II. «слава бор/»: стихотворение из сна 7 страница

Рис. 53. Дадофоры с поднятыми и опущенными факелами. Мраморное митраическое рельефное изображение. Музей в Палермо, Италия

 

сматривать и Христа в его единобытии с Отцом и со Святым Духом. Так, оба разбойника стоят и во внутренней связи с Христом. Оба дадофора, как показывает Кюмон, представля­ют собой не что иное, как отщепления* от главной фигуры Мит­ры, имеющей, предположительно, тайный триадический харак­тер. Дионисий Ареопагит сообщает, что кудесники и маги уст­роили праздник в честь триединого Митры[377].

295

Как сообщает Кюмон[378], Каут и Каутопат иногда имеют в ру­ках: один — голову быка, другой — скорпиона. Бык и скорпи­он — знаки равноденствия[379], что ясно указывает на то, что сцена с жертвой имеет ближайшее отношение к движению солн­ца — восходящего и затем, на высоте лета, приносящего себя самого в жертву и закатывающегося. В сцене с жертвой, сим­волизирующей солнце, нелегко было наглядно представить начало и конец этого процесса — вот почему эта идея была пе­ренесена оттуда в другой образ.

295

Выше мы отметили, что Диоскуры представляют подобную же идею, правда, в несколько иной форме: одно солнце всегда смерт­но, другое бессмертно. Так как вся эта связываемая с солнцем мифология представляет собой только проецированную на него психологию, то основной тезис здесь гласит: подобно тому, как человек состоит из смертного и бессмертного, также и солнце представляет собой пару братьев, из которых один смертен, а другой бессмертен. Хотя люди вообще смертны, но все же есть некоторые бессмертные (или в нас есть нечто бессмертное). Так боги или персонажи, наподобие Хизра или графа Сен-Жерме- на, представляют наше бессмертное начало, пребывающее где- то, неуловимо, среди нас. Сравнение с солнцем снова и снова учит нас, что в динамическом плане боги — это психическая
энергия. Она-то и есть наше бессмертное начало, ибо представ­ляет ту связь, благодаря которой мы чувствуем себя навеки не­угасимыми в непрерывности всей жизни[380]. Жизнь психическо­го и есть жизнь человечества. Поднимаясь из глубин бессозна­
тельного, психическое стреми­тельно изливается из корня цело­стного человеческого коллектива, поскольку индивид является, вы­ражаясь биологическим языком,

Рис. 54. Божество-андрогин

только веточкой, отломанной от матери и пересаженной в ту или иную почву.

297

Психическая жизненная сила, ли­бидо, символизируется в образе

солнца[381] или персонифицируется в фигурах героев с солнеч­ными атрибутами. В то же самое время она выражает себя и через фаллические символы. Отзвуки этого двойственного воз­зрения, по-видимому, и запечатлены на одной поздневавилон- ской гемме из коллекции Лэйярда (рис. 54). Посредине изоб­ражения стоит андрогинное божество. На правой, мужской стороне находится змея с солнечным сиянием вокруг головы, на левой, женской стороне — тоже змея с серпообразной лу­ной над головой. Картина эта далее содержит символический сексуальный нюанс: на мужской стороне находится ромб, из­любленный символ для женского полового органа, на женской же стороне — колесо без обода. Спицы имеют на конце шиш- кообразные утолщения, что, как и уже упоминавшиеся паль­цы, имеет фаллическое значение; речь идет здесь, по-видимо­му, о фаллическом колесе, которое было небезызвестно антич­ному миру. Существуют непристойные геммы, на которых Купидон (Амур) вертит колесо, сплошь составленное из фал­лосов-спиц[382]. Что касается солнечных обозначений, то в кол­
лекции античных древностей в Вероне я обнаружил позднерим- скую мистическую надпись, на которой имеется следующее изображение[383]:

 

298

Этот символизм достаточно ясен: солнце — фаллус, луна — влагалище (матка). Такое толкование подтверждается другим древним образцом из той же коллекции. На нем такое же изоб­ражение, только сосуд[384] заменен фигурой женщины.

Сходным образом могут быть истолкованы и некоторые символы на монетах. В исследованиях культа Венеры Лэйярд в качестве примера приводит монету из Перги; на ней пергская Артемида представлена коническим фаллическим камнем, по обеим сторонам которого стоят мужчина (по-видимому, боже­ственный Мен = Men) и женская фигура (по-видимому, Арте­мида). На одном аттическом барельефе мы встречаем Мена (или Луна = Lunus) с копьем, а с боков его — Пана с булавой и женскую фигуру[385]. Из всего этого ясно, что сексуальность наряду с солнцем может быть использована для символизации либидо.

299

Еще одно замечание заслуживает здесь внимания. Дадофор Каутопат также изображается с петухом[386] и кедровой шишкой. Но это — атрибуты фригийского бога Мена (рис. 55), культ ко­торого был широко распространен. Мен изображался с пиле- ем[387], кедровой шишкой, верхом на петухе и в образе мальчика, точно так же, как и дадофоры, поскольку последние имели маль­чишеские фигуры. (Это последнее качество сближает их, как и Мена, с кабирами и дактилами.) Мен, в свою очередь, находит­ся в довольно близких отношениях к Аттису, сыну и возлюблен­ному Кибелы. В эпоху римских императоров Мен и Аттис со­вершенно слились. Как мы отметили выше, Аттис так же носит пилею, как и Мен, Митра (рис. 26) и дадофоры. В качестве сына и возлюбленного своей матери он снова приводит к проблеме инцеста. В культе Аттиса-Кибелы кровосмесительство логиче­ски ведет к ритуальной кастрации, ибо, согласно легенде, герой, доведенный до бешеного возбуждения своей матерью, сам себя оскопляет. Я должен отказаться от более глубокого рассмотре­ния здесь этой темы, так как на проблеме кровосмешения я ос­тановлюсь в конце этой работы. Здесь я могу указать лишь на то, что мотив инцеста проявляется в связанном виде, потому что когда регрессирующее либидо интровертируется в силу внутрен­них или внешних причин, оно всегда реактивирует родительс­кие имаго и, по-видимому, таким образом восстанавливает ин­фантильные отношения. Но эти отношения не могут быть вос­становлены, поскольку это либидо есть либидо взрослое, которое уже связано с сексуальностью и неизбежно привносит несовместимый инцестный характер в реактивированное отно­шение к родителям[388]. Именно этот сексуальный характер и

Рис. 55. Бог Мен на петухе. Аттическое рельефное изображение. Национальный музей, Афины

приводит к символизму инцеста. Так как инцеста следует избе- жап» во что бы то ни стало, то результатом оказывается либо смерть сына-возлюбленного, или же его самокастрация как на­казание за инцест, который он совершил, или же, ко всему про­чему, жертвование влечением, в особенности сексуальным вле­чением, как средством или способом предотвратить или иску­пить инцестное томление (страстное желание) (рис. 32). Секс выступает как один из наиболее очевидных примеров области влечений и инстинктов, секс, который подвержен наиболее силь­ной аффектации в результате этих жертвенных мероприятий, I о есть через воздержание. Не случайно все наши герои обычно всегда странники[389], — ведь странничество есть символ страст­ного томления[390], желания, не знающего покоя, не находящего нигде своего объекта, ибо странник ищет, сам того не зная, уте­рянную мать. На основе странствования сравнение с солнцем становится легко понятным и под этим углом зрения, — поэто- му-то герои и подобны всегда странствующему солнцу, из чего иные считают себя вправе сделать тот вывод, что миф о герое есть миф о солнце. Но мы думаем, что герой, прежде всего, — это саморепрезентация страстного томления бессознательного, которое испытывает неутоленное и лишь редко утолимое стра­стное желание достичь света сознания, достичь всех глубочай­ших источников своего собственного бытия. Но сознание, ведо­мое своим собственным светом, непрерывно подвергается опас­ности сбиться с пути и стать блуждающим огоньком, у которого нет корней; оно стремится к исцеляющей силе природы и к бес­сознательному объединению с жизнью во всех ее нескончаемых проявлениях и формах. И здесь я должен уступить слово вели­кому учителю, который прозревал глубочайшие корни фаустов­ской тоски и томления:

Мефистофель:

Коснусь я тайн высоких и святых.

Живут богини в сферах неземных,

Без времени и места в них витая.

О них с трудом я говорю. Пойми же:

То Матери!

Они вам незнакомы,

Их называем сами нелегко мы.

Их вечное жилище — глубина.

Нам нужно их — тут не моя вина.

Фауст:

Где путь к ним?

Мефистофель:

Нет пути к ним. Эти тайны

Непостижимы и необычайны.

Решился ль ты, скажи, готов ли ты?

Не встретишь там запоров пред собою,

Но весь объят ты будешь пустотою.. Ты знаешь ли значенье пустоты?

Послушай же: моря переплывая, Ты видел бы хоть воду пред собой Да то, как вал сменяется волной, Быть может, смерть тебе приготовляя. Ты б видел даль лазоревых равнин, В струях которых плещется дельфин; Ты б видел звезды, неба свод широкий; Но там, в пространстве, в пропасти глубокой, Нет ничего: там шаг не слышен твой, Там нетопоры, почвы под тобой.

Вот ключ.

Ступай за ним, держи его сильнее И к Матерям иди ты с ним смелее.

Спустись же вниз! Сказать я мог бы: «Взвейся!» Не все ль равно? Оставя мир земной, Ты в мир видений воспари душой И зрелищем невиданным упейся. Чуть облака столпятся пред тобой, Ты ключ возьми — и разгони их рой.

Пылающий треножник в глубине Ты, наконец, найдешь на самом дне. Там Матери! Одни из них стоят, Другие же блуждают, созерцанье тут, Бессмертной мысли бесконечный труд И сонм творений в образах живых. Они лишь схемы видят; ты ж для них Незрим. Но ты отваги не теряй: То страшный час! К треножнику ступай, Коснись ключом!

V. СИМВОЛЫ МАТЕРИ И ВОЗРОЖДЕНИЯ

300

Видение, следующее за рождением героя, мисс Миллер опи­сывает как «кишение толпы людей». Этот образ нам уже зна­ком: в толковании сновидений он появляется прежде всего как символ тайны[391] или, скорее всего, — бессознательного. Обла­дание тайной отделяет от общности с другими людьми. Так как для общей экономии либидо чрезвычайно важно, чтобы рап­порт (контакт) с окружающей средой был по возможности пол­ным, без трения и задержки, то хранение субъективно знаме­нательных тайн обыкновенно действует как весьма ощутитель­ная помеха. Поэтому возможность освободиться наконец во время лечения от всех своих разнообразных тайн и ощущает­ся невротиком как особенное благодеяние. Многократный опыт убедил меня в том, что символ толпы, особенно толпы дви­жущейся и потоком устремляющейся вперед, означает также сильное волнение бессознательного. Такие символы всегда ука­зывают на активацию бессознательного и на зарождение дис­социации между ним и эго.

301

Видение человеческой толпы развивается дальше: появляют­ся лошади и происходит сражение.

302

Согласно с определением Зильберера, я хотел бы приурочить значение этого видения к «функциональной категории», и это потому, что мысль, лежащая в основе нахлынувших и беспоря­дочно смешавшихся потоков толпы, не что иное, как символ вихревого натиска мыслей; то же самое можно сказать и о бит­ве и, пожалуй, также о лошадях, образно передающих движе­ние энергии. Более глубокое значение появления лошадей вы-

Рис. 56. Новый Иерусалим. Из иллюстрированной Библии. Амстердам, 1650 г.

 

явится лишь в дальнейшем ходе нашего изложения материн­ских символов. Характер более определенный и по содержа­нию более значительный имеет следующее видение: мисс Мил­лер видит «Cite de reve», город грез. Картина соответствует той, которую она незадолго до этого видела на обложке иллюстри­рованного журнала. К сожалению, мы никаких дальнейших под­робностей об этом не узнаем. Однако мы имеем полное право заключить, что этот город грез есть нечто очень красивое и стра­стно желаемое, — нечто вроде небесного Иерусалима, являв­шегося в фантазиях и грезах автора Апокалипсиса[392] (рис. 56).

ВОЗ

Город есть символ матери, женщины, которая укрывает и бе­режно охраняет у себя своих жителей, словно своих детей. Поэтому понятно, что богини-матери Рея, Диана и Кибела, всегда изображались в виде увенчанной короной городской баш­ни (рис. 57). Ветхий Завет обращается к городам, Иерусалиму, Вавилону и другим, как к женщинам. Исайя восклицает:

Сойди и сядь на прах, девица, дочь Вавилона; сиди на земле; престола нет, дочь халдеев, и вперед не будут назы­вать тебя нежною и роскошною.

Возьми жернова и мели муку; сними покрывало твое, подбери подол, открой голени, переходи через реки.

Откроется нагота твоя и даже виден будет стыд твой. Совершу мщение, и не пощажу никого...

Сиди молча и уйди в темноту, дочь халдеев: ибо вперед не будут называть тебя госпожою царства (Ис 47:1 и далее).

304

Иеремия (Иер 50:12) говорит о Вавилоне:

В большом стыде будет мать ваша, покраснеет родив­шая вас.

305

Недоступные, не сдающиеся, непобедимые города суть дев­ственницы, колонии — сыновья и дочери одной матери. Город называется также блудницей (рис. 58); Исайя говорит о Тире (Ис 23:16):

Возьми цитру, ходи по городу, забытая блудница. Как случилось, что благочестивый город стал блудни­цей? и (Ис 1:21):

Как сделалась блудницей верная столица, исполненная правосудия!

306

Подобную же символику мы встречаем и в мифе об Огигии, до­историческом царе, владычествовавшем в египетских Фивах, жену которого соответственно с этим звали Фивой. Основан-

Рис. 57. Диана Эфесская в короне со стенной росписи. Алебастр и бронза. Рим. II в. до н. э. Национальный музей, Неаполь

 

 

 

ным Кадмом Фивам Беотийским был поэтому дан эпитет «оги- гийских». Этот же эпитет дан и Великому потопу; он называет­ся «огигийским», потому что случился во время царствования Огигия. В дальнейшем выяснится, что такое совпадение вряд ли было случайным. Тот факт, что как город, так и жена Огигия называются одним и тем же именем, указывает на существова­ние какого-либо соотношения между городом и женщиной; это и нетрудно понять по той простой причине, что город и женщи­на — понятия тождественные. Подобное же представление мы встречаем в индуизме, где Индра считается супругом Урвары; Урвара же значит — «плодородная страна»; вступление во вла­дение какой-либо страной понималось так же, как бракосочета­ние царя с пахотной землей. Подобные же представления цари­ли, похоже, и в Европе. Так, например, владетельные князья, вступая на престол, должны были гарантировать хороший уро­жай. Шведский король Домальди был даже убит по обвинению в неурожае («Сага об Инглингах». 18). В индуистской «Рамая­не» герой Рама вступает в брак с Ситой, пахотной бороздой. К то­му же кругу представлений принадлежит и китайский обычай, по которому император при воцарении должен вспахать землю. В идее, наделяющей почву женским полом, заключается также и понятие постоянного сосуществования с женщиной, физиче­ского взаимопроникновения. Шива — фаллическое божество, представляет собой, в лице Махадеви и Парвати, мужское и женское начала; он даже уступил супруге своей Парвати одну половину своего тела в качестве жилища (рис. 59). Мотив со­стояния постоянного совокупления мы находим и в известном символе лингама, встречающегося во всех индуистских храмах: в основании находится символ женского начала, а в нем пребы­вает фаллус[393] (рис. 60). Этот символ очень сходен с мистиче-

Рис. 58. Великая блудница Вавилонская. Гравюра Бургкмайера из Нового Завета. Аугсбург, 1523 г.

 

скими фаллическими корзинами или ларчиками в древней Эл­ладе. Ящик или ларчик является в данном случае женским сим­волом (рис. 61), а именно — символом материнской утробы. Та­кое понимание было весьма знакомо всем древним мифологи­ям[394]. Ящик, бочонок или корзиночка, таящая внутри себя драгоценность, зачастую представляется плывущей по воде, об­разуя, таким образом, аналогию с движением солнца. Солнце плывет над морем, как бессмертное божество, погружающееся каждый вечер в материнские воды и рождающееся заново утром.

Рис. 59. Ардхаиари: соединенные Шива и Парвати. Полихромная глина. Индия. XIX в. Музей Виктории и Альберта, Лондон

 

307

Фробениус пишет:

Коль скоро алый восход солнца воспринимается в ином смысле, а именно — в смысле рождения, рождения юного солнца, то сейчас же должен возникнуть вопрос о том, кто же отец, каким образом и откуда возникла беременность женщины? И так как эта женщина, точно так же, как и рыба, символизирует море (исходя из предположения, что солнце как погружается в море, так и восстает из него), то получа­
ется до крайности странный ответ, а именно: да ведь это же самое море и поглотило раньше старое солнце. И из всего вышесказанного вытекает следующий миф: раз женщина- море поглощает солнце с тем, чтобы впоследствии произве­сти на свет новое солнце, то ее беременность понятна[395].

 

308

Все эти боги-мореходы суть символы солнца. Свое «ночное плавание по морю» (Фробениус) они совершают заключенны­ми в ковчег или ларчик, часто вместе с женщиной (рис. 62), — опять-таки как инверсию фактической ситуации, однако опи­раясь на мотив состояния постоянного совокупления, о кото­ром упоминалось выше. Во время ночного плавания по морю солнце-бог заключен в материнской утробе и часто подверга­ется самым разнообразным и грозным опасностям.

309

Вместо привлечения многочисленных разрозненных примеров я привожу диаграмму, которую Фробениус сконструировал на основе разных мифов, связанных с данной темой:

Поглощение

ЗАПАД

ВОСТОК Жора и волосы _______, Выскальзывание

<f Вскрытие Высадка на сушу

 

310

В связи с этой своей схемой Фробениус приводит следующую легенду:

Рис. 60. Лингам и йони. Камбоджа. XII в.

 

На западе морское чудовище проглатывает героя («по­глощение», «пожирание»). Животное плывет с ним на вос­ток («морское плавание»), тем временем герой во чреве чудовища зажигает огонь («зажигание огня») и, проголо­давшись, отрезает кусок отвислого сердца чудовища («от­резание сердца»). Вскоре после этого он замечает, что рыба выбросилась на сушу («высадка на сушу»); тотчас же ге­рой начинает резать животное изнутри («вскрытие»), пос­ле чего благополучно выскальзывает на берег («выскаль­зывание»). Но в рыбьем чреве было так жарко, что у героя выпали все волосы («жара — волосы»). Часто герой осво­бождает одновременно и всех тех, которых чудовище рань­ше проглотило («общее поглощение»), и те вместе с геро­ем выскальзывают наружу («общее выскальзывание»)[396].

311

Очень близкой параллелью к этому является Ноев ковчег, плы­вущий по водам потопа, в которых все живущее погибает; один лишь Ной и спасенные им жизни идут навстречу новому рож­дению — возрождению всего мироздания. В меланезийском мифе[397] рассказывается о том, как герой во чреве Комбили (царь-рыба) берется за свой обсидиановый нож и распарывает рыбе живот. «Он выскользнул наружу и увидел сияние. Тогда он сел и погрузился в раздумье. "Хотел бы я знать, где я", — промолвил он. Но тут солнце внезапно взошло и перекатилось с одной стороны на другую». Солнце опять выскользнуло на- ружу.

Фробениус, цитируя из «Рамаяны», рассказывает миф об обезьяне Ханумане, являющейся также и солнечным героем:

Солнце, в котором Хануман несется по воздуху, броса­ет на море тень; морское чудовище замечает тень и с ее по­мощью притягивает к себе Ханумана. Когда тот замечает, что чудовище хочет его проглотить, он непомерно вытяги­вается; чудовище принимает такие же гигантские разме­ры. Но в то время, как оно растет и растет, Хануман стано­вится все меньше и наконец сокращается до размера боль­шого пальца. Тогда он быстро влезает в огромное брюхо чудовища и выходит из него с другой стороны[398] <...> Тог­да Хануман продолжает свой полет; но тут он наталкива-

Рис. 61. Короб Исиды со змеей. Мраморный алтарь из храма Исиды Калигулы. Рим

 

ется на новое препятствие в лице второго морского чудо­вища: это мать Рага (солнцепоглощающего демона). Она тоже притягивает к себе теньХанумана[399]; но Хануман сно­ва прибегает к прежней хитрой стратегии: он становится маленьким и влезает в ее чрево, но, очутившись в нем, он тотчас же начинает пухнуть, достигая гигантских разме­ров, разрывает чудовище, умерщвляет его и, таким обра­зом, благополучно спасается[400].

Таким образом, нам становится понятным, почему индий­ский герой Матаришван, похитивший с неба огонь, называет-

Рис. 62. Мужчина и женщина, пожираемые Ужасной Матерью. Шаманский амулет. Слоновая кость. Индейцы племени тлинкит. Аляска. XIX в. Американский музей естественной истории, Нью-Йорк

 

ся «в матери распухающим». Ковчег (рис. 63), ларчик, ящичек, бочонок, корабль и так далее, — все это символы материнской утробы, точно так же, как море, в которое погружается солнце с тем, чтобы из него же вновь возродиться. То, что «распухает в матери», означает также ее завоевание и смерть. Приготов­ление огня есть превосходящее сознательный акт и, тем самым, «убивающее тьму» состояние единства с матерью.

312

Принимая за исходную точку такой круг представлений, мы поймем мифологические представления об Огигие: он — тот, который обладает матерью, владеет городом и, стало быть, сочетается с матерью; потому и Великий потоп случился во время его царствования: ведь типичной частью солнечных мифов является, как известно, тот момент, когда герой, обре­тя в лице женщины трудно достижимую драгоценность, за­ключается в бочку или ее подобие и выбрасывается в море, после чего он причаливает к дальнему берегу и возрождается к новой жизни.

В сказании об Огигии нет средней части, а именно — «ноч­ного плавания по морю» в ковчеге[401]. При изучении мифологии следует, однако, принять за правило, что единичные типиче­ские части одного мифа могут сочетаться во всевозможных ва­риациях. Вследствие этого чрезвычайно трудно толковать один единичный миф без знания всех остальных. Смысл разбирае­мого нами круга мифов ясен: это томление по новой жизни, то есть стремление через возвращение в материнскую утробу вновь возродиться, стать бессмертным, подобно солнцу.

Это страстное томление и великую тоску по матери мы встречаем в избытке в библейской литературе. Укажу прежде всего на место в Послании к Галатам (4:26 и далее; 5:1), гла­сящее:

А вышний Иерусалим свободен; (свободная, не рабыня) он матерь всем нам.

Ибо написано: возвеселись, неплодная, нерождающая; воскликни и возгласи не мучавшаяся родами; потому что у оставленной гораздо больше детей, нежели у имеющей мужа. Мы, братия, дети обетования по Исааку.

Но как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне.

Рис. 63. Ной в ковчеге. Украшенный эмалью алтарь Николая Вердунского. 1186 г. Клостернейбург, недалеко от Вены

 

Что же говорит Писание? Изгони рабу и сына ее; ибо сын рабы не будет наследником вместе с сыном свободной. Итак, братия, мы дети не рабы, но свободной. Итак, стойте в свободе, которую даровал нам Христос[402].

31В

Христиане суть дети вышнего града, дети символа матери, а не сыны града-матери земной, которую надо изгнать, ибо рож­денный во плоти противоположен рожденному в духе, то есть тому, что рождается не плотью матери, а символом ее. Тут сно­ва приходится вспомнить индейцев, которые приписывают происхождение первого человека взаимодействию между ру­кояткой меча и ткацким челноком. Религиозное мышление навязчиво требует, чтобы мать не называлась больше матерью, а градом, родником, пещерой, церковью и т. п. (рис. 56, 64).

Рис. 64. Мать Церковь. Из рукописи. XII в. Германия

Подобное замещение вызвано тем обстоятельством, что ре­грессия либидо реактивирует пути и привычки детства и преж­де всего связь с матерью[403]; но то, что было естественным и по­лезным для ребенка, представляет психическую опасность для взрослого, что выражено в символе инцеста. Поскольку табу на инцест противостоит либидо и перекрывает путь к регрессии, то для либидо остается возможной канализация в материнские аналогии, предоставляемые бессознательным. На этом пути либидо вновь становится прогрессирующим, достигает даже еще большего уровня сознания, чем прежде. Значение и цель подоб­ной канализации проступают особенно очевидно, когда вместо матери на передний план выходит город: инфантильная зацеп­ка (первичная или вторичная) оказывается уродующим ограни­чением для взрослого, в то время как привязка к городу воспи­тывает его гражданские добродетели (ценности) и, по крайней мере, позволяет ему, как жителю, вести осмысленно-полезное существование. У первобытных роль города выполняет само племя. Пышно развитую символику города мы находим в Откро­вении Иоанна Богослова, где два града играют первенствующую роль: один из них автор Откровения посрамляет и проклинает,.1 к другому стремится. Мы читаем в Апокалипсисе (Откр 17:1 и далее):

Подойди, я покажу тебе суд над великой блудницей, сидящей на водах многих. — С нею блудо- действовали цари земные и вином ее блудодеяния упивались живу­щие на земле. — И повел меня в духе в пустыню, и я увидел жену, сидящую на звере багряном, пре­исполненном именами богохуль­ными с седмью головами и деся­тью рогами. — И жена облечена была в порфиру и багряницу, ук­рашена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, на­полненную мерзостями и нечис­тотою блудодейства ее;и на челе ее написано: тайна, Вавилон ве­ликий, мать блудницам и мерзо­стям земным. — Я видел, что же­на упоена была кровию святых и кровию свидетелей Иисусовых, и, видя ее, дивился удивлением ве­ликим.

314

Далее следует непонятное для нас толкование видения. Отме­тим лишь то, что семь голов[404] дракона означают «семь гор, на которых сидит жена (великая блудница)» (Откр 17:9). Веро­ятно, это видение имеет прямой намек на Рим, то есть на го­род, земная власть которого во времена апокалиптических ви­дений пророка Иоанна простиралась на весь мир. Воды, на ко­торых «сидит жена», «великая блудница», суть «люди и народы, и племена, и языки»; очевидно, что и это относится к Риму, ибо Рим есть мать народов и владычица всех стран. На образном языке колонии, например, называются «дочерьми»; поэтому и народы, покоренные Римом, суть словно члены одной, подвла­стной матери, семьи; по другой версии того же видения цари земные, то есть «сыновья», блудодействуют с этой матерью. Иоанн Богослов продолжает (Откр 18:2 и далее):

Пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным ви­ном блудодеяния своего они напоили все народы.