233
Эта связь рта с огнем и речью несомненна. Другим фактом, заслуживающим внимания, является то, что этимологические словари связывают индо-европейский корень *bha со значением «яркий», «светящийся». Этот корень обнаружен в греческом фасо, фан/со, фаос;; древнеирландском ban («белый») и в немецком bohnen («полировать», «делать светящимся»). Но одноименный корень *bha также означает «говорение»: он обнаружен в санскрите bhan («говорить»); в армянском ban («слово»); в немецком Вапп, Ьаппеп («запрещать»), в греческом фа- jii, £фау, фатк;, латинском fa-ri, fatum.
234
Корень la («звучать, лаять») появляется в санскрите las la- sat i — «звучать, отражать звук», и в las lasati — «излучать, светиться».
235
Сходный архаический сплав значений появляется в определенном классе египетских слов, происшедших из родственных корней ben и bel и соответствующих — benben и belbel. Первоначальным значением этих слов было: «вломиться», «появиться», «разрастаться», «хлынуть», связанных ассоциативно с идеей «кипения», «бормотания», «пускания пузырей», «округлости». Belbei сопровождается знаком обелиска, означающего источник света. Обелиск, как таковой, имел несколько имен: teshenu, теп, benben и реже berber и belbel [305]. Индо-европейский корень *vel, означающий «размахивать, развеваться подобно пламени огня», появился в санскрите как ulunka, в греческом ФаА,еа, «тепло солнца»; в готском vulan «вызывать волнообразное движение»; в древневерхненемецком и средневерхненемецком Walm, «теплота». Родственный индо-европейский корень *velko «светящийся» появляется в санскрите как ulka, «огненный», греческом Фе^хсскх;, «вулкан». Тот же самый корень *vel означает также «звучать», на санскрите vani — «тон, песня, музыка»; на чешском volati — «звать». Корень *sveno в санскрите svan, svanati, «звучать», в «Авесте» — qanant, на латыни — sonare, в древнеиранском — semn, уэльском — sain, латинском — sonus, староанглийском — svinsian. Родственный корень *svenos, «шум», есть в ведической литературе — svanas, в латинском — sonor, sonorus. Другой родственный корень *svonos, древнеиранское — son, «слово». Корень *sve(n), именительный падеж — *sveni, дательный падеж — *sunei, означает «солнце»; в «Зенд-Авесте» qeng (ср. выше: *sveno, в «Авесте» — qanafit)\ готский sunna, sunno [306].
Хотя звезды распознаются через испускаемый ими свет, мы все же говорим о музыке сфер и звездной гармонии, как это
когда-то делал Пифагор. Аналогичным образом Гёте открывает свой «Пролог на небесах»:
Рафаил:
Звуча в гармонии Вселенной И в хоре сфер гремя, как гром, Златое солнце неизменно Течет предписанным путем. И крепнет сила упованья При виде творческой руки: Творец, как в первый день созданья, Твои творенья велики![307]
И далее в части II:
Ариэль:
Тише, чу! Шум Гор разлился; Легких эльфов рой смутился: Новый день, гремя, идет. Чу! Шумят ворота неба! Чу, гремят колеса Феба! Сколько шуму свет несет! Трубный звук повсюду мчится; Слепнут очи; слух дивится; Все звучит, и все поет. Поскорей цветов ищите, Глубже, глубже в лес уйдите: Меж кустами, под листком День мы тихо проведем[308].
236
И о Гельдерлине следует здесь напомнить:
«Где ты? Блаженство полнит всю душу мне, Пьянит меня: мне все еще видится, Как, утомлен дневной дорогой, Бог-светоносец, клонясь к закату,
Купает кудри юные в золоте, И взор мой все стремится вослед ему...
Но я дружу с тобой, светило дня. Я помню час, когда я узнал тебя... Как потом
Сияющий и благодарный
Взор мой купался в лучах полудня.
Ручьи мне звонче пели, и нежностью Дышал росток, из темной земли взойдя...»*
237
Эти образы вновь указывают на солнечного бога Аполлона, чья лира характеризует его как божественного музыканта.
Сплав звука, речи, света и огня выражен почти физиологическим образом в явлении «цветового слуха», то есть восприятия тонального качества цветов и хроматического качества музыкальных тонов. Это приводит к мысли о том, что должна быть досознательная идентичность между ними: оба явления имеют нечто общее, невзирая на их реальные различия. Возможно, не случайно два наиболее важных открытия, которые выделили человека из всех живущих на земле существ, а именно — речь и применение огня, должны иметь общий психический фон. Оба — продукты психической энергии, либидо или мана. В санскрите существует термин, который выражает во всех своих нюансах предложенную мной досозна- тельную ситуацию. Это слово tejas, вбирающее в себя следующие значения:
1) острота, лезвие;
2) огонь, блеск, свет, жар, жара;
3) здоровый вид, красота;
4) огненная и порождающая краски сила в человеческом организме (находящаяся в желчи);
5) сила, энергия, жизенная сила;
6) пылкая страстная натура;
7) духовная, а также магическая сила; влияние, значимость, достоинство;
8) мужское семя*.
238
Понятие, заключенное в санскритском слове tejas, указывает нам на то значение либидо, которое является основополагающим для всей картины мира. В действительности оно обозначает субъективную интенсивность (напряженность). Что- либо потентное, любое содержание, сильно заряженное энергией, обладает поэтому широким спектром символических значений. Это очевидно достаточно в случае языка, который способен к выражению практически всего. Но, возможно, здесь уместно сказать несколько слов и о символизме огня.
239
На санскрите огонь— agnis (латинское ignis [309]). Олицетворенным огнем является бог Агни, божественный посредник (рис. 36), символ которого имеет некоторое соприкосновение с символом Христа.
240
Иранское наименование огня Nairyosagha мужского рода. (Ср. индийское Narasamsa —желание мужей[310].) Об Агни-огне — Макс Мюллер говорит в «Введении в науку о религии»:
Обычным представлением брахманов было рассматривать огонь на алтаре одновременно и как субъект, и как жертвенный объект. Огонь сжигал жертву и был, таким образом, как бы жрецом. Огонь возносил жертву к богам и был, следовательно, посредником между людьми и богами. В то же время огонь сам представлял собой нечто божественное, был богом, и, когда надо было оказать почести этому богу, огонь являлся как бы объектом жертвоприношения. Соответственно, суть заключается в том, что Агни жертвует собой, что он предлагает жертву себе и одновременно предлагает себя в качестве жертвы[311].
241
Соприкосновение этого хода мыслей с христианским символом очевидно. Ту же мысль в «Бхагавад-гите» высказывает Кришна:
Все есть Божье!
Брахман есть приношение, Брахман есть жертва, Брахман пребывает в жертвенном огне, от Брахмана жертвуется и в Брахмана войдет тот, который погружается в Брахмана во время жертвоприношения[312].
242
У Платона в «Пире» мудрая Диотима видит, что стоит за понятиями божьего посланника и посредника. Она поучает Сократа, что Эрос есть «существо, среднее между смертными и бессмертными»: Эрос — «великий демон, дорогой Сократ, — говорит она, — ибо все демоническое и является посредствующим звеном между богом и человеком»; задача Эроса — быть «толмачом и послом людей у богов и богов у людей; людям это надо для молитв и жертвоприношений, богам — для их приказов и вознаграждений за жертву; Эрос заполняет, таким образом, бездну между теми и другими, так что благодаря его посредничеству Вселенная связуется сама с собою». Эрос — сын Нужды, зачатый от Пороса, опьяненного нектаром. Диотима дает превосходное описание Эроса: «Он мужественен, смел и настойчив, искусный охотник (стрелок из лука) и неутомимый строитель козней, который постоянно стремится к мудрости, могучий волшебник, алхимик и подлинный софист; и уродился он ни в бессмертного, ни в смертного, а в тот же самый день то расцветает и преуспевает, когда достигает полноты в желанном, то умирает вовсе; но всегда он пробуждается вновь к жизни благодаря природе своего отца. Однако, все что он приобретает, навсегда ускользает от него»[313].
243
В «Авесте» и ведах огонь есть посланник богов. В христианской мифологии есть элементы, близкие мифу об Агни. В Книге пророка Даниила (Дан 3:24 и далее) говорится о трех «мужах», брошенных в раскаленную печь:
Навуходоносор царь, [услышав, что они поют,] изумился, и поспешно встал, и сказал вельможам своим: не троих ли мужей бросили мы в огонь связанными? Они в ответ сказали царю: истинно так, царь! На это он сказал: вот, я вижу четырех мужей несвязанных, ходящих среди огня, и нет им вреда; и вид четвертого подобен сыну Божию (Дан 3:91,92).
244
В «Biblia pauperum»[314] говорится об этом следующим образом:
У пророка Даниила в третьей главе мы читаем, что Навуходоносор, царь Вавилонский, приказал посадить трех детей в пылающую печь, и когда царь подошел к печи и заглянул в нее, то увидел рядом с тремя четвертого, который был подобен сыну Божию. Трое означают для нас святую Троицу (три ипостаси), а четвертый — единство Сущности. Стало быть, Христа Даниил обозначает в своем объяснении как троичность лика Божьего и (в то же время) единство Сущности.
245
После этого мистического толкования «легенда о трех мужах в печи» представляется не чем иным, как чарами огня (Feuer- zauber), порождающими «четвертого». Печь огненная (подобно пылающему треножнику в «Фаусте») есть символ матери. Из треножника снисходят Парис и Елена — королевская алхимическая пара, а в распространенной народной традиции в печи «пекутся» дети. Алхимический атанор, или плавильный горшок, обозначает тело, в то время как перегонный куб или cucurbita, сосуд Гермеса, представляет матку {uterus). «Четвертым» в огненной печи является Сын Божий Христос, ставший в огне зримым Богом[315]. Сам Иегова есть огонь. О спасителе Израиля Мессии и о его врагах говорится у Исайи (Ис 10:17): «И свет Израиля будет огнем, и Святый его пламенем». В одном гимне Ефрем Сирин говорит о Христе: «Ты, что весь огонь, умилосердись надо мною». Этот взгляд основан на апокрифическом высказывании о Спасителе: «Он, который близко от меня, близок к огню».
246
Агни есть жертвенный огонь, жертвоноситель (приносящий жертву) и жертва, подобно Христу. Как Христос оставил в опьяняющем вине свою спасительную кровь в качестве элек- сира бессмертия, так Агни оставил сому, святой напиток воодушевления, мед бессмертия[316]. Сома и огонь тождественны в ведической литературе, так что мы в этом напитке без труда открываем снова символ либидо, благодаря чему ряд, по-види- мому, парадоксальных свойств этого напитка внутренне легко примирен. Древние индусы видели в огне и символ Агни и признавали в нем эманацию внутреннего пламени либидо. Тот же самый психический динамизм признавался ими в работе опьяняющего напитка («Огненная вода» Soma-Agni и как дождь, и как огонь). Ведическое определение сомы как «семенной жидкости»[317] подтверждает этот взгляд.
«Соматическое» значение Агни имеет свою параллель в христианской интерпретации таинства Евхаристии, а именно — тела Христова как причастия.
247
Сома является также и «питающим напитком». Ее мифологические характеристики совпадают с характеристиками огня, и поэтому оба объединены в Агни. Напиток бессмертия амри- та будоражил индусских богов, как и огонь (рис. 38).
248
До сих пор в наших рассмотрениях, которые исходили от pramantha жертвоприношения Агни, мы занимались лишь одним значением слова manthami или mathnami, именно тем, которое связано с движением трения. Но, как показывает Кун, это слово означает также «отрывать», «тянуть к себе», «похищать»[318]. Согласно Куну, это значение налицо уже в текстах вед. Сказание об изобретении огня рассматривает его добывание всегда как насильственное похищение; это добывание связано с распространенным по всей земле мифическим мотивом «сокровище, которое трудно добыть». То обстоятельство, что во многих местах, не только в Индии, добывание огня представляется первичным похищением, по-видимому, указывает на всеобще распространенную мысль, согласно которой приготовление огня есть нечто запретное, узурпированное, достойное кары, нечто, что может быть достигнуто лишь путем насилия или, чаще, путем коварства[319]. Религиозные законы древних индусов устанавливают тяжелую кару тому, кто приготовил огонь неверным способом. В католической церкви существует обычай зажигать на Пасху новый огонь. Подобное происходит и на Востоке, добывание огня здесь есть элемент в религиозной мистерии, который свидетельствует о ее символическом и двусмысленном характере. Правила ритуала должны быть тщательно обследованы, если ставится задача получения магического эффекта. Вообще ритуал имеет профилактическое апот- ропаическое значение, и когда он совершается или используется неправильно, то это может повлечь за собой как раз ту самую опасность, которую стремятся избежать. Речь и получение огня представляют победу первобытного человека над его грубым бессознательным, и соответственно они становятся мощными магическими средствами для укрощения всегда присутствующих «демонических» сил, скрытых в бессознательном. Так что использование либидо требует внимания, концентрации и внутренней дисциплины, облегчая, тем самым, дальнейшее развитие сознания. С другой стороны, неправильная процедура (перфоманс) и нецелевое использование ритуала являются причиной ретроградного движения либидо, вытеснения, которое угрожает репродуцировать более раннее, инстинктивное и бессознательное состояние. Опасность таится в том хорошо известном «душевном риске» — расщеплении личности («утрате души») и редукции сознания, — который автоматически увеличивает власть бессознательного. Последствия этого могут представлять серьезную опасность не только для первобытных; у цивилизованного человека они также могут приводить к психическим расстройствам, состояниям одержимости и психическим эпидемиям.
249
Блокирование либидо ведет к аккумуляции инстинктивности и, соответственно, ко всякого рода эксцессам и аберрациям. Среди них, как можно было бы ожидать, достаточно часты сексуальные расстройства. В частности, весьма поучительным примером является психология поджигательства (мания поджога): поджигательство является, по сути, регрессивным актом получения огня, и в некоторых случаях оно сопровождается мастурбацией. Шмидт[320] рассказывает о слабоумном крстьяни- не, который совершил несколько поджогов. На одном пожаре, виновником которого он был, поведение его показалось подозрительным, потому что он, засунув руки в карманы, стоял у двери дома, находившегося напротив пожарища, и с видимым удовольствием наблюдал за огнем. Во время освидетельствования в лечебнице для душевнобольных он подробно рассказывал о пожаре и при этом делал подозрительные движения рукой, находившейся в кармане брюк. Немедленно произведенное телесное освидетельствование показало, что он онанировал. Впоследствии он признался, что онанировал всякий раз, когда наслаждался зрелищем огня, вызванного его поджогом.
250
Добывание огня — древний обычай, доставшийся нам с незапамятных времен, сам по себе достаточно безвредный, который довольно скоро лишился чего-либо таинственного вокруг себя. Но навсегда сохранилась тенденция время от времени приготовлять огонь способом, связанным с мистериальными церемониями, так же, как сохранились ритуальная еда и ритуальное питье; и вот в таких случаях добывание огня должно было происходить согласно точным предписаниям, от которых никто не смел ни в чем отступать. Этот ритуал служит напоминанием о первоначальной нуминозности получения огня, но, помимо этого, он никакого практического значения не имеет. Анамнез приготовления огня находится на уровне воспоминаний о предках среди первобытных и о богах в более цивилизованной стадии. С психологической точки зрения эта церемония имеет значение социального утверждения, постольку поскольку она представляет четко определяемую процедуру для канализации либидо. Фактически она имеет функциональную ценность парадигмы, и ее цель заключается в том, чтобы показать нам, как мы должны действовать, когда либидо оказывается заблокированным. То, что мы называем «блокировкой либидо», для первобытного оказывалось тяжелым и конкретным фактом: его жизнь переставала течь, вещи теряли свое очарование, растения, животные и люди больше не благоприятствовали. Древняя китайская философия, изложенная в «И-цзин: Книге перемен», придумала несколько превосходных образов, демонстрирующих подобное состояние вещей. Современный человек в той же самой ситуации переживает бездействие или застой («Я зациклился»), утрату энергии и радости жизни («жизненный пыл» — либидо — ушли из жизни) или депрессию. Необходимо часто объяснять пациенту, что с ним произошло, так как сила интроспекции у современного человека оставляет желать много лучшего. Даже если сегодня на Пасху или Троицу и зажжется новый огонь, то он зажжется в память об искуплении или спасении того первого огня, добытого сверлением. Именно этим путем человек извлек секрет у природы — Прометей похитил огонь. Он навлек на себя вину за незаконное вмешательство, включив фрагмент старого ответа бессознательного в темноту своего разума. Этим воровством он приобрел нечто драгоценное и погрешил против богов. Любой, кому ведом страх перед новациями и их непредсказуемыми последствиями, может вообразить ту неопределенность и обремененную совесть, которые могут поселиться в душе после подобных открытий. Это первоначальное переживание находит отклик в широко распространенном мотиве грабежа (бычьи стада великана Гериона, угнанные Гераклом, золотые яблоки в саду Гесперид). Не лишне вспомнить, что в культе Дианы Арицийской жрецом богини мог стать лишь тот, кто отважится отломать ветвь в ее священной роще.
IV. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ГЕРОЯ
251
Наилучшим из всех символов либидо является человеческая фигура, воспринимаемая как демон или герой. Здесь символизм оставляет объективную, материальную область астральных и метеорологических образов и принимает человеческую форму, изменяющуюся в своем выражении от горя к радости и от радости к горю, принимает форму человеческого существа, которое, подобно солнцу, то стоит в зените, то погружается в беспросветную ночь, чтобы затем из этой ночи воспрянуть к новому блеску[321]. Подобно тому, как солнце в собственном движении и в силу собственного внутреннего закона восходит от утра к полудню, переступает полдень и склоняется к вечеру, оставляя свое сияние позади себя, и всецело погружается в окутывающую все своим мраком ночь, так и человек по непреложным законам совершает свой путь и, окончив свой бег, исчезает в ночи, чтобы наутро, в своем потомстве, воскреснуть для нового круговорота жизни. Символический переход от солнца к человеку совершается очень легко. По этому пути и идет третье и последнее творение мисс Миллер. Это произведение носит у нее название «Шивантопель, гипногогическая драма». О зарождении этой фантазии она сообщает следующее:
После вечера, полного забот и тревоги, я легла спать около половины одиннадцатого. Я чувствовала себя возбужденной и не в силах заснуть, хотя и была очень утомлена. В комнате не было света. Я закрыла глаза и испытывала при этом такое чувство, словно что-то должно было случиться. Затем меня охватило чувство общего облегчения, и я оставалась настолько пассивной, насколько это только возможно. Перед моими глазами появились линии, искры и светящиеся спирали, сопровождаемые калейдоскопом свежепережитых будничных происшествий.
252
Читатель вместе со мной посетует, что из-за сдержанности мисс Миллер мы так и не узнаем, что, собственно, составляло предмет ее забот и тревоги. Узнать это было бы крайне важно для последующего анализа. Об этом пробеле приходится тем более пожалеть, что от первого произведения (1898 г.) до этой фантазии, к разбору которой мы здесь переходим (1902 г.), прошло полных четыре года. Об этом промежутке времени, в течение которого великая проблема, без сомнения, не дремала в области бессознательного, у нас нет ровно никаких известий. Но, быть может, недостаток этот имеет и свою хорошую сторону, поскольку участие в личной судьбе автора не отвлекает нашего внимания от той общезначимости, какую имеет рождающаяся здесь фантазия. Тем самым отпадает кое-что такое, что аналитику в его повседневной работе нередко мешает поднять взор от томительной, тягостной мелкой работы к тем далеким связям, которые соединяют всякий невротический конфликт с человеческой судьбой в ее целом.
253
Состояние, которое описывает здесь автор, соответствует тому, какое обычно предшествует намеренно вызванному сомнамбулизму[322], как его, например, часто описывают спиритические медиумы. Необходимо, конечно, допустить наличие известной склонности вслушиваться в тихие ночные голоса, в противном случае такого рода тонкие, едва ощутимые внутренние переживания проходят незамеченными. В этом вслушивании мы узнаем направленное внутрь течение либидо, начинающего оттекать к незримой еще таинственной цели. Словно оно вдруг открыло в глубинах бессознательного объект, притягивающий его с могучей силой. Обращенная по самой природе своей всецело наружу, к внешнему миру, жизнь людей в обычном состоянии не допускает подобного рода интроверсий; в качестве предпосылки для этого необходимо должно уже быть налицо известное исключительное состояние, а именно — недостаток во внешних объектах, вынуждающий личность искать им заместителя в собственном психическом. Трудно, правда, представить себе, чтобы наш полный сокровищ мир оказался настолько беден, чтобы не быть в состоянии предоставить для человеческой любви какого-нибудь объекта. Этого нельзя допустить по отношению к предметному миру, открывающему бесконечный простор для каждого. Напротив, только неспособность любить лишает человека имеющихся у него в этом отношении возможностей. Опустелым стоит этот мир лишь перед тем, кто не умеет направить свое либидо на внешние предметы и там оживить их и сделать прекрасными для себя. (Красота ведь заключается не в предметах самих по себе, а в том чувстве, которое мы в них привносим.) Что нас, следовательно, заставляет создавать заместителя изнутри самого себя, это не внешний недостаток в объектах, а наша неспособность включить что-либо, помимо нас самих, в нашу любовь. Конечно, трудности, проистекающие из житейского положения, и невзгоды борьбы за существование очень часто угнетают нас, но даже плохая внешняя ситуация не может помешать нам вывести либидо наружу; напротив, она может подстрекнуть нас к величайшему напряжению сил, чтобы найти приложение для нашего либидо в реальном мире. Реальные трудности никогда не смогут длительно оттеснить либидо назад в такой мере, чтобы это вызвало, например, невроз. Для этого недостает конфликта, составляющего необходимое условие всякого невроза. Только сопротивление, противопоставляющее воле свое нехотение, одно только оно в состоянии породить ту болезнетворную ин- троверсию, которая является исходным пунктом всякого возникшего на психической почве расстройства. Сопротивление, на которое наталкивается стремление любить, порождает неспособность к любви, или иначе — эта неспособность действует как сопротивление. Если нормальное либидо может быть уподоблено постоянно текущему потоку, широко изливающему свои воды в мир действительности, то сопротивление, рассматривая его динамически, можно уподобить не поднимающейся посреди русла скале, которую поток заливает или обтекает сбоку, а обратному течению, которое вместо устья направляется к истоку. Часть психического действительно жаждет внешнего объекта, но другая часть психики хочет уйти назад в субъективный мир, куда манят ее воздушно-легкие замки фантазии. Эту расщепленность человеческой воли, для которой Блейлер под психиатрическим углом зрения метко установил понятие «амбитенденции»[323], можно было бы принять как нечто всегда и везде сущее, напомнив себе, что даже самый примитивный моторный импульс уже несет в себе противоположные элементы; так, например, при простом акте разгибания иннерви- руются также и сгибательные мускулы. Но эта нормальная амбитенденция никогда не ведет к тому, чтобы затруднить или сделать вовсе невозможным намеченный акт, а напротив, является необходимой предпосылкой его законченности и скоординированности. Для того, чтобы из этой гармонии до тонкости согласованных между собой противоположностей возникло нарушающее нашу деятельность сопротивление, для этого необходимо должен быть налицо отклоняющийся от нормы плюс или минус на той или другой стороне. Из этого привходящего третьего фактора и возникает сопротивление. Это относится также и к дихотомии воли (хотения), создающей для человека столько трудностей. Только отклоняющийся от нормы «третий фактор» рассекает те «парные противоположности», которые в нормальном виде теснейшим образом связаны, и выявляет их как отделенные одна от другой тенденции; в сущности, лишь благодаря этому они впервые становятся хотением и нехотением и выступают помехой на пути друг у друга[324]. Так гармония становится дисгармонией. В мои задачи сейчас не входит исследовать, откуда берется это неизвестное третье и что оно собой представляет. Прослеженный на наших пациентах до корня, этот «основной комплекс» («Kernkomplex» у Фрейда) раскрывается перед нами как проблема инцеста, так как, согласно подходу Фрейда, либидо, регрессирующее к родителям, производит не только символы, но также симптомы и ситуации, которые могут рассматриваться только какинцест- ные. Это источник всех тех инцестных отношений, с которыми имеет дело мифология. Причина подобной регрессии, по всей видимости, лежит в том обстоятельстве, что либидо обладает также и необычайной косностью, которая не хочет выпускать ни одного объекта из своего прошлого, а напротив, желает удержать каждый навеки за собой. Освобожденный от своего инцестного чехла тот «святотатственный прыжок назад», о котором говорит Ницше, — не более чем метафора к реверсии к изначальному пассивному состоянию, в котором либидо застряло на объектах детства. Эта косность является также и страстью, как это блестяще излагает Ларошфуко[325]:
Из всех страстей наименее знакома нам леность. Она наиболее пылкая и наиболее опасная из всех, хотя сила ее незаметна и наносимый ею вред остается скрытым. Внимательно изучая ее могущество, мы поймем, что она при всяком удобном случае овладевает нашими чувствами, нашими интересами и нашими удовольствиями: это препятствие, могущее остановить огромных размеров корабли, это штиль, более опасный для важнейших дел, нежели подводные камни и сильнейшие бури. Ленивый отдых — это тайное очарование души, внезапно прерывающее наиболее пылкие занятия и наиболее твердо принятые намерения. Наконец, чтобы дать наивернейшее понятие об этой страсти, нужно сказать, что она — как бы блаженство души, утешающее ее во всех ее потерях и заменяющее всякие иные блага.
254
Именно эта опасная, присущая первобытному человеку преимущественно перед другими страсть и выступает под подозрительной маской символов инцеста; это та именно страсть, от которой нас должен отпугнуть страх перед кровосмешением и которую нам приходится преодолеть, прежде всего, как образ, как imago Ужасной Матери[326] (рис. 42,43). Это — мать неисчислимых бедствий, в ряду которых не последнее место занимают невротические расстройства. Ибо из испарений застрявших остатков либидо преимущественно и возникают те вредоносные туманы фантазии, которые до того застилают реальность, что какое-либо приспособление здесь становится почти невозможным. Но мы не станем прослеживать здесь далее тех основ, из которых вырастают инцестные фантазии; достаточно будет просто упомянуть о проблеме инцеста. Здесь нас должен занимать лишь вопрос, означает ли сопротивление, ведущее у нашего автора к регрессии, осознанную внешнюю трудность или нет. Будь это внешняя трудность, то либидо, встретив на пути своем плотину, сильно поднялось бы и разлилось морем фантазии, которую лучше всего было бы обозначить как план по
преодолению препятствий. Это были бы конкретные представления о действительности, ищущие путей для своего разрешения. Это было бы напряженное раздумывание, которое повело бы скорее ко всему другому, нежели к гипнагогической драме. Да и описанное выше пассивное состояние совсем не подходит для случая с действительным внешним препятствием, а напротив, как раз своей пассивной покорностью судьбе указывает на тенденцию, отвергающую, без сомнения, с презрением реальные решения и предпочитающую им созданного фантазией заместителя. Поэтому, надо думать, речь идет здесь, в конечном счете и по существу дела, только о внутреннем конфликте, вроде, скажем, тех прежних конфликтов, которые привели к двум первым бессознательным творениям. Мы должны, таким образом, прийти к выводу, что внешний объект не может быть любим потому, что преобладающая доля либидо (Libidobetrag) предпочитает внутренний объект, который должен быть извлечен из глубин бессознательного для замещения недостающей действительности.
Рис. 42. Кихэ-Вахинэ, богиня домовых и ящериц. Дерево и человеческие зубы. Гавайи |
255
Обнаруживающиеся на первых ступенях интроверсии видения входят в разряд известных симптомов[327] гипнагогического видения. Они образуют основу для реальных видений или «самовосприятий» либидо в форме символов.
256
Мисс Миллер продолжает:
Рис. 43. Пожирающая мать. Шаманский амулет из моржового клыка. Индейцы племени тлинкит. Аляска. Американский музей естественной истории, Нью-Йорк |
После этого я имела такое ощущение, словно вот-вот я должна получить какое-то сообщение. Мне казалось, что в душе моей звучат слова: «Говори, о Господи, ибо раба Твоя слушает, отверзи Сам мои уши!»