Скорби и радости отца Власия

 

Отца Власия, вдового и одинокого священника, служившего в храме большого села Квасова, власти согнали с места в конце двадцатых годов. Пожилой священник, быстро собравшись, взял с собой требник, кадило и святое Евангелие. Еще он взял медный складень деисусного чина, на котором были изображены Спаситель, Божия Матерь и Иоанн Предтеча. Собирая дрожащими от волнения руками вещи, он, шепча, успокаивал себя строками из Евангелия: Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою или в субботу (Мф. 24, 20).

–  Слава Богу, что на дворе стоит июнь, а то хоть пропадай.

Оставляя дом, где они вместе с ныне покойной матушкой прожили долгую жизнь, он последний раз оглядел весь тот благочестивый уют, созданный трудами жены, сотворил молитву на путь шествующих, надел на плечи лямки вещевого мешка, взял посох, шагнул за порог дома в мир, ныне лежащий во зле. Животов у него в доме не было, кроме небольшой черной собачки, а корову еще три года назад реквизировали комиссары. Собачка, виляя свернутым баранкой хвостом, увязалась за ним. И напрасно он отгонял ее посохом – она, отбежав, вновь возвращалась к нему.

В конце села было деревенское кладбище, где покоилась его матушка. На кладбище было тихо и пустынно, лишь несколько белых коз бродили, объедая кусты. Могила матушки была под большим деревянным крестом, возле которого были высажены розы. Батюшка, пригорюнившись, сел на лавочку и слезящимися глазами смотрел на могилку, шепча заупокойную литию: «Небесному Царствию причастники учини, и душам нашим полезное сотвори». Батюшка земно поклонился, припав лбом к могилке, поднялся и, тяжело вздохнув, пошел на дорогу.

Путь пролегал по холмам и оврагам. В овраге его догнала телега, груженая жердями, на которых, постегивая лошаденку вожжами, сидел хмурого вида бородатый мужик. Отец Власий сошел на обочину, мужик ехал рядом, присматриваясь к нему.

–  Этта, волосья у тебя долгие… Поп, что ли?

–  Да, я духовное лицо.

–  Ишь ты –  лицо… И собачка тоже твоя?

–  Моя.

–  Согнали тебя коммунисты-то?

–  Согнали.

–  Слава Богу, что не расстреляли. У нас в Лопотени попа в двадцатом штыками порешили прямо на паперти. И куда ты теперича идешь?

 – И сам не знаю. Куда Господь приведет.

–  Садись, отец, на телегу и ночуй сегодня у меня.

 – Спаси Бог.

Во двор мужичка въехали, когда уже начало темнеть. Батюшку приняли хорошо. А собачке хозяйка вынесла в сени плошку с едой. Отец Власий помолился на иконы в красном углу и, будучи приглашенным, сел к столу, благословив трапезу. На стол хозяйка подала две миски. В первой была горячая картошка в мундире, во второй ржавая соленая килька, которую хозяева ели вместе с головой. Затем пили чай из медного самовара с помятым боком. Ради почетного гостя хозяйка выставила жестянку ландрина – цветных леденцов, купленных лет пять назад. Подошедших к столу хозяйских детей батюшка благословил, а хозяин дал им по цветному леденцу.

Утром хозяин попросил отца Власия окрестить двух малых детей. Из сеней он притащил большую деревянную лохань, занавесил окна от любопытных глаз, и батюшка по всем правилам окрестил детей, оставив им имена –  Петр и Павел. Перед уходом заботливая хозяйка предложила батюшке подстричь покороче волосы, спадающие до плеч. Надев ему на голову глиняный горшок, она большими ножницами прошлась кругом и, сняв горшок, обмахнула батюшку тряпкой. Батюшка щелкнул пальцем по горшку и пошутил, что он теперь стал митрофорным протоиереем. Хозяйка положила ему в торбу печеного ржаного хлеба, вареной картошки и добрый кусок сала. Хозяин провожал отца Власия до ворот, а собачка скакала кругом и около и путалась под ногами…

–  Оставь собачку здесь, –  сказал хозяин, –  она в дороге только будет вязать тебя.

–  Ну что ж, пожалуй, оставлю.

Хозяин привязал к ошейнику веревку и потащил упиравшуюся собачку во двор. Батюшка попрощался, закинул за спину вещмешок, в котором у него были свернуты ряса и епитрахиль, и двинулся в путь. Шел он в ватнике, серых брюках и в старых растоптанных сапогах. Свою поповскую с большими полями шляпу он оставил у мужичка, который дал ему на голову поношенный мужицкий костюм. Сейчас явно показывать свою принадлежность к Церкви было неразумно и опасно, чтобы не оказаться арестованным и отправленным в тюрьму. Конечно, власти охотились за такими, как он, но в народе его узнавали, жалели и помогали чем могли как страдальцу за веру. День был жаркий, и он медленно брел по пыльной дороге, часто присаживаясь и отдыхая в перелесках.

Вечером в поле он набрел на цыганский табор, расположившийся на ночлег. Везде горели костры, стояли распряженные фургоны с поднятыми оглоблями, между ними бродили лошади, бегали шустрые дети и лохматые собаки. В котлах цыганки варили кулеш и до черноты кипятили чай. Около одного костра сидели степенные цыганские старики вместе со своим таборным бароном и лениво переговаривались, курили трубки в ожидании ужина. Отец Власий подошел к ним, поздоровался и протянул руки к огню. Вечером уже стало свежо, и он даже немного продрог.

–  Садись с нами, добрый человек, –  сказал барон, вынув изо рта трубку.

Отец Власий присел на траву и ему предложили трубку, но он вежливо отказался.

– Русские священники табак не уважают, –  сказал один из стариков.

– Откуда вы знаете, что я священник?

 – Э-э, милый, попа и в рогожке узнать можно, –  сказал барон.

– А куда ваш табор направляется?

 – Мы направляемся через южно-русские степи в сладкую для цыганского сердца Молдавию. По пути останавливались около Курско-Коренной пустыни. Там нас всегда хорошо принимал игумен отец Пафнутий. Допускал к чудотворной иконе «Знамение». Мы считаем эту икону нашей цыганской Божией Матерью. Цыганское предание говорит, что эта икона в давние времена была в таборе, и как-то раз забыли ее в лесу при корнях сосны. Вот потому она и – «Коренная». А русские икону нашли и «Коренную» пустынь устроили. А когда татары-крымчаки сделали набег – монастырь сожгли, разграбили, а икону саблей надвое раскололи. Потом монахи нашли эти две части, сложили вместе, они и соединились. Много от этой иконы чудес и исцелений было. А теперь ее нет. Деникинцы увезли ее с собой. Где-то она сейчас в Сербии или в Словакии находится.

– Давай, батя, свой котелок, мы тебе кулешу положим. Кушай на здоровье. Раз уж Бог послал тебя к нам, то от табора будет к тебе просьба: у нас старая Зина умирает. К утру кончится. Так сделай милость, отпой ее как положено. Ведь мы, цыгане, тоже православные. Сделай все по совести, и мы тебя отблагодарим.

–  Отчего же не отпеть. Отпоем как надо, чтобы ангелы отнесли ее душу на Лоно Авраамово.

 – Вот, вот, именно на Лоно Авраамово. Она была хорошей женщиной. Детей много имела, на картах, на руке, на зеркальце умела гадать, судьбу могла предсказать верно. Больше ее денег никто в табор не приносил. Ну, конечно, не без греха была. Мужей у нее было пять, табак уважала и от водочки не отказывалась, а под старость крепко заливаться стала. А так, святая была старуха. Молитву «Отче наш», «Богородицу» знала. В церковь любила ходить и там с тарелки не крала, а всегда сама деньги положит. Да будет земля ей пухом!

 – Да что ты, Николай, она ведь еще жива!

 – Да какое там жива!.. Уже, верно, черти из нее душу тащат.

Утром совершилось погребение старой цыганки, и после тризны по покойной батюшку отпустили с миром. Он уже порядочно отошел от табора, как сзади услыхал конский топот. Догоняя его на резвой кобыле, охлюпкой без седла скакал старый цыган. Левой рукой он держал поводья, а в правой держал пару сапог. Остановившись рядом, он улыбнулся, показав желтые прокуренные зубы, и сказал:

 – Наш барон жалует тебе сапоги. Мы, цыгане, уважаем хромовские сапоги.

Сказав это, он вручил батюшке подарок и поскакал назад к табору.

– Хорошие сапоги,  – ощупав голенища, сказал батюшка. –  Ну, а старухе вряд ли Царствие Небесное, слишком уж много  мужей у нее было.

В городе, куда он пришел, он затерялся среди множества спешащих и бегущих куда-то людей, оглушенных беспрерывными гудками автомобилей, лязгом и звоном трамваев, криками продавцов газет, свистками милиционеров и всей этой бестолковой и беспорядочной городской суетой. Из дверей большого прекрасного храма со снятыми уже крестами и сброшенными колоколами вышел отряд пионеров с красными галстуками и, построившись в колонну, поднял красное знамя, под гремящие барабаны и пронзительные звуки горна, по команде двинулся в ногу и дружно запел: «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Замыкали колонну пионерские кашевары, тащившие котелки и сумки с крупой. На храме висел большой лозунг: «Даешь пятилетку безбожия!»

В этот день был какой-то праздник и на всех домах висели красные флаги и люди не пошли на работу. Навстречу батюшке то и дело попадались веселые компании с гармошками и гитарами. Молодые бабы визгливо пели и подтанцовывали на тротуаре, много было пьяных. В сквере около высокого дома, выходящего к нему глухой стеной, стояла толпа, рассматривая что-то лежащее на траве… Батюшка подошел и увидел мертвого человека с окровавленным ртом и вывернутой рукой.

– Самоубивец, – сказала батюшке старуха, –  выскочил вот из энтова окошка.

Она показала на единственное окно в глухой стене дома.

 – Гражданин, пройдемте,  – кто-то потянул его за рукав.

Батюшка оглянулся и увидел двух милиционеров. Его и еще двоих повели в отделение милиции как свидетелей. Труп погрузили на машину и увезли в морг. После допроса следователем батюшку отпустили с предписанием немедленно покинуть город. В документах отца Власия было указано, что он служитель культа и посему – лишенец. То есть совершенно бесправная личность по тем временам. Он убыстрил шаг, стараясь скорее покинуть негостеприимный город, который, по его мнению, был не лучше Содома. На выходе из города он зашел в кладбищенскую церковь. Она была небольшая, полутемная, освещаемая горящими на «кануне» и у икон свечками. Вышедший из алтаря настоятель сразу оценил тревожное состояние отца Власия. Он исповедал его, причастил запасными дарами и сказал ему теплое напутственное слово. У того в груди сразу стало легче, какбудто от сердца отвалился тяжелый камень. И батюшка опять двинулся в путь по сельским пыльным дорогам, мимо полей высокой колыхаемой ветром ржи, мимо посевов цветущей гречихи и картофеля. Сзади догнал его грузовик.

Молодой белозубый шофер, открыв дверцу кабины, предложил его подвезти. Батюшка, пыхтя, забрался в кабину, и грузовик тронулся.

–  Далеко собрался? –  спросил парень.

 – Да так,  – батюшка назвал ближайший городок.

«А впрочем, куда я иду? –  думал он. –  Мне просто некуда идти. Монастыри разорены, церкви почти все закрыты. Нет ни Почаева, ни Оптиной, ни Сарова. В Соловках – тюрьма. В Троице-Сергиевой Лавре – музей. Везде раздор, мерзость и запустение. Вот так и буду идти и идти, пока не разболеюсь на дороге, свалюсь где-нибудь и умру. И слава Богу. Но Боже мой, Боже мой! За что нам такая кара?» И совесть подсказала ему: не крепок народ был в вере, быстро слиняла она с него. А кто виноват в этом? Только мы – духовенство. Значит, бесталанные были, по-казенному привечали народ к вере. И это породило великие злодеяния – убиение Царской семьи, междоусобную кровавую войну, разорение церквей и гонение на православных. Ох, горе, горе нам.

Не доехав до города Н., батюшка попросил шофера остановить машину. Он вышел из машины и пошел по шоссе к близлежащей деревне. Уже начало темнеть, и отец Власий постучался в окошко крайней избы, чтобы проситься на ночлег. В избе этой жила семья старообрядцев: дед со старухой и подросток внук. На крыльцо вышел мальчик лет десяти и, посмотрев на странника, захлопнул дверь. Вернувшись в избу, он прокричал лежащему на печи деду, что какой-то странник просится на ночлег. Дед, свесив голову с печи, спросил:

– Наш?

– Нет, никонианин.

 – Гони его в шею! –  злобно закричала старуха, накрывая на стол.

– Цыц! Молчи, старуха, – сказал дед, спуская ноги с печи, – приходящего ко Мне не изгоню вон… (Ин. 6, 37).  Кто это сказал, как не Сам Христос. Что бы было с народами земли, если бы Авраам прогнал в шею трех путников, пришедших к нему под Мамврийский дуб? Колька, зови странника! Я желаю с ним говорить.

Отец Власий, войдя в избу, поднял руку, чтобы помолиться на иконы, но старик его остановил.

– Не положено тебе, никонианину, креститься на наши иконы.

Отец Власий, не говоря ни слова, полез в свой мешок, вынул из него медный складень и помолился.

– Ловко, – сказал озадаченный старик.  – Не простец ты… А кто?

– Я смиренный протоиерей Власий.

 – Протоиерей?! Тебя с места согнали?

– Согнали.

– Я тебе сочувствую и жалею тебя. Раньше гнали нас –  старообрядцев, а теперь гонимы и вы. Но, впрочем, и нас тоже гонят,  называют монархистами. Поэтому, отец, оставайся на ночлег, ужинать тебе дадим, но не обижайся, в отдельной скоромной посуде. Таков у нас обычай.

– Спасибо, побереги свою посуду. У меня есть котелок, ложка и кружка.

Старик перед ужином помолился, благословил трапезу, и все сели за стол. Старуха в посуду отца Власия положила пшенной каши и налила молока. Стуча ложками, все ели молча. Потом пили чай – много, до пота. Прочитав молитву после вечерней трапезы, старик завел разговор с батюшкой.

– Смиренный ты, отец Власий. И всегда был такой, или стал таким, как жизнь помяла.

– Интересно, каким бы ты был бы на моем месте?

– Энто ты верно сказал. Скорби всех от гордыни лечат. А где твоя матушка?

– Умерла. Царство ей Небесное.

– И детей нет?

– И детей нет. Один я на белом свете. Одна отрада, что Господь всегда со мной.

– Н-н-да, это ты верно говоришь. При Боге быть –  разлюбезное дело. А скажи мне, отец, если можешь: что с нами дальше будет, вот с теми, которые веруют в Бога?

– Хорошего, любезный хозяин, в дальнейшем ждать не приходится. Все мы – христиане России – восходим теперь на Голгофу. Нынешняя богоборная власть своей безжалостной рукой сейчас нас просто уничтожает, к примеру, как вредное насекомое. Христос им стал поперек горла потому, что Своим учением освобождает православных от страха смерти. А страх смерти новым властям необходим, потому как только этим страхом они утверждают свою сатанинскую власть и держат народ в повиновении.

– Вот, вот как ты верно их раскусил и определил, а то мне было и невдомек: за что власти устроили такое дьявольское гонение на религию. Спаси тебя Бог. Сейчас, отец, ложись почивать. Вот старуха уже тащит сенник, а утром тебе баньку истопим, попаришься, семь пудов с себя снимешь.

На рассвете, когда отец Власий проснулся, хозяин уже отмолился и бойким петушком прохаживался по дому.

– Ну, как спал-почивал, батюшка?

– Слава Богу,  на твоем сеннике спал, как в Царствие Небесном.

– А блоха не беспокоила?

– И блоха не беспокоила.

– Старуха! –  закричал хозяин. –  Довольно тебе свои ревматизмы нежить, поднимайся, да истопи нашему гостю баньку, а опосля живой рукой спроворь нам хороший завтрак. Нажарь яишенки, что ли, с ветчиной да самовар вздуй.

– Ишь ты, яишенки с ветчиной захотелось. Вот погоди, ужо я расскажу наставнику в моленной, как ты никонианина ублажал.

– Цыц! Молчи, старуха. Видно, что ты давно не битая. Вот ужо я тебя клюкой поучу!

– Очень я испугалась твоей клюки.

– Этта што такое? Бунт! Ну погоди ты у меня, старая!

–  Ладно, ладно, не срамись перед путником. Иду, иду и все управлю, как сказал.

Старуха ушла, хлопнув дверью, топить баню.

– Да убоится жена мужа своего! –  крикнул ей вслед старик.

После бани отец Власий, распаренный и красный, вдвоем с хозяином пил чай. На шее у батюшки висело расшитое крестиками полотенце, которым он то и дело вытирал пот с лица.

– Вот что, мил человек, –  говорил хозяин, –   ведь скоро зима и надо тебе на зиму куда-то определяться, а то пропадешь как муха. Я тебе адресок дам нашей дальней сродницы. Она вашей Церкви – православная. Живет в городе, в дворниках. Значит, ты к ней и ступай. Скажи, что дядя из деревни прислал. Она добрая и очень церковная, живет одна. Муж ейный пропал на Германской войне. Там тебе будет покойно и тепло. Недалеко есть кладбищенская церковь. Так ты у нашей сродницы, Бог даст, и перезимуешь, там и лето красное подкатится, и все тебе Господь устроит.

– Спасибо тебе за твою доброту, хозяин.

– А тебе спасибо за твое смирение и душеполезную беседу.

Так они дружелюбно и расстались, и общая беда примирила их. Батюшка припрятал в карман адресок и опять пошел странствовать по дорогам. Проходя села и города, он видел, как меняется жизнь. Как народ приучают жить без Бога, и люди становятся суровее и жестче, и все чаще на его просьбы о хлебе кричат ему:

– Много вас таких шляется. Иди, Бог подаст!

Часто негде ему было приклонить голову, и порой всю ночь долгую и тоскливую приходилось промокшему под дождем дрожать от холода, прижавшись к стволу дерева или стене дома. Лишенный всего, чем живет человек на земле, он был совершенно обездолен. И единственное, чего не могли, не силах были отнять у него власти, –  была вера в Бога, которая согревала и животворила его душу.

Лето уже кончилось, и дело близилось к зиме. Утром грязь на дороге уже была схвачена морозом, и все деревья сбросили листву. И когда ночью первый снег лег на промерзшую землю, батюшка пошел в город и отыскал дворничиху, жившую в полуподвальном помещении, где в окно были видны только ноги прохожих и пробегающие собаки. Но к счастью, подвал был теплый и сухой. Приветливая дворничиха приняла батюшку хорошо и, выдавая его за старенького, больного дедушку из деревни, поставила ему в углу железную койку, которую отгородила ситцевой в цветочках занавеской. Отец Власий старался на улицу не выходить, разве что иногда в церковь, а так все больше сидел на кровати за занавеской и, перебирая четки, творил Иисусову молитву. Дворничиха утром давала ему чай с булкой. В обед – постные щи с грибами или суп с ржаным хлебом, а вечером жарила картошку. И, слава Богу, старик не голодал и был всем доволен. Над кроватью ему была повешена икона Казанской Божией Матери и устроена лампадка. И он благодарил Бога и молился за Дарьюшку, что она упокоила его старость.

Часто по вечерам, отмотав руки на сколке льда и очистке снега, она садилась поближе к батюшке и слушала его душеспасительные беседы. Иногда она приводила с собой своих подруг и знакомых, и постепенно около батюшки образовывался круг верных людей, жаждущих слушать слово Божие. Осторожно, когда стемнеет, вереницей шли они в этот дорогой батюшкин приют, и он рассказывал о первых днях творения, о Каине и Авеле, о хождении по пустыне народа Израильского, о сошествии на землю Христа Спасителя, о Его земном пути и вознесении на небо, о церковной службе и многом другом. И внимавшие ему уходили с душою, до краев наполненной тихой радостью, с удивительным чувством чего-то нездешнего, необыкновенного. Да и сам батюшка был счастлив тем, что он проповедует людям слово Божие, открывает для них истины Христовы.

Но однажды в феврале, когда на улице вьюга наметала сугробы и целыми днями валил снег, Дарьюшка пришла поздно вечером и, усталая, села на стул у дверей и горько заплакала. Встревоженный батюшка, шаркая валенками, подошел к ней и, положив руку на плечо, спросил:

– Что случилось, Дарьюшка?

Она заплакала еще сильнее и, всхлипывая, рассказала ему, что управдомша тайно поведала ей, что ночью за батюшкой придут из НКВД. Батюшка обмер и засуетился, собираясь в путь. Она помогла ему потеплее одеться, дала на дорогу хлеба и немного денег, и он, перекрестившись, ушел в ночную мглу.

Его задержали под утро на выходе из города и переправили в следственную тюрьму. Судила его «тройка» и приговорила к 15 годам в приполярных лагерях, к каторжному труду в глубоких сырых шахтах, в проклятых краях, где полгода ночь и полгода день. И дальнейшая его судьба неизвестна, как неизвестна судьба многих других страдальцев, ушедших в небытие без права переписки. Вечная им память.