2020-06-08
99
Бывает в жизни так, что человек, вроде бы и не родной, становится для нас одним из самых близких. Его советы ценим, на его жизнь равняемся. Таким, несомненно, был для Вадима Данилова дядя Миша – Меер Абрамович Шильман (1923-2003), муж Зинаиды Федоровны Кожевниковой. Дядя Миша воевал всего несколько месяцев: с января по ноябрь 1942 года. Был минометчиком 227-й стрелковой дивизии 985-го полка. После ранения, полученного в боях под Сталинградом, ему ампутировали году. [U33] В 19 лет молодой человек стал инвалидом, но руки не опустил.
Зинаиде Федоровне говорили: «Ты такая красивая, молодая. Зачем тебе инвалид?» А она отвечала, что Миша - лучше всех. Благодаря упорству и силе воли Шильман получил образование экономиста и всю жизнь добросовестно трудился, в том числе много лет - на стройках Череповца. Человек он был честный, открытый, правдивый, заботливый семьянин. Никогда не боялся сказать правду. В годы «перестройки» вышел из КПСС. Супруги прожили душа в душу много лет - до смерти Меера Абрамовича в 2003 году. Похоронен он в Череповце с воинскими почестями.
Мы пролистнули только шесть страниц жизни череповецкого рода Кожевниковых-Фокиных. Прикоснулись к судьбам нескольких черепан, наших с вами земляков, на долю которых выпало непростое время репрессий, страха, голода, войны. Но и в этих условиях они смогли сохранить любовь и верность к ближним, доброе отношение к людям, желание служить своему Отечеству. И не помнить зла.
Примечания:
1.Степа́н О́сипович Мака́ров [U34] [U35] (1848-1904) — русский военно-морской деятель, океанограф, полярный исследователь, кораблестроитель, вице-адмирал. Изобретатель минного транспорта, разработчик теории непотопляемости, пионер использования ледоколов. В 1895 году разработал русскую семафорную азбуку. Погиб во время русско-японской войны. - Википедия [U36] ).
2. Зина училась в школе № 3 на ул. Социалистической, дом 50.
3. Схема Курепиной Н.И., бывшего работника железнодорожной станции Череповец.
4. В настоящее время Левашовское мемориальное кладбище (Ленинградский мартиролог, 1937-1938 / под ред. Разумова А.Я., т. 2, - С-Петербург, 2012. - С. 16).
5. Ла́хта (от фин. lahti — залив) — исторический район Санкт-Петербурга на берегу Финского залива (Приморский район). Включен в черту города решением Ленгорисполкома от 17 января 1963 года. - Википедия.
6. В настоящее время Павловск — город в составе Пушкинского района Санкт-Петербурга. Расположен на реке Славянке в 25 км к югу от центра Санкт-Петербурга и в 3 км к юго-востоку от районного центра города Пушкин. Железнодорожная станция Павловск. В 1918—1944 годах город носил имя Слуцк в честь революционерки Веры Слуцкой. – Википедия.
7. Анна Данилова. Статья в газете «Альма матер» женской гимназии г. Череповца, январь-февраль 2015.- С.5.
8. В 1941 году в Череповце было открыто 11 госпиталей, а всего за годы войны – около 30-ти.
Меня помнят как преступника
Алексей Дубовицкий
Многие старожилы Череповца помнят, вероятно, нашумевшее в годы войны дело одного из офицеров Лепельского пехотного училища (оно в начале войны было передислоцировано в наш город) Николая Мироновича Кравцова. И вспоминают его, к сожалению, недобрым словом. А зря...
Впервые с Николаем Мироновичем я свиделся в сентябре 1973 года на встрече ветеранов 33 Гвардейской дивизии в Севастополе, где мне довелось быть вместе с ветераном этой дивизии П.Н. Никифоровым. А Н.М. Кравцов принимал участие во встрече в связи с тем, что его брат сражался в рядах дивизии и погиб в боях за Севастополь.
Когда Николай Миронович узнал, что я из Череповца, то забросал меня вопросами о городе, а под конец разговора сказал с грустью: «А многие горожане помнят меня, как преступника...». Во время следующей встречи он рассказал мне о своей удивительной судьбе.
Этот рассказ я и хочу поведать читателям. Вот она - судьба человеческая, без прикрас...
Ему хотелось быть военным. С детства. А в жизни получилось иначе. Окончил педучилище, стал работать в школе. Но мысль об армии, о кавалерии осталась. Время было неспокойное — на Дальнем Востоке стычка за стычкой. Настроение —...если завтра война... Кравцову 21 год, в армию учителей не берут. Наконец, приняли в полк. Служил рядовым на Дальнем Востоке. Оттуда и был направлен в Рязанское пехотное училище. А зимой сорокового года в звании лейтенанта получил назначение в числе лучших выпускников в Лепельское пехотное училище командиром пулеметного взвода. В то время даже младшие офицеры уже понимали, что после «малой» финской быть войне большой.
...В 1941 году училище передислоцировали в Череповец. Семьи офицеров вырывались из-под Лепеля под бомбежкой. Война шла полным ходом. Училище готовило командиров взводов.
— Бывало, — вспоминает Н.М. Кравцов, — выводишь курсантов на занятия, а у самого ноги слабеют. Паек курсантам давали лучше нашего, офицерского.
Кое-как перебивался, понимал, что это еще не беда. Но терпеть нужду мог не каждый. Дежурный по кухне раз за разом докладывал Кравцову: «Товарищ старший лейтенант, сегодня недостача мяса и масла. По килограмму того и другого».
Кто взял? Оказывается, старшие офицеры майор Гаврилов и старший политрук Глотов — начальство, которому подчинялся Кравцов. Молчать не мог, и когда заговорил об этом с ними, оба сказали: «У тебя, Кравцов, тоже семья. Что делать? Жить надо. Бери и ты». Николай Миронович отказался, и между ними пролегла глубокая трещина. Они продолжали свое, пообещав Кравцову с глазу на глаз «обломать рога». Не думал Н.М. Кравцов, что среди офицеров найдутся две такие жалкие души. Написал вчерне докладную, но сразу не отдал, дел было много. Подходила к концу весна 1942 года. Красная Армия отступала, и курсанты недоуменно спрашивали: «Почему?» Отвечал, как и другие офицеры, которые знали, что такое правда и как она нужна людям, тем, кто завтра поведет солдат в бой, сам не дожив до двадцати.
Парторг знал о докладной, которая все еще была в кармане у Кравцова, и однажды сказал: «Напрасно. Вы упустили время... сегодня партийное собрание». А на повестке дня стоял вопрос о разборе персонального дела коммуниста Кравцова. Что за дело? Зачитали «факты»: о пропавшем бинокле, о каком-то ремне и далее в том же духе — чувствовалась работа тех двух сильных — Кравцову «ломали рога». Меньшинством (!!) голосов Николай Миронович был исключен из партии.
— А теперь пройдемте! — перед Кравцовым стоял человек из контрразведки. — Санкция на Ваш арест. Я должен произвести в Вашем [U37] кабинете обыск.
В эти минуты подумалось о подлоге. Две недели назад Кравцов был назначен помощником начальника учебного отдела и в своем кабинете с тех пор не был. Гаврилов и Глотов перешли в его подчинение и «поторопили» персональное дело, пока он не снялся с учета.
При обыске ничего крамольного не нашли (да его и не могло быть), но взяли под стражу, сняли ремень, сорвали знаки отличия, отобрали пистолет. Через две недели первый допрос, и Кравцов услышал:
— Вы обвиняетесь по статье 58 как политический преступник. Обучая курсантов, вы занимались восхвалением сил фашистской армии.
Военный трибунал 341 стрелковой дивизии судил Н.М. Кравцова. Те, кто выносил приговор — 10 лет лишения свободы, верили, что карается враждебная личность, а Кравцов утверждал, что совершилось беззаконие, и он совершит побег — на фронте докажет несправедливость этого. Все это было в Череповце, и по городу поползли слухи.
...За пределами зоны заключенные долбили землю. Вдруг один из них кинулся в сухую морозную метель, в темноту. Через некоторое время. Кравцов (а это был он) почувствовал, что побег замечен: в воздухе ракета, лай собак. Но побег продуман четко — собаки сбились со следа, погоня отстала. Он торопился в город, чтобы окончательно запутать следы.
К утру был на станции. На вокзале держался ближе к военным. Хотел, чтобы задержали они, но остановил милиционер.
- Документы! — а сам за кобуру — бдительный.
- Какие документы у дезертира? Раз попался — веди!
...С этого часа старшего лейтенанта Кравцова не стало — появился в его облике бродячий дезертир, носящий совсем другое имя. Он надеялся на то, что часть, которую назвал, существовала, но была разбита, и проверить документы невозможно. Не скоро, но дезертира в нем признали. Дорога на фронт открыта — пусть штрафником, но только бы сражаться.
На передовой, в штрафбате на Кравцова, как он ни прикидывался малограмотным, смотрели особо — от себя ведь не уйдешь — даже изменив биографию. В штрафниках был три месяца. И не только выжил, но и совершил подвиг — будучи руководителем группы, без оружия убил 5 немцев. Перевели в линейную часть. Воевал на самом переднем крае. Как-то после боя командир сказал Кравцову:
— За дело награду бы тебе надо, но ведь недавно из штрафной.
А у Кравцова в глазах не блеск медалей, а туман плыл. Чужое имя носит. Может, того человека и в живых нет и вообще не было. Снять чужое надо. А как? Долго и мучительно думал. И решился... написать в Кремль. Написал три одинаковых письма разным адресатам, но адрес один: «Москва, Кремль...» Просил вызвать его, чтобы мог рассказать о пережитом. Одно из писем — на имя Верховного... Наивная мысль: мол, выберет минутку, прочитает письмо, вызовет...
Никто не вызвал, письма не дошли до адресатов. Снова беседы в штабах. Требуют написать то, о чем хотел рассказать. Долго сопротивлялся, Но… была не была — писал и рассказывал. Забирают Н.М. Кравцова и снова изолируют от белого света. Так проходит зима сорок четвертого.
...21 апреля 1944 года ему показали документ, в котором говорилось об отмене приговора. Но радость оказалась не полной — бумага без печати. Но в изоляции не стали держать и при таком документе — и поехал Николай Миронович на Карельский фронт рядовым. Первый номер минометного расчета. Ранение. Госпиталь. В ноябре вызов в штаб фронта.
- Давно это было, — вспоминает Н.М. Кравцов, — но отлично все помню. В штабе протягивают мне руки и так светло смотрят в глаза: «Поздравляем, товарищ старший лейтенант, Вам возвращено прежнее звание». Вместе со мной радовался и начальник госпиталя — майор медслужбы Туманов. Его старожилы Череповца должны помнить — госпиталь сначала был в Череповце.
Война с Германией кончилась. Нас стали готовить к другой войне — с Японией. Начал я на Дальнем Востоке служить, там и закончил свой горький победный круг.
...Справедливость восторжествовала. Но сколько зла причиняют порой нам низкие души!
Н.М. Кравцов сейчас живет в Воронеже. (1) 10 лет служил в армии, 30 — работал учителем.
На этом можно было бы поставить точку, но мне хотелось найти свидетелей этой драматической истории. При встрече Н.М. Кравцов упомянул о делопроизводителе училища Веронике Пойгиной. Несмотря на оказываемое на нее давление, она говорила только правду.
Вероника — Вероника Ивановна Власенко — сейчас пенсионерка, долгое время работала секретарем управляющего трестом «Череповецметаллургстрой» Д.Н. Мамлеева. Она подтвердила рассказ Н.М. Кравцова, точнее, — то, что относилось к Череповцу.
Нашел я и еще одного свидетеля тех событий. Это бывший офицер училища Н.П. Дмитриев.
Примечание:
- В 1991 году, когда была опубликована статья А. Дубовицкого «Меня помнят как преступника», главный герой – Кравцов Николай Миронович - был еще жив.
Источник:
Дубовицкий А. Меня помнят как преступника // Газета «Коммунист». - Череповец. – 1991. – 9 мая (№ 36).- С.2,4-5.
«Я оставил потомкам доброе имя…»
Татьяна Николаевна Третьякова (1942 года рождения), г. Череповец
Я, Третьякова Татьяна Николаевна, родилась 14 декабря 1942 года. Мой отец, Дмитриев Николай Петрович, был осужден 26 ноября 1949 года Вологодским областным судом по статье 58-10 ч.2 УК РСФСР к 10 годам лишения свободы. Реабилитирован Верховным судом РСФСР 1 июля 1955 года.
В соответствии с ч. 2 ст.1.1. Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 года я признана подвергшейся политической репрессии как оставшаяся в несовершеннолетнем возрасте без попечения отца, необоснованно репрессированного по политическим мотивам, и также реабилитирована.
Несколько слов о себе. До 2000 года работала машинистом электро-мостового крана на Череповецком металлургическом комбинате. Сейчас я на пенсии. Есть сестра, она родилась в 1956 году - уже после реабилитации отца. Пострадавшей от политических репрессий она не является. Есть дочь, зять, внук и двое правнуков.
Мой отец родился в деревне Новая Дорогобужского района Смоленской области 14 августа 1921 года. В Дорогобуже окончил 10 классов и поступил учиться в Рязанское пехотное военное училище, которое закончил в 1940 году. По окончании училища в звании лейтенанта был направлен на службу в Белоруссию в г. Лепель - в Лепельское военное училище. А перед самой войной училище было передислоцировано в г. Череповец.
В Лепельском военном училище готовили молодых командиров, и когда в 1941 году началась война, их сразу же отправляли на фронт. Отец в звании лейтенанта командовал взводом, потом ротой.
В Череповце родители жили сначала на частной квартире в маленькой комнате. Позже от училища они получили комнату 14 кв. метров на Советском проспекте, дом 74, и жили там до 1958 года. У отца была «бронь», но он в феврале 1943 года, когда мне было только 2 месяца, все-таки ушел добровольцем на фронт. В конце 1943 года мать получила похоронку, а через некоторое время от отца пришло письмо - оказалось, что он жив, и находится в госпитале.
Во время войны отец получил звание майора, воевал на Западном и Прибалтийском фронтах, был дважды ранен, награжден медалями и двумя орденами: орденом Великой Отечественной войны 2 степени и орденом Красного знамени.
В январе 1945 года отец получил контузию и попал в плен. После 3-х месяцев плена вместе с друзьями организовал побег. Выходили лесами. Во время побега у него случился приступ аппендицита. С ним вместе бежал ветеринарный врач, он и согласился сделать операцию. Наркоза, каких-то других медикаментов у них не было, нечем было даже разрез зашить. Завязали туго разорванной рубахой, а в разрез на животе врач вставил бинты, чтобы по ним отходили кровь и гной. Друзья несли отца на носилках до немецкого города Фрайзинга и оставили там в монастыре, где располагался госпиталь Международного Красного Креста. Сами бежали дальше. Фрайзинг, находящийся в Баварии в 30 км от Мюнхена, освобождали американцы.
Там отец и встретил День Победы. Он рассказывал, что услышав о победе, на стол достали все запасы продовольствия: тушенку, икру, консервы. Такого стола он больше никогда в своей жизни не видел!
А дальше был лагерь для военнопленных. За пребывание в плену отца лишили всех воинских званий. Он был уволен в запас 22 ноября 1945 года по статье 43-«Л». После увольнения из армии отец вернулся в Череповец и работал старшим диспетчером Шекснинского пароходства. Поступил учиться заочно в Ленинградскую Академию речного транспорта. Получал за свои студенческие работы одни «пятерки».
11 июня 1947 года отец был арестован по доносу своего друга Анисимова. С ним он познакомился в лагере военнопленных. Отношения были очень хорошими. Анисимов часто бывал у нас. Несмотря на голодное время, мама угощала его всем, что было. Подарила ему валенки, а он написал донос. Мы долго не могли понять, зачем он это сделал? Возможно, хотел показать себя в лучшем свете, а возможно и другое: его родной брат работал в органах НКВД и, видимо, скрывал, что сам Анисимов был в плену 3 года. Мой отец знал об этом и был, так сказать, опасным свидетелем.
Приехал «черный воронок» и отца арестовали ночью. В комнате был обыск. Конфисковали всю мебель. Мать просила оставить хотя бы стол, но его тоже забрали. Два года, с 11 июня 1947 года отец находился в вологодской тюрьме под следствием. Вместе с ним сидели образованные люди: врачи, учителя, ученые, священники. Со многими из них отец познакомился, читал книги, которые у них были с собой. Читал и обдумывал, поскольку время на это было.
В тюрьме шли бесконечные допросы, пытки. Будили, не давали спать, били, ломали психику. В конце концов, отец потерял сон. В одной камере с ним находился врач-хирург, который лечил представителей высшей власти. Фамилия его Сперанский, имя, возможно, Владимир. Этот врач был не только хирургом, он также владел гипнозом, имел особенность «видеть руками», кожей сбои в организме больного. Им были написаны книги, если я не ошибаюсь, о северных курортах. Этот человек знал, что его расстреляют, но помогал всем, сколько мог. Его позже действительно расстреляли. После допросов, когда отца приводили в камеру, этот врач лечил его руками и гипнозом и помог отцу восстановить сон, что в дальнейшем помогло перенести все тяготы заключения. 26 ноября 1949 года состоялся суд.
Все время, пока отец находился под следствием, моя мать каждый выходной день ездила к нему и возила передачи, что-то из продуктов, при этом сама недоедала. Нанимала адвокатов, которые брали гонорары, но ничего не делали и, по всей видимости, не могли сделать.
Вологодский областной суд признал отца виновным по статье 58-10, часть 1 (антисоветская агитация), и отправил его в исправительный трудовой лагерь города Сокол Вологодской области. На папке с его делом был поставлен особый знак (какой-то символ), который означал, что этот человек не должен вернуться живым. Но по счастливой случайности начальником этого лагеря оказался друг отца, земляк со Смоленщины, с которым они вместе учились в Рязанском училище, Глазырин Н.В. Он понял, что кто-то убирает отца со своей дороги. Несмотря на большой риск для себя, он стер этот знак или символ и отправил отца в дальние лагеря на Чукотку. Там было легче затеряться от преследований.
Дальше была пересылка в порту Ванино, а в сентябре 1950 года пароходом «Миклухо-Маклай» отец прибыл в Эгвекинот, центр Чукотстройлагеря. Был во многих лагпунктах вдоль трассы от Эгвекинота до Нижнего Иультинского лагеря. 10 апреля 1954 года он был освобожден по зачетам рабочих дней. Мог следовать строго к своему месту жительства, не имея права заехать к родителям в деревню, к другим родственникам. Так отец и приехал на материк с поражением в правах на 3 года. Ему были выданы деньги на проезд и питание от залива Креста до станции Череповец. До 17 июля 1954 года он находился в лагере санитарной зоны. К нам домой приехал в конце июля. В общей сложности, в заключении он пробыл 7 лет.
Когда отец приехал, я закончила 4 класса. Мы с мамой встречали его на вокзале. Он был одет в пиджак, брюки заправлены в кирзовые сапоги, а в руках держал небольшой чемодан. Я была ребенком, но видела и чувствовала всю боль и несправедливость. Я очень сильно плакала, увидев отца.
На приличную работу, тем более на руководящую, отца не брали. Находясь в заключении, он научился плотницкому делу, поэтому стал работать в бригаде плотников.
Однажды, пойдя в магазин за молоком, отец встретил того самого Анисимова. Сказав ему пару слов, ударил по лицу. Тот упал, и отец хорошо попинал его ногами. Мимо проезжали милиционеры, и их обоих забрали в отделение. В милиции отец рассказал, за что он так поступил с этим человеком, и его отпустили домой, не став заводить новое дело, а Анисимову вежливо попросили не писать жалобу. Времена изменились! Люди стали понимать, что происходило. После этого Анисимов куда-то уехал из Череповца. Дальнейшая судьба его и его брата нам неизвестна.
В 1955 году было принято решение об амнистировании и реабилитации всех политзаключенных. Отец написал в Верховный суд РСФСР заявление о пересмотре дела. Разбирательств было много. Наконец, 1 июля 1955 года он был полностью реабилитирован. Ему были возвращены все воинские звания и награды. Он был восстановлен в коммунистической партии и во всех других правах. Поступил и с отличием окончил строительный техникум, после чего долго работал начальником экспортной службы в автотранспортной конторе. Работал и на других руководящих должностях. Принимал участие в строительстве г. Череповца и металлургического комбината.
Отец был признан участником Великой Отечественной войны. Указом Президиума Верховного Совета СССР в 1985 году его наградили вторым орденом Великой Отечественной войны I степени, а 27 апреля 2000 года присвоили очередное воинское звание подполковника в отставке.
Умер отец 8 августа 2008 года. Похороны были организованы военкоматом. Его как участника войны похоронили с военным салютом и почетным караулом.
Пройдя такой сложный жизненный путь, отец ни разу не усомнился в правильности выбранного страной курса развития, в правильности и гуманной направленности коммунистической партии СССР. Он ушел из жизни с убеждением, что коммунист – прежде всего добрый и честный человек, честный по отношению к своей Родине, к своей матери и отцу, жене и детям, своим товарищам. Отец писал очерки, воспоминания в разные газеты, но когда в годы перестройки череповецкая газета «Коммунист» поменяла свое название, он перестал с ней сотрудничать, посчитав это предательством. Причиной страшных событий, которые произошли с ним и с другими честными людьми, он считал личную непорядочность отдельных людей.
Отца приглашали выступать перед молодежью, на телеканал «Провинция», где он отвечал на вопросы, рассказывал о том непростом военном и послевоенном времени. Часто спрашивали: «Что помогло вам выжить в этом аду?» Он отвечал: «Человеческое отношение к тем людям, которые были рядом, независимо от того, какие это были люди, и фотография маленькой дочки в кармане, которая всегда была со мной». Однажды кто-то его спросил: «Ведь ты же мог после победы уйти с американцами, жить в Германии, быть богатым - с твоими-то мозгами. А что ты здесь получил от коммунистов? Ты что, много заработал, потомкам оставил наследство? И почему ты коммунистов защищаешь»? Отец ответил спокойно и с каким-то внутренним достоинством: «Своим потомкам я оставил свое доброе имя». Это все.
От подъема до отбоя
Рассказ-быль об одном дне жизни в Чукотлагере.
Николай Петрович Дмитриев, г. Череповец
Проснулся до подъема от кошмарного сна. Кошмары мне снятся периодически после пытки на следствии. Вижу себя идущим по широкому коридору в столовую в военном училище. Сначала иду, затем ползу по какой-то норе. Нора сужается, меня начинает давить теснота. Овладевает страх... Просыпаюсь в холодном поту. Сознание, что я в небезвыходном положении и не в норе, молниеносно заменяется тоской от постоянного вопроса: почему я в лагере, если не совершил никакого преступления? За что такое тяжкое наказание? Какие злые силы направляют наши карательные органы?
В памяти встает печальное лицо жены во время свидания в пересыльной тюрьме. Что с ней? Что с маленькой дочерью? За что им испортили жизнь? Удивляюсь мужеству жены. Три года она каждую субботу из другого города привозила передачи в следственную тюрьму. Как ей это удавалось в голодные послевоенные годы? Да еще нанимала адвокатов, которые брали деньги, а на суде отсиживались и не защищали.
Горестные думы прервал подъем. Крики и матерная брань дневального способны поднять даже мертвых. Встаем дружно, скачем с нар на сырой промерзший пол, бежим разбирать валенки, принесенные из сушилки. Не успеешь – заберут, а тебе оставят опорки. Не умываемся: воду привозят только для питья. Да и отвыкли мы от бритья и умывания. Стригут нам бороды и волосы машинкой, когда ходим в баню.
Одеваемся на ходу, спешим в холодную столовую. Сегодня вместе с пайкой дали по селедке. Раздираем ее и быстро съедаем, стоя в очереди в специальной загороди. Загородь сделана для порядка в очереди, а также для того, чтобы каждый проглотил ложку коричневой мази из стланика, якобы, от цинги.
У противоположной стены стоят «петухи», их не пускают в общую очередь за кашей и кипятком, у них даже миски свои. Бедные, слабохарактерные юноши. Их презирают, называют женскими именами.
Из столовой на минутку заскакиваем в барак, чтобы хоть немножко захватить с собой тепла. Бараки наши – это землянки на вечной мерзлоте: каркас деревянный, изнутри обит фанерой, снаружи обтянут брезентом или плотной тканью, до окон обложен тундровым торфом. Чтобы не замерзнуть, нужно топить непрерывно печку, сделанную из железной бочки. Захватив частичку барачного тепла, идем на развод.
Развод сегодня необычный. Пожаловало начальство. На высоком сугробе возвышается фигура «кума» (он же оперуполномоченный лейтенант Крупа, краснощекий от выпитого спирта). Рядом с ним длинный Андрейчук, старший лейтенант, начальник КВЧ (культурно-воспитательной части). Тут же суетится «Шлеп-нога» – прихрамывающий начальник режима. То ли ради шутки, то ли для очередного издевательства у ворот стоит «лепила» (лагерный фельдшер) Иван Николаевич в шубе, вывернутой мехом наружу и держащий за веревочку вместо собаки прикормленного песца.
Накануне в лагерь прибыло пополнение – человек сто работяг из «командировок» – бригад этого же лагеря, раскиданных по всей Иультинской трассе.
Заключенные сообразили: начальство стягивает рабсилу, значит, надо гнать план. В январе – начале февраля «были пурги», дни актировались. Кроме работяг, в бригады собрали «придурков» (заключенных из внутрилагерной обслуги), отказчиков (тех, кто отказался от работы) и «выздоровевших» из больницы. Среди заключенных выделялся Павленко, высокий, широкоплечий, лет сорока. По приговору он имел срок заключения 25 лет, но здесь, в Чукотлаге, приглянулся начальству по своим «деловым» качествам и всегда назначался бригадиром больших бригад. Павленко отличался особой жестокостью, поэтому его бригады всегда перевыполняли план, своевременно пополнялись здоровыми работягами взамен выбывших (искалеченных, заболевших от непосильной работы и побоев). Павленко поставил себе задачу любой ценой отбыть срок за 9-10 лет. Гнал себе зачеты «день за три» на все календарные дни. В Чукотлаге применялся хозрасчет: при выполнении и перевыполнении норм выработки заключенный получал на руки 200 рублей. Павленко забирал у каждого бригадника по 100 рублей (6-7 тысяч в месяц) и часть этих денег отдавал «наверх», дабы обеспечить себе спокойную жизнь. «Помогалами» ему служили человек пять из бывших бандеровцев, они же были его телохранителями. Как правило, «помогалы» не работали: «держали порядок».
Бригада Павленко выстроилась впереди других. Три надзирателя провели вдоль строя Сашку-сектанта, он по своим религиозным убеждениям отказывался работать. Андрейчук грозно жестикулировал перед Сашкиным лицом – приказывал по-хорошему приступить к работе.
Сашка невозмутимо стоял перед ним. Тогда «Шлеп-нога» махнул рукой, надзиратели заломили Сашке руки за спину, закрутили их колючей проволокой и кинули его через борт в самосвал.
Колонна задвигалась. С пересчетом по пятеркам надзиратели передавали заключенных конвою. Конвоиры выстроились с двух сторон, старшой пролаял свои угрозы, и бригады двинулись по трассе Эгвекинот - Иультин.
Февральское солнце выглянуло из-за сопок, осветило, но не обогрело грязные, бледные, заросшие щетиной лица обреченных, забытых богом и людьми заключенных[U38]. Но они пока нужны как рабсила, поэтому и пересчитывают их три раза в сутки.
Колонна двигалась медленно и спокойно. Бежать некуда, это знали и конвоиры, и заключенные.
Дойдя до места работы, бригады разобрали инструмент, проходя мимо сброшенного с самосвала Сашки-сектанта. Прихвостни Павленко ругали его отборным матом, работяги молчали, в душе, возможно, завидуя Сашкиному сопротивлению в одиночку.
Для конвоя разожгли костер, конвоиры сели вокруг него коротать время.
Нашей бригаде плотников было дано задание рубить деревянный мост. Инструментами служили лопата, лом, кайло и полубочка (бочка, разрубленная по вертикали). Гравий для отсыпки дорожного полотна брали неподалеку из придорожных возвышенностей. Работали по парам: один разрабатывал забой и грузил, другой отвозил полубочку и высыпал на дорогу.
Бригада Павленко разрабатывала высокий крутой забой недалеко от Иультинской трассы. Заключенные помоложе наловчились, управляя черенком лопаты, спускаться, как на салазках, от забоя и далее, по инерции подъезжать близко к месту отсыпки. Увидев это, Павленко стал заставлять всех так делать. Очередь дошла до Виктора Антоновича Завадского, ксендза из Литвы (я с ним был хорошо знаком – прим. автора). [U39] Было Завадскому немногим более 50 лет, но выглядел он, как старик. Он стоял у забоя, не решаясь выполнить подобный трюк. Тогда к нему подошел Павленко, было слышно, как он орал и сквернословил, а потом сильно ударил ксендза по спине черенком лопаты. Тут же «помогалы»-телохранители усадили Завадского на полубочку и столкнули вниз. Она катилась до половины спуска, потом неуправляемые «салазки» закрутились и опрокинулись вместе с седоком. Гравий рассыпался, а Завадский по крутому склону кувырнулся вниз. Гравий засыпал накатанную снежную полосу, ритм работы нарушился. Бригада стала. Кто громко смеялся, кто матерился, кто был доволен маленькому перерыву.
Павленко рассвирепел, с палкой в руке стал спускаться вниз, следом за ним – его «помогалы», тоже с палками.
Завадский стоял у подножья спуска и плакал навзрыд. Стоял один, с непокрытой головой. Многие молодые заключенные смотрели на ксендза безучастно. Люди постарше застыли с топорами и лопатами в ожидании трагической развязки, так как были наслышаны о злодеяниях Павленко, который покалечил не один десяток заключенных, и все ему сходило с рук.
Увидев приближающегося Павленко, Завадский перестал плакать, обернул свой взгляд на солнце и стал креститься по-католически двумя пальцами. Павленко взял черенок за один конец и приготовился к размаху. Нервы у плотников не выдержали. Вся наша бригада, как по команде, издала какой-то вопль и с криками «Остановись, Павленко!» двинулась к месту развязки...
Плотники окружили Павленко и его телохранителей, готовые защитить ксендза любой ценой. «Шкурой» почувствовав реальную опасность, Павленко отступил. Его лицо исказилось от страха. Испугались и павленковские «помогалы». Плотники подошли к Завадскому, кто-то одел ему на голову упавшую шапку, кто-то подал рукавицы, кто-то сказал: «Иди, батя, к костру».
Снова приступили к работе. Работали молча. А меня не покидала мысль, что где-то я уже видел Павленко. Но вспомнить так и не удалось.
Бригадир объявил перекур. Плотники уселись у костра. Доели пайки хлеба, сбереженные за пазухой от мороза, покурили, обсудили сегодняшнее противостояние методу «перевоспитания» Павленко. Получалось, что наша бригада вошла с ним в конфликт, а это было небезопасно. Нужно что-то предпринимать. Постановили: всем думать.
Конвоирам привезли горячий обед. На этом же грузовике начальник конвоя отправил Завадского в больницу.
После перекура пожаловал начальник стройконторы Скорых Иван Дмитриевич – на языке заключенных Ванька Скорый. Одет он был в меховой комбинезон, овчинный тулуп, на ногах – чукотские торбаса. Был Скорый навеселе, и плотники поняли - начнет придираться. Так и вышло. Не понравился ему прогон с излишней кривизной, нашел большой зазор в верхнем ряду... Схватил за грудки бригадира, потряс слегка, но бить не стал. Выплеснув порцию ругательств, уехал в лагерь.
Работа бригад вошла в ритм. Пары продолжали таскать в полубочках гравий, сыпали его на дорогу и тут же планировали.
В нашей бригаде кончался лес. Когда его подвезут? Скорых ничего не пообещал, даже не обратил внимания на просьбу нашего бригадира. Плотники замедлили рубку моста, так как понимали: не будет плотницких работ – дошлют на общие.
Собрали все отходы, чурки, щепки. Сложили в мешки по назначению: в дивизион, на вахту, кухню, себе, нарядчику. Таков порядок: щепки – на вес золота. В конце работы отрядили в тундру тех, кому подошла очередь рубить сучки – карликовые березки и ивы для обогрева бараков.
Солнце спряталось за сопки. Прозвучала команда строиться.
Построение шло активно. Поторапливали отстающих, обращаясь к ним на понятном заключенным лагерном жаргоне. Выстроились по бригадам, но уже в обратном порядке. Бригада Павленко шла теперь замыкающей шеренгу. А меня все не покидала мысль: где я видел этого человека? И тут я словно прозрел. Вспомнил: было это на государственной проверке наших военнопленных, лет шесть назад. В лагерь вошла небольшая партия. Как правило, в таких случаях собирались любопытные: кто-то хотел увидеть сослуживцев, кто-то земляков, кто-то друзей и знакомых по совместному пребыванию в плену.
Вдруг среди лагерных бывших военнопленных раздались крики. Они окружили высокого широкоплечего человека и угрожающе стали кричать: «Предатель! Сволочь фашистская! Смерть палачу!». Самосуд и расправа казались неминуемы. Но тут подбежали офицеры-контрразведчики. Они обратились к собравшимся с просьбой дать свидетельские показания о преступлениях этого человека и назвать его фамилию. Все, кто узнал предателя, в один голос заявили: «Капитан Павленко».
Да, это был он. Тогда же, после госпроверки, узнал я, что в плену Павленко был с начала войны, занимал посты в лагерной администрации, старательно служил немцам и на тот свет отправил немало военнопленных.
То, что узнал я Павленко в Чукотлаге, сильно меня обеспокоило. Ведь он имел поддержку со стороны лагерного начальства. Как быть? Решил пока молчать. Но как помочь Завадскому, с которым я так сдружился в лагере? Обратиться к лагерному фельдшеру Ивану Николаевичу и к Володе Лысому, отошедшему вору, авторитетному среди блатных?
Заходим в зону. Не раздеваясь идем в столовую. Очередь, ругань... Каждый получает в миску суп и кашу. Съедаем сразу: суп и каша вперемешку создает впечатление большой порции и ощущение сытости. Медленно возвращаемся в барак.
Барак слабо освещен «колымкой». «Колымка» – ценное изобретение заключенных. Это сделанный из консервной банки светильник, в котором ровным пламенем горит бензин.
Сняли бушлаты, расслабились, прямо в одежде легли на нары. Всех нас, плотников, волновал сегодняшний конфликт с Павленко и его сторонниками. О сделанном никто не жалел, так все были единодушны во мнении: Павленко нарушил неписаный закон заключенных – не обижать врачей и священнослужителей. Закон, который и воры поддерживали. Решили обратиться к Володе Лысому. Многие в зоне знали, что он покровительствовал ксендзу. Я знал и причину этого покровительства.
...Самый строгий обыск заключенных был при посадке их в Ванинском порту. Обыскивали по шеренгам. Лысый пристроился позади Завадского и вложил ему в сапог (тот нес сапоги через плечо) финский нож. Завадского как священника тщательно не обыскивали и он, ничего не зная, пронес нож в трюм парохода. Каково же было удивление ксендза, когда Лысый у него на глазах вынул из его сапога нож! Завадский, предвидя, что могло бы случиться, сильно расстроился. Лысый, как мог, успокоил его и, стараясь загладить вину перед ксендзом, всячески опекал его.
...Я вызвался сопровождать бригадира к Лысому. Он выслушал нас очень внимательно и обещал помочь.
На обратном пути в барак встретили фельдшера Ивана Николаевича. Он сообщил, что Завадского положили в лагерную больницу с травмированным позвоночником и сильным психическим стрессом.
Вернулся из «дивизиона», куда относил чурки, Павлов – мой напарник по плотницким работам и сосед по нарам. Принес полбуханки хлеба и осьмушку махорки. Половину махорки выкурили сразу, вторую половину оставили на завтра.
Разговоры по баракам, в том числе и по нашему, были про Сашку-сектанта. Все удивлялись тому, что он, простояв целый день на холоде, не обморозил ни руки, ни лицо. «Значит, есть бог, который отвел от Сашки мороз?» – рассуждали одни. Но некоторые думали иначе: «Черт знает, почему он не обморозился. А бога нет. Если б был, то не потерпел бы такого издевательства над людьми, не допустил бы лагерного произвола».
Наконец, подошла вечерняя проверка. Нас считали третий раз. Но теперь проверка была по баракам, на улицу не выгоняли. Слава богу, надзиратели со счета не сбились, и проверка прошла быстро.
Отнесли в сушилку валенки – теперь можно забираться на нары и спать. Мы с Павловым выполнили умный завет заключенных: все, что можно съесть сегодня, не оставляй на завтра, а все, что можно сделать завтра, не делай сегодня. И съели принесенный из «дивизиона» хлеб.
С Павловым мы сдружились. Он, как и я, фронтовик, прошел всю войну с винтовкой и автоматом, два раза выходил из окружения, трижды был ранен. «Только у черта в брюхе не был»,- любил он повторять. Срок получил после войны за якобы «военное преступление».
Улеглись на голые нары, укрылись телогрейками и бушлатами, на ноги натянули приспущенные ватные брюки. Уже засыпали, когда в бараке разыгрался очередной «сабантуй». Как с цепи сорвались Санька-татарин и Витька Копытин. Выясняли отношения. Вскочили на стол, как на арену, замахивались друг на друга, при этом «художественно» ругаясь. Но было видно, что поединок закончится бескровно – надо было как-то выплеснуть накопившуюся злость… Поэтому и не вмешивался никто в скандал.
Но сон уже был нарушен. И снова разбередили душу неотвязчивые мысли: почему я здесь, если не совершил никакого преступления? Почему в лагерях, называемых «исправительными», такое внутреннее угнетение? Почему законченным негодяям-уголовникам отданы на откуп заключенные работяги? А если это заранее организованное истребление честных людей? Не хочется верить в это. Но как не верить, если численность работяг, занятых на общих работах, тает с каждым прожитым днем?
И опять мысли обращаются к самому себе: дотяну ли до конца срока? И сам себя убеждаю: нужно дотянуть!
Так прошел один день февраля...
Эпилог.
Виктор Антонович Завадский пролежал в лагерной больнице три месяца. Выздоровел, но после жаловался на боль в позвоночнике при плохой погоде, а хорошая-то погода на Чукотке бывала редко. В духовной семинарии он был обучен основам медицины, знал латынь и позднее его взяли работать фельдшером в лагерную больницу на ночные дежурства. Последний раз я видел Завадского в марте 1954 года. Полагаю, что он попал под амнистию в 57-ом году.
Сашку-сектанта начальник КВЧ Андрейчук так и не смог перевоспитать, он так и не приступил к работе. Из Чукотлага Сашка был переведен куда-то в 52-ом году и, если дожил до 1957 года, то был амнистирован.
Негодяй Павленко до конца срока не дожил. Весной 1953 года, вскоре после смерти Сталина, он был убит каким-то заключенным. Оперотдел Чукотлага проводил активное расследование, но виновника смерти этого архинегодяя так и не нашли. Убит Павленко был зимой, но тело, с зажатым в руке ломом, нашли летом в районе 194-го километра Иультинской трассы. Никто из заключенных о случившемся не жалел.
Примечание:
Рассказ Н.П. Дмитриева предоставила его внучка Купрене Елена Викторовна, г. Череповец.
Источник:
Дмитриев Н.П. От подъема до отбоя // Газета «Залив Креста». – 1993, № №12-14. - Эгвекинот.
«…И веет мудростью широкий путь земной»
