суток, собачка куда-то ушла. Так ее больше и не видели.

Вскоре отец Питирим затеял строить большой трехкупольный бревенчатый храм. Мужики острыми топорами творили просто чудеса, и храм рос на глазах, принимая постепенно свои законные очертания. В старом пещерном храме решили устроить церковную школу, так как со всей области сюда стали приходить молодые и пожилые люди, чтобы от отца Питирима научиться православной премудрости. И он подготавливал их к служению в будущих храмах, каждого по его разуму: кого в певчие, кого в псаломщики, а кого и в священники. Еще оказалось, что отец Питирим мог искусно писать иконы, и посему тут же образовался кружок иконописцев. Он учил молодых парней и девушек, как подготовить доску для образа, как врезать шпонки, сделать ковчег и залевкасить. Конечно, золотить иконы было нечем, но обходились ярко желтым колером. Иконы были нарасхват, и за ними приезжали издалека и хорошо платили, что очень помогало в строительстве храма. Вот от этого святого остатка расходились святые ростки по всей области, кое-где образовывались церковные общины, восстанавливались старые и строились новые храмы.

 Вот так, по воле Божией, народная беда беглой деревни обернулась благом для всей области. И кто любит Господа, того Он не оставит, ибо сказано в Священном Писании: Любящих меня я люблю, и ищущие меня найдут меня (Притч. 8, 17).

Исповедь

 

Когда я вернулся из командировки и открыл дверь своей квартиры, то сразу понял, что ос­тался один. Двери одежного шкафа – нараспашку, шкаф показывал свою опустевшую утробу. На полу валялись вешалки, старые пояса от платьев, поношен­ные туфли и пластмассовые бигуди. На столе рядом с грязными тарелками и пустой пивной бутылкой лежал угол оторванной газеты с прощальным посланием ко мне: «Прости, я ухожу к другому». Не раздеваясь, я сел к столу и рассматривал эту декларацию с жирным пятном и следами губной помады. «Грязная тварь, шлюха», – пробормотал я, сбрасывая на пол липкую бутылку. Хоть и ругал, и клял я ее, сердцу было боль­но, и обида душным комом подкатила к горлу. Я заку­рил сигарету и оглядел комнату. Судя по увядшим цветам и околевшей, лежавшей кверху лапками на дне клетки канарейке, жена покинула дом давно. «Ну что ж, – сказал я, выкидывая в мусоропровод пивную бу­тылку, цветы и дохлую канарейку, – баба с возу – кобыле легче».

Не то чтобы я до безумия любил ее, но она приучи­ла меня к себе, и я привык к ней и сейчас ощущал не­восполнимую пустоту. Вся моя жизнь пролетела в ка­кой-то спешке, вечной суете и довольно бессмысленном беге к тусклым неопределенным горизонтам. Я был специалистом-электронщиком, кандидатом наук три­дцати двух лет. Жил я в типичном спальном районе большого города в гулком панельном доме-муравейни­ке, из окна моего жилища можно было увидеть унылое, с серой высохшей травой поле, мачты электропередач с провисшими проводами, другие такие же панельные дома и множество летающих и скачущих ворон, и вы­гуливающих своих собак пенсионеров. В общем, пей­заж, не располагающий к веселью. Я включил телеви­зор, и во весь экран появилась жирная губастая харя какого-то депутата. Со злостью я пнул телевизор но­гой, и он погас:

– Все продать к чертям собачьим и бежать отсюда, туда, где не будет этих панельных домов, скачущих по пустырю ворон, пенсионеров со своими спортивными лампасными штанами и их голодных всюду гадящих собак.

Пирамида моих привычных жизненных ценностей пошатнулась и начала стремительно падать. Глаза б не глядели на этот серый противный мир, и я вынул из чемодана припасенную для встречи с женой бу­тылку коньяка, хлопнул сразу два чайных стакана и, отключившись от мира сего, рухнул на диван в мерт­вом сне.

По утру, проснувшись, я сразу не мог сообразить, что со мной произошло. В комнате было сумрачно, а за окном шел обломный дождь. В ванной я простоял ми­нут десять под холодным душем и наконец осознал, что сошел с накатанных рельс своего бытия. Вся эта суетливая жизнь с женитьбой на эстрадной певичке, диссертацией, командировками пошла под откос и «экспресс восстановлению не подлежит», как бы сказа­ли наши технические эксперты. И главная причина бы­ла не в уходе жены, а в давно зревшем душевном не­устройстве.

Квартиру я продал за двадцать тысяч долларов. Слава Богу, быстро подвернулся покупатель – какой-то торговый чучмек, который здесь делал свой ази­атский бизнес по продаже шавермы. По договору я мог еще жить в квартире один месяц, но после того, как я получил «зелененькие», начались подозрительные звонки по телефону с молчанием и сопением в трубку, а ночью кто-то уже пытался открыть дверь, подбирая ключи. Сам-то я мужик здоровый, тренированный, служил в десантуре, но не хотелось заводить шум на всю лестницу, я просто злобно гавкал, рычал и бросал­ся на дверь, изображая здоровенного пса, и бандиты ушли, дав мне доспать до утра. Уже пронюхали стер­вятники, что у меня завелись денежки, а может быть по наводке самого чучмека-шашлычника. Я сшил себе на­брюшник, куда заложил баксы, и без сожаления поки­нул свою квартиру.

Вечером я уже летел на юг и, сидя в мягком крес­ле, смотрел то на симпатичных стюардесс, то в иллю­минатор на золотые, подсвеченные солнцем облака. Я думал, как хрупка и ненадежна человеческая жизнь, которую доверили мы этой несовершенной технике. Какая-то нештатная ситуация – и вся эта махина, крутясь, падает на грешную землю. И во что тогда мы все превратимся? Я представил себе черное, пахнущее керосином пожарище, безобразные облом­ки лайнера и обгорелые расчлененные трупы. И к ко­му тогда апеллировать? Да и как апеллировать, если меня не будет. Неужели человек в смерти своей при­равнен к животным? Нет, что-то здесь не так! Не мо­жет быть такой вопиющей несправедливости. Гово­рят – есть загробный мир, но что это? В Афганиста­не я видел много убитых, и своих, и чужих. На моих руках умирали раненые товарищи: вот только что был живой, говорил, пил из фляжки, что-то просил, и через секунду его уже нет. Что-то ушло из него. Он лежит недвижим, молчит, не дышит и на афганской жаре быстро начинает разлагаться. Коля, где ты?! Был, и нет тебя. Если его не закопать, то через не­сколько дней от него останутся одни кости, дочиста ободранные пернатыми стервятниками и обгрызен­ные шакалами. Я вызвал стюардессу и заказал себе стакан вина.

Ночь в Сочи встретила меня теплым ласковым ве­терком и черным небом с множеством мерцающих звезд. Болтливый таксист отвез меня в гостиницу и при расчете, ухмыляясь, спросил, не надо ли мне на ночь массажистку. Я ему дал на чай, он взял «под козырек» и укатил. Днем я бесцельно шатался по сочинской на­бережной, заходил в кафе и долго сидел там, глядя на разношерстную курортную публику, обдумывая, что мне теперь делать? Может мне уехать в Англию или наняться матросом на пароход, а может устроиться в аэропорту электронщиком по ремонту? Я не был лентя­ем и понимал, что как ни верти, как ни крути – все равно возвращаться к какому-то труду надо, но только не к той серой рутинной жизни, которой я жил до сих пор, если не считать страшной и напряженной жизни в десантуре в огне афганской войны.

Слоняясь по городу, я ни о чем не жалел, а ощущал совершенно новое радостное чувство свободы. Сам не зная для чего, забрел я на набережной в церковь. Там было тихо, прохладно, и лики святых, глядящие с икон и расписанных стен, действовали на меня успо­коительно и умиротворяюще. И запах там был ка­кой-то тонкий, приятный, как от фиалок. Под иконами мерцали разноцветные лампадки, а на больших золоче­ных подсвечниках желтыми огоньками трепетно горели тонкие свечи. Службы сейчас не предвиделось, и было только несколько любопытных курортников. Я присел на лавочку и смотрел на сверкающий позолотой резной иконостас.

Что касается темы – Бога, то я не думал о Нем ни­когда, даже на войне. Вроде в моей жизни Он был мне ни к чему. Все учения о происхождении жизни на Зем­ле, да и появление самой Земли, в школе и институте излагались без всякого участия Бога в этих делах. И я воспринимал их без всякого критического осмысления. Но с некоторых пор, вернее, когда я вырвался из этого рутинного круга жизни, эта таинственная область зна­ния, где, неведомый мне, пребывал Бог, стала меня ин­тересовать и притягивать к себе. И вот здесь, первый раз в жизни находясь в храме, я почувствовал присут­ствие какой-то невидимой, но реальной силы. Уже не­сколько лет спустя, когда я заочно учился в духовной семинарии, я узнал, что с небес от Бога исходит Боже­ственная энергия, которую богословы называют «Призывающая Благодать». Видно, тогда в этом храме серд­це мое открылось навстречу Богу, и туда вошла При­зывающая Благодать. И этот день был для меня своеобразным рубежом, который отныне разделил мир на две части: мир грешный и прелюбодейный, и мир – Божий. Я это понял впоследствии, а начало бы­ло положено, когда я, возвратясь из командировки, шагнул в пустую брошенную квартиру.

Когда я вышел из храма, ко мне подошел старый монах с медной кружкой в руках, собирающий на про­питание монастырской братии. Я хотел дать ему десять долларов, но он отстранил мою руку и сказал, что при­мет только российские деньги. Я пошел в ближайший обменный пункт и поменял валюту на рубли. Вернув­шись, я монаха на месте не застал. Но почему-то я был уверен, что он придет, и стал его ждать. И он пришел через час. Я просунул в щель кружки деньги, но ухо­дить не торопился. Мне хотелось поговорить со стар­цем о Боге.

— Спаси тебя Господь, – сказал мне монах и по­клонился в пояс.

— Почему ты мне кланяешься, ведь я не Бог?

— Хотя ты не Бог, но творение Божие, созданное по образу и подобию Его. А скажи мне, чадо, эти день­ги праведным путем тебе достались или нет?

— Праведным, праведным, батя, не беспокойся. Я квартиру свою продал.

— Ну, это другое дело. Потому как в Священном Писании сказано: Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа Бога твоего… (Втор. 23, 18).

— Вона как? – удивился я. – А у нас говорят, что «деньги не пахнут».

– Это у вас так. Потому что мир лежит во зле. Это изречение идет еще от древнего блудного и грешного Рима, когда императора спросили, будет ли он брать в казну налог с отхожих мест, и он согласился, произне­ся эту фразу. А в нашей Церкви все должно быть чис­то.

— Вот, батя, я бросил работу, квартиру, от меня ушла жена, и я бежал от мира, в котором жил, и ищу где чисто. Сочи тоже грязный город.

— Святой апостол Павел сказал, что где умножает­ся грех, там преизбыточествует благодать. Понятно это тебе?

— Нет.

— Потом поймешь. А дети у тебя есть?

— Нет.

— Тогда пойдем в наш лесной скит. Поживешь, ос­мотришься, душу свою успокоишь. Если пожелаешь, то наставим тебя в Законе Божием. А деньги свои поло­жи в банк. В лесу деньги не нужны, а то еще местные бандиты могут ограбить и убить.

Утром следующего дня с рюкзаками и сумками, нагруженными крупой и сухарями, мы с отцом Власием (так звали моего нового знакомого), порядочно отъехав от Сочи на автобусе, шли по узкой горной тропинке. После двух часов ходьбы мы оказались на плоскогорье, поросшем мелким дубняком, шиповни­ком и дикими грушами. Навстречу нам вышли трое монахов. Все они были пожилые, но не дряхлые, с се­дыми бородами, в выцветших скуфьях и старых под­рясниках, подпоясанные кожаными поясами. Сам скит состоял из четырех неказистых домиков с ма­ленькими окнами и часовней с крестом на крыше. Во­круг был разбит большой огород с кукурузой и овоща­ми. Огород и скит были огорожены плетеной из прутьев изгородью. Небольшая черная собачка Жучка охраняла огород от диких коз, свиней и прожорливых птиц. Она подбежала ко мне и, обнюхав ботинки, при­ветливо замахала хвостом. Кельи были построены в некотором отдалении друг от друга. Как я понял, отец Власий был здесь за старшего и имел сан иеромонаха. Остальные братия были простыми иноками в духовном послушании у отца Власия. Каждый жил в своей келье и пищу готовил себе сам.

Отец Власий тронул меня за рукав:

— Пока келью тебе ставить не будем, посмотрим, может вскоре захочешь уйти от нас. Пока поживи у меня. Что-то я от усталости забыл: как твое святое имя?

— Мое имя не святое. Родители меня не крестили, а имя дали – Эдуард.

— Ну что ж, Эдик, будет твое желание – окрестим и имя дадим православное. Сейчас отслужим благодар­ственный молебен о нашем возвращении, а потом будем обедать.

Монахи вошли в часовню, а я встал в дверях. Отец Власий надел поручи и епитрахиль, перекрестился и провозгласил: «Благославен Бог наш...» Молебен был недолгим, и вскоре все разошлись по своим кельям. Перед обедом отец Власий научил меня, хотя и не без запинки, произносить молитву «Отче наш». Сам он по­молился и благословил трапезу. Обед состоял из пост­ных щей и пшенной каши, сдобренной постным мас­лом. Вместо хлеба были белые и черные сухари, кото­рые мы накрошили в щи. На третье выпили по кружке чистой родниковой воды. Родник был примерно в пя­тидесяти метрах от скита и не иссякал даже в самые жаркие месяцы. Мне было дано послушание: носить всем старцам из родника воду в кельи, заготовлять на зиму дрова и стеречь огород от диких коз. С первого же дня отец Власий начал наставлять меня в Законе Божием. Начали с катехизиса, чтения Псалтири и Евангелия. Каждый день я должен был вытвердить од­ну молитву из утреннего и вечернего правила, а вече­ром, как школьник, демонстрировал свои успехи перед старцем. Обычно весь день я был в делах: то бегал с хворостиной по огороду, отгоняя жадных птиц от слад­кой молочной кукурузы, то носил на коромысле ведра с водой, то до седьмого пота рубил, таскал и складывал во дворе на зиму дрова.

Однажды, выйдя из леса, я увидел всех четырех старцев, стоящих навытяжку перед двумя охотника­ми-абхазами, которые угрожали им ружьями и требо­вали деньги и продукты. Вспомнив свои навыки де­сантника, я подкрался сзади и в момент разоружил их и положил носами в землю. Один из них, моргая под­битым глазом, плаксиво кричал старцам:

— Откуда у вас этот бешеный монах? На Кавказе гостей так не принимают!

— А у нас в России говорят: незваный гость хуже татарина. Что бы вы сделали со мной, если бы я при­шел к вам в дом и требовал деньги?

— Убили бы, – прохрипел абхаз с подбитым гла­зом.

— Ну, так и я вас сейчас прикончу, – сказал я, на­правляя на них ружье.

— Что ты, что ты, Эдик! Остановись! – закричал отец Власий.

— Да я пошутил, – рассмеялся я. – Вставайте, аб­реки, – сказал я, пнув их ногой. – Проваливайте бы­стрее, пока я добрый.

— Отдай наши ружья.

Я кинул им ружья:

— Возьмите, но патроны не отдам.

Они взяли ружья и пошли к лесу.

— Мы тебя все равно убьем! – прокричал абхаз с подбитым глазом.

— Меня душманы не смогли убить, а они будут по­круче вас, козлов вонючих, – крикнул я им на проща­ние.

По вечерам я исповедовал свои помыслы и согре­шения за целый день перед отцом Власием. Он был строг в это время, и я даже не узнавал всегда доброго и кроткого старца. Он говорил:

— Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля испо­ведание твое, не усрамися, ниже убойся, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси.

Мне было стыдно признаться, что меня, молодого и крепкого мужика, одолевает блудный бес, но все же я нашел в себе силы признаться старцу. И он мне объяснил, что есть два пути избавления от блудной страсти. Первый путь – это сочетаться законным ос­вященным церковью браком. Но мне придется опять вернуться в мир, откуда я с отвращением бежал. Вто­рой путь – это наложить на себя строгий пост и в мо­литвах взывать ко святому Моисею Угрину и Иоанну Многострадальному, которые помогают избавляться от этого греховного томления. И я выбрал второй путь, и сел только на сухари и родниковую воду. Я изнурял себя работой и молился этим святым, даже пробовал закапывать себя по грудь в песок, как это делал Иоанн Многострадальный. Все это не было мне в тягость, и результаты этих стараний были в мою пользу. И чтобы греховные помыслы не лезли в голову, я по совету старца постоянно твердил Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Бо­жий, помилуй мя, грешнаго». И старец разрешил мне прекратить строгий пост.

Но через неделю, как говорится в Писании, я «аки пес» возвратился «на блевотину свою». Опять было сердечное покаяние перед старцем, стоя на коленях. Он положил мне на голову руку, вызвал отца Досифея и приказал ему принести из леса ягод святой мученицы Фомаиды. Вскоре инок принес ягоды и, вынув их из кармана подрясника, высыпал на стол. Все это время отец Власий не снимал своей руки с моей головы. Стоя на коленях, я слушал, как он молится святой девице Фомаиде. После этого я съел все эти бледно-розовые ягоды, и блудные мысли отошли от меня.

На следующее утро все насельники скита собрались у горного родника, чтобы совершить надо мною Таин­ство Крещения. Я не был спокоен, и тело мое сотряса­лось от мелкой нервной дрожи. С трудом, запинаясь, я прочитал Символ веры, а после того, как отрекся от са­таны и плевал на него, повернувшись на запад, на меня напала неукротимая икота и кашель.

— Это хорошо, – говорил отец Власий, – мне видно, что бесы так и сигают из тебя. Крещается раб Божий Петр, – произнес отец Власий, погружая меня с головой в скальный бассейн трижды. – Во имя От­ца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святаго Духа. Аминь.

Я вылез из бассейна спокойный, с чувством необык­новенной легкости. Мне казалось, что я как воздуш­ный шарик взлечу сейчас к белоснежным горным вер­шинам. Заметив мое состояние, отец Власий сказал:

— Это оттого, что вода крещения смыла все твои грехи от рождения и до сего дня.

Он надел мне на шею серебряный крест, сказав, что возлагает сей святой и животворящий крест во спасе­ние души и тела и в жизнь вечную.

— И не снимай этот крест никогда, – добавил отец Власий.

— Только с головой, – ответил я.

В новой белой до пят рубашке меня повели в часов­ню и причастили Святыми Телом и Кровью Господней.

В конце лета пришел к нам брат Лазарь – монах из соседней Абхазии. Он поведал нам, что оставил Аб­хазию из-за начавшейся там войны между абхазами и грузинами. Страшное кровопролитие творится там. Убивают кого ни попадя, по лесам ходят банды не то сатанистов, не то уголовников, живущих по собствен­ным законам, и если им попадаются монахи-пустынники, то они их без сожаления убивают, а кельи под­жигают.

— Вы тут живете совсем рядом с Абхазией, они мо­гут появиться и у вас. Так что нам надо остерегаться, а лучше бы уходить на север, в Россию.

После ухода брата Лазаря мы все обсудили и реши­ли, что зимой по большому снегу сюда злодеям не пройти, а вот весной снимемся с места и пойдем в Рос­сию, где открылось много новых монастырей, и в мона­хах большой недостаток.

Время шло, и я уже считался послушником и носил черный подрясник, скуфью и широкий кожаный пояс. Весь этот монашеский обиход, лишенный мелочности, суеты и недоброжелательства, постепенно входил мне в плоть и кровь, и я с радостью принимал его и чувство­вал, что это то, чего мне не хватало в жизни. Зима здесь, в горах, была многоснежная, она приковала нас к кельям. Большого мороза не было, но снега выпадало столько, что мы едва успевали отбрасывать его от ке­лий и расчищать дорогу к роднику. Дров запасено бы­ло много, и печки топились целый день. Братия, осво­бодившись от летних трудов, предалась усиленному молитвенному деланию. Я продолжал жить у отца Власия в его келье, которую мы разделили перегородкой. Монах во время молитвенного делания не должен ви­деть кого-либо, чтобы не нарушать самоуглубления. По воскресеньям вся братия собиралась в часовне, и отец Власий на антиминсе служил Божественную литургию. Все мы пели полный обиход службы, и кадильный ды­мок из дверей поднимался к небу вместе с нашими го­лосами.

Отпраздновали Рождество Христово, в сугубом мо­лении провели Великий Пост. После Пасхи дороги ос­вободились от снега, и мы с отцом Власием решили спуститься в долину и выйти к Сочи, чтобы решить наш вопрос с отъездом в Россию. Деньги у меня храни­лись в банке, и на них я решил купить вместительную машину. К вечеру мы добрались до Сочи и заночевали в доме у знакомого священника. Утром, забрав из бан­ка деньги, пошли на авторынок. Он был богат необык­новенно. Продавали всевозможные марки автомоби­лей, здесь было все, ну, может быть, кроме танка. Пра­ва у меня были еще с армии, я там водил боевую машину пехоты, и поэтому придирчиво осматривал приглянувшиеся машины. Наконец, я остановился на вместительном, немного бывшем в употреблении «джи­пе». На оформление ушло несколько дней. Ну, конеч­но, кое-кого пришлось «смазать». Получив соответст­вующие документы и два знака «Транзит», которые я приклеил к стеклам, я решил, что главное дело сдела­но. В ГАИ офицер милиции, узнав, что мы живем в го­рах в монашеской общине, спросил:

— Как это вас там еще не убили?

— А что, есть случаи? – в свою очередь удивился я.

— Сколько угодно, и особенно сейчас, когда идет война с Абхазией. На нашу сторону просачиваются группы бандитов, которые если набредут на пустынни­ков, то убивают их – наверное, боятся, чтобы не до­несли властям. Так что быстрее убирайтесь отсюда, по­ка живы.

Отец Власий ждал меня у машины.

— Благословите ехать, отче, – сказал я, и мы тро­нулись в путь.

По дороге рассказал ему, что сообщил мне гаиш­ник. Старец очень взволновался за оставленную бра­тию и всю дорогу просил Господа сохранить их от не­чаянной смерти. Когда мы доехали до места, я оставил старца с машиной во дворе знакомого христианина, а сам налегке отправился в горы. Через два часа я доб­рался до скита, но в него сразу не заходил, а спрятался в кустах и стал наблюдать. Первой я увидел с лаем вы­бежавшую Жучку, а за ней шел отец Досифей. У меня сразу отлегла от сердца тревога. Я подошел к отцу Досифею, поздоровался и спросил, все ли в порядке. Он сказал, что все живы-здоровы.

— Не приходил ли кто к вам?

— Приходили пятеро вооруженных людей. Ночева­ли у нас, и мы их кормили. Сказали, что опять придут.

Тогда я передал отцу Досифею, чтобы все срочно собирались в путь: в часовне взяли антиминс, сосуды, иконы и облачение, богослужебные книги тоже чтоб не забыли. Машина есть, и все вместе поедем на новое ме­сто в Россию.

— И Жучку возьмем? – спросил отец Досифей.

— И Жучку тоже не оставим.

Когда мы подошли к машине, навьюченные узлами, отец Власий возрадовался и от полноты души воспел благодарственный псалом. Братия, сложив в кучу уз­лы, одобрительно осматривала машину, щупая крепкие широкие колеса. Отслужив напутственный молебен, все расселись в машине, куда первой заскочила Жучка. Я сел за руль, перекрестился, и машина тронулась.

Ехали мы до Туапсе и далее по горной дороге. Старцы были довольны, что ехали без происшествий, но рано мы радовались – без искушения дело не обош­лось. Ночью по дороге между Майкопом и станицей Белореченской мощные фары нашей машины высвети­ли автомобиль, стоящий поперек дороги. Около него трое в камуфляжной форме жезлом приказывали нам остановиться. Место было глухое, лесное, самое что ни на есть разбойничье. Я хотел на скорости обогнуть ма­шину, но там были глубокие кюветы, и пришлось оста­новиться. Старцы вышли из машины, и двое начали обшаривать их карманы. Третий с пистолетом в руке по­дошел ко мне и приказал выходить из машины. Жучка, сидевшая рядом, зарычала. Я сразу оценил об­становку и нащупал у ног припасенную железную мон­тировку. Броском я прыгнул на налетчика. Одной ру­кой у запястья перехватил его руку с пистолетом, дру­гой оглушил его монтировкой.

— Ложись! – закричал я старцам, и завладев пис­толетом, выстрелил в воздух.

Старцы попадали на дорогу, а двое налетчиков бро­сились бежать к лесу. Я прицельно выстрелил раз, другой, третий, и один из бежавших вскрикнул и стал припадать на ногу. Я оттащил оглушенного в канаву. Он был жив, но без сознания. Старцы быстро забра­лись в «джип», и я бампером сдвинул в сторону стоя­щую поперек машину. Быстро выскочив, я проткнул ножом пару колес у мешавшей проехать машины, сел за руль и нажал на газ.

Так афганский опыт десантника пригодился мне еще раз. Старцы крестились и благодарили за избавле­ние от бандитов. А поживиться было чем. Во-первых, машина, во-вторых, у меня было при себе еще пять ты­сяч «зелененьких». Конечно, как опасных свидетелей нас всех бы прикончили и оттащили в лес. А там шака­лы докончили бы начатое дело. Но волей Господней все повернулось в нашу пользу. Отъехав километров пятьдесят, я остановился у моста, и разобрав пистолет, бросил его части в реку.

— Отцы и братия, – сказал я при этом, обращаясь к старцам. – Простите меня, грешного, за то, что я со­творил в эту ночь, едва не совершив смертоубийство, но я сделал это потому, что я еще мирской, не монах. А если бы был монахом, то не стал увечить бандита, но положился бы на Господа, хотя возможно, что нас всех бы убили.

Старцы в ответ сказали мне в утешение, что по их мнению, Бог не осудит меня, потому что Он Сам ска­зал устами любимого своего ученика апостола Иоанна: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13). А погибнуть я мог бы в первую очередь.

В дальнейшем пути Господь хранил нас, и мы, на­правляясь на Север, въехали в земли Великого Новго­рода. По дороге один священник посоветовал нам опре­делиться во вновь открытый мужской монастырь, откуда ушла воинская часть: монастырские стены и здания там хорошо сохранились, но братии собралось еще ма­ло, а настоятелем монастыря игумен Паисий – монах благочестивый и строгой жизни, к которому и следует нам обратиться; этот монастырь славен еще тем, что в соборе покоятся мощи святого Новгородского угодника и чудотворная икона Божией Матери «Взыскание по­гибших».

Нашему джипу оказались не страшны разбитые проселочные дороги, и в конце концов мы останови­лись у святых монастырских ворот. Отец Власий на­дел новую рясу, наперсный крест, монашеский клобук и отправился на переговоры с настоятелем монастыря. Его не было целый час. Но вот монастырские ворота со скрипом отворились, и мы въехали на монастырский двор. Нас встречала малочисленная братия мона­стыря во главе с игуменом Паисием, благословлявшим нас большим напрестольным крестом. Он обнял и рас­целовал нас всех – и мы приложились ко кресту и к раке со святыми мощами угодника Божия. Потом нас повели в трапезную, где после благодарственного мо­лебна мы вкусили монастырский обед. Отец Власий был назначен благочинным монастыря, троим нашим старцам дали послушание в соборе, а меня определили монастырским шофером и еще смотрителем за поряд­ком в соборе и на монастырском дворе. Жучку тоже поставили на довольствие. Отцу Власию игумен отвел особую келью, а нас четверых пока поместил в одной просторной келье.

Через год я принял иноческий постриг и облачился в рясу и клобук. На оставшиеся пять тысяч долларов я купил для монастыря грузовую машину, и меня стали называть «отец-водитель». О прежней своей жизни не вспоминаю и не жалею, и благодарю Господа за то, что благоволил мне приобщиться к благодатной монастыр­ской жизни.

 

 

Царская роза

&nb