Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения (1 в.н.э.)

Достойные памяти деяния и изречения римлян и жителей окрестных земель, широко представлены у многих писателей. Чтобы можно было коротко с ними ознакомиться, здесь я решил разместить истории, выбранные из трудов знаменитых авторов, в надлежащем порядке, дабы у желающих почерпнуть что-то из этих примеров не было нужды в длительных изысканиях. И не только мне, стремящемуся к собирательству, все это выпало на долю. Кто не излагал события всей вечности в скромном собрании сочинений или кто, будучи в здравом уме, не надеялся передать события нашей и иноземной истории от самых истоков, движимый счастливым пером, напряженным вниманием или выдающимся красноречием?

Яд в смеси с цикутой в этом сообществе охраняется и выдается лишь тому, кто представит Шестистам – так называется там сенат – убедительные доказательства того, что только смерть явится для него избавлением. Запрос сопровождается твердостью волеизъявления, дабы проситель убедил всех, что не намерен опрометчиво расстаться с жизнью, но хочет прибегнуть к мягким средствам, поскольку осознанно выбрал путь ухода. И тогда, сколь бы ни была враждебна судьба или сколь бы она ни благоприятствовала, каждый выбирает разумное основание либо для прекращения жизни, либо для ее продолжения, но в любом случае уход из жизни совершается по одобрению. Я думаю, что этот обычай массилийцев заимствован не из Галлии, но из Греции, потому что наблюдал его на острове Кеос, где посетил город Юлид на пути в Азию вместе с Секстом Помпеем. Случилось так, что одна высокородная женщина очень преклонных лет, после того как объяснила согражданам, почему она хотела бы покончить с жизнью, решила прибегнуть к яду, причем сочла, что ее смерть станет более достославной в присутствии Помпея. Будучи носителем всех доблестей, этот достойный муж, преисполненный человечности, не мог оставить без внимания ее просьбу. Он посетил ее и обратился к ней с самой цветистой речью. Он долго и тщетно старался отвратить женщину от ее намерения, но в конце концов отчаялся. Она же, преодолевшая девятый десяток в здравом теле и разуме, улеглась на огромных размеров кровать более изящно, чем обычно, и, опершись на локоть, сказала: «Секст Помпей, пусть боги, от которых я ухожу, нежели те к которым я направляюсь, вознаградят тебя за то, что ты не счел ниже своего достоинства побуждать меня к жизни и не отказался быть свидетелем моей смерти. Я-то сама всегда видела улыбающийся лик судьбы. И чтобы не увидеть ее нахмурившейся, я собрала остаток духа для счастливого завершения жизни, оставляя пережить меня двух дочерей и стайку внуков». И потом, дав наставления семье, чтобы она жила в согласии, женщина распределила свое имущество и, поручив старшей дочери исполнить обряды в честь домашних богов, недрогнувшей рукой приняла чашу, в которой был растворен яд. После возлияния Меркурию она призвала его руководить ею в ее спокойном путешествии к лучшему месту в подземном мире, а потом с чувством выпила роковой напиток. Затем женщина начала говорить, какие части тела постепенно цепенеют одна за другой, как это оцепенение охватывает ее внутренности и доходит уже до сердца, и все же она попросила, чтобы ее дочери исполнили последнюю обязанность и закрыли ей глаза. А нас, римлян, пораженных таким неожиданным зрелищем и преисполненных слезами, она отпустила. Однако вернемся к Массилии, от которой я немного отвлекся. Так вот, в этот город никто не может войти с оружием, но должен оставить его на хранение, а затем, при выходе из города, получить назад. Вот почему их гостеприимство столь расположено к иноземцам, но в то же время охраняет их самих.

Авл Геллий, Аттические ночи(2 в.н.э.)

[…] можно найти другие, более приятные, с тем чтобы и для моих детей были созданы отдохновения такого рода, когда их душа во время какого-нибудь перерыва в делах могла бы расслабиться и дать волю своим прихотям.

Мы же использовали случайный порядок предметов, установленный нами прежде при составлении выписок. Ведь в соответствии с тем, брал ли я в руки какую-либо книгу, или греческую, или латинскую, слышал ли что-либо достойное упоминания, я отмечал то, что [мне] было угодно, какого бы рода оно ни было, не делая различия и без разбора, и сохранял для себя, в помощь памяти, словно некую кладовую учености, так, чтобы, когда возникнет потребность в факте или высказывании, которые я вдруг случайно позабыл, и книг, из которых я его взял, не будет под рукой, нам было бы легко найти и заимствовать [их] оттуда.

Таким образом, и в этих записках представлено то же разнообразие предметов, какое было в тех прежних заметках, которые мы делали наспех, беспорядочно и нескладно при различных чтениях и ученых занятиях.

Но поскольку мы начали забавы ради составлять эти записки, как я сказал, долгами зимними ночами в земле Аттической, то и назвали их по этой самой причине «Аттические ночи», нисколько не подражая высокопарным заглавиям, которые многие писавшие на обоих языках придумали для этого рода книг.

Ибо поскольку они отовсюду собрали пеструю, смешанную и как бы неоднородную ученость, потому, в соответствии с таким содержанием, они дали [произведениям] самые что ни на есть изысканные названия. (Nam quia variam et miscellam et quasi confusanem doctrinam conquisiverant, eo titulos quoque ad eam sententiam exquisitissimos indiderunt).

Ведь одни назвали [свои книги] «Музы» (1. Musae), другие – «Черновики» (2. Silvae), тот – «Пеплос» (3. Πέπλος), этот – «Рог Амальфеи» (4. 'Αμάλθειας κέρας), другой – «Соты» (5. Κηρία), некоторые – «Луга» (6. Λειμω̃νες), кое-кто – «Собственное чтение» (7. Lectio sua), один – «Древние чтения» (8. Antiquae lectiones), иной – «Цветистые выражения» (9.'Ανθηροί), еще кто-то – «Открытия» (10. Ευ̉ρήματα).

Есть и такие, кто назвал [свой труд] «Лампады» (11. Λύχνοι), есть также те, кто «Строматы» (12. Στρωματει̃ς), есть, кроме того, те, кто [использовал название] «Пандекты» (13. Πανδέκται), и «Геликон» (14. 'Ελικω̃ν), и «Проблемы» (15. Προβλήματα), и «Руководство» (16. 'Εγχειρίδια), и «Кинжалы» (17. Παραξιφίδιαι).

Есть такой, кто дал название «Памятные книжки» (18. Memoriales), есть кто «Прагматические дела» (19. Πραγματικά), и «Посторонние дела» (20. Πάρεργα), и «Поучительное» (21. Διδασκαλικά), есть также тот, кто назвал «Естественная история» (22. Historia naturalis), есть [кто] – «Разнообразные истории» (23. Παντοδαπαὴ ι̉στορίαι), есть, кроме того, кто – «Луг» (24. Pratum), есть также, кто – «Фруктовый сад» (25. Πάγκαρπον), есть кто «Общие места» (26. Τόποι).

Есть также многие, [озаглавившие свои труды] «Заметки» (27. Conjectanea), нет недостатка и в тех, кто дал своим книгам названия [такие как] или «Нравственные письма» (28. Epistulae morales), или «Вопросы в письмах» (29. Epistulae quaestionum), или «Смешанные» (30. Epistulae confusae) и некоторые другие заглавия, слишком изощренные, имеющие ощутимый привкус вычурности.

Мы же в соответствии с нашим пониманием небрежно, незатейливо и даже несколько грубовато по самому месту и времени ночных бдений назвали [наш труд] «Аттические ночи» (31. Noctes Atticae), настолько уступая всем прочим и в громкости самого названия, насколько мы уступили в отделке и изяществе произведения.

Но при составлении выписок и заметок у меня, по крайней мере, был не тот же замысел, что у многих из них. Ведь все они, и в особенности греки, постоянно читая многочисленные и разнообразные [книги], как говорится, «белой нитью», стоит им натолкнуться на какие-либо факты, [как они], не заботясь о разделении, гонясь только за количеством, сгребают все в кучу, так что при их чтении дух утомится от усталости и отвращения прежде, чем найдет то или иное, что послужило бы удовольствию при чтении, образованности после прочтения и пользе при воспоминании.

Я же, поскольку хранил в сердце знаменитое изречение эфесского мужа Гераклита, которое буквально таково: «Многознание уму не учит», то, хотя в перерывах от трудов, когда я мог улучить [минуту] досуга, до утомления занимался чтением и просмотром весьма многочисленных свитков, но воспринял из них немногое и лишь то, что либо легким и кратким путем привело бы ясные и восприимчивые умы к жажде благородной учености и размышлению о полезных науках, либо освободило бы людей, уже занятых другими житейскими заботами, от действительно постыдной и грубой неосведомленности о делах и словах

О том созвездии, которое греки называют колесницей, а мы – семизвездием, и о смысле и происхождении того и другого слова.

Из Эгины в Пирей мы, последователи одних и тех же учений, греки и римляне, довольно большой компанией плыли на одном корабле. Была ночь, море спокойное, время года тёплое, небо ясное. Итак, мы все вместе сидели на корме и разглядывали яркие звезды. Тогда те из нашего общества, кто изучил греческую культуру, стали рассуждать о том, что такое «колесница», что – «пастух» и какая [из них] Большая и какая – Малая, почему они так названы, и в какую сторону она движется во время настоящей ночи, и по какой причине Гомер говорит, что она одна не заходит, а также о некоторых других [вещах], и все это тонко и со знанием дела […].

«Римские деяния» (Gesta Romanorum, 12-13 вв.),

О яде греха, которым мы всякий день отравляемся

Правил весьма могущественный царь Александр. Он держал при себе своего учителя Аристотеля, [3 - Древнегреческий философ Аристотель (384–322 гг. до н. э.) действительно краткое время был наставником юного Александра Македонского.] который наставлял его во всякой науке. Прослышав об этом, царица какой-то северной земли с самого рождения стала давать своей дочери яд. Когда царевна достигла совершеннолетия, она была так пригожа и так в глазах всех хороша, что многие, видя ее, давались диву. Царица послала ее Александру в наложницы. Увидев такую раскрасавицу, Александр тут же влюбился и пожелал творить с нею любовь. Об этом узнал Аристотель и сказал ему: «Воздержитесь. Если вы сделаете это, тут же помрете, потому что эта раскрасавица все время своей жизни принимала яд. Сейчас я докажу, что говорю правду. Здесь есть злодей, который приговорен к смерти. Пусть он переспит с ней, и тогда вы увидите, верно ли я говорю». Так и было сделано. Только злодей в присутствии всех поцеловал царевну, как тут же упал и умер. Видя это, Александр похвалил мудрость своего наставника, который спас его от смерти, а царевну отослал на ее родину.

О тщеславии

Повествует Валерий о том, что некий муж по имени Ператин со слезами сказал своему сыну и соседям: «О горе, горе мне! Есть в саду у меня злосчастное древо, на коем повесилась моя первая жена, потом на нем же вторая, а ныне третья, и посему горе мое неизмеримо. Но один человек, именуемый Аррий, сказал ему: «Удивлен я, что ты при стольких удачах проливаешь слезы. Дай мне, прошу тебя, три отростка от этого дерева, я хочу их поделить между соседями, чтобы у каждого из них было дерево, на котором могла бы удавиться его жена». Так и было сделано.

Нравоучение. Любезнейшие! Сие дерево есть святой крест, на коем был распят Христос. Сие дерево должно посадить в саду человека, донеже душа его хранит память о страстях Христовых. На сим древе повешены три жены человека, как то гордость, вожделение плоти и вожделение очей. Ибо человек, идя в мир, берет себе трех жен: одна — дочь плоти, именуемая наслаждением, другая — дочь мира, именуемая алчностью, третья — дочь диавола, именуемая гордостью. Но если грешник по милости Божией прибегает к покаянию, эти его три жены, не добившись того, чего желали, вешаются. Алчность вешается на вервии милосердия, гордость — на вервии смирения, наслаждение — на вервии воздержания и чистоты. Тот, кто просит дать ему отростки,— добрый христианин, который должен добиваться и просить их не только для себя, но и для ближних своих. Тот же, кто плачет, есть человек несчастный, который больше любит плоть и все плотское, чем то, что от Духа святого. Однако часто и его человек добрый может своими наставлениями повести по верному пути, и войдет он в жизнь вечную.