В лесу содомских яблок

33 34 35 36 37 38 39

Лежал в лесу я, у соленых вод,

И размышлял о жизни эфемерной;

Мне чудились глубокие каверны,

Откуда тянет соки горький плод.

Но мысли от зияющих пустот

Летели прочь, как птицы от Аверна

В часы, когда со дна сочится скверна,

Что равно губит и людей, и скот.

Взгляни на отраженье в этих водах:

Там ты, еще не знавший о невзгодах,

Еще не промотавший жизни клад;

Всмотрись в глубины жадными глазами —

На дне озерном, как в могильной яме,

Твои Голконда и Офир лежат.

Содомские яблоки — плоды дерева Calotropis Procera, которое растет на берегах Мертвого моря и в других пустынных районах Ближнего Востока. Все части растения содержат ядовитый млечный сок, плоды полые изнутри; при сжатии они лопаются, оставляя в руке остатки оболочки, несколько волокон и ядовитые семена. Из-за своих качеств содомские яблоки стали традиционным символом безнадежности и неудовлетворенных желаний.

Аверн — по античным представлениям, один из входов в Аид находился в пещере у озера Аверн в Кампаньи (Италия); здесь синоним царства мертвых.

Голконда — султанат в Индии XVI–XVII вв., который славился богатейшими алмазными копями.

Офир — упоминаемая в Библии страна на аравийском или сомалийском побережье, знаменитая золотом и другими сокровищами.

Раздел IV. После смерти

Морские скитальцы

Задолго до победы, что в итоге

Колумб обрел, плывя закату вслед,

И разрядил ликующе мушкет,

Диковинные чествуя пироги,

Знавали океанские дороги

Других бродяг в теченьи тысяч лет:

Стволы деревьев плыли в Старый Свет

Из стран, где белых не ступали ноги.

О, если бы сюда добрался плот

Из мира по ту сторону могилы

Поведать, что нас ждет за краем вод!

Но ни плота не видно, ни ветрила;

Никто из черной дали не плывет,

Всех смельчаков пучина поглотила.

163. Рокот морской ракушки

Ракушку, что забыта и пыльна,

Я к уху приложу, достав с камина;

Ее отца безмерные пучины

Откликнутся мне ревом буруна.

Звук моря. Моря? Гулкая волна

Бежит по венам, словно сход лавины;

Пульс отмеряет радость и кручину,

Вся наша жизнь в крови растворена.

И в сердце тоже слабою утехой

Звучит, тревожа мрачные каверны,

Далекий рокот замогильных вод.

Но это лишь земных инстинктов эхо.

Глупец, загробье так же эфемерно,

Как море, что в ракушке нам поет.

164. Праздный Харон

Сегодня Стикса берега пусты,

Здесь тишина окрестности накрыла,

Харонов челн протяжно и уныло

Не призывают призрачные рты.

Отныне в мире вечной темноты

Увяз челнок среди густого ила;

Уснул Харон; к ненужному правилу

Растений водных липнут лоскуты.

Мир поднебесный новость облетела,

Что нет душе пути под мрачный свод —

Она умрет, едва погибнет тело.

Теперь никто из вдов или сирот

На перевоз к последнему пределу

Обол в уста покойных не кладет.

Харон — в древнегреческой мифологии перевозчик умерших через реки подземного царства до врат Аида, получая за это плату в один обол, по погребальному обряду находившийся у покойников под языком.

Обол

Петь о Хароне — вздорная задача:

Его челнок поставлен на прикол;

Никто бы ныне нужным не расчел

Класть мертвым в рот обол, над ними плача.

Но ежели случайно среди сдачи

Мне попадется греческий обол,

Покажется, что плату я обрел

Для старого Харона, не иначе.

Обол, ты на брегу стигийских вод

Не нужен мне — души растаял след;

Плыть некому, мне гибель — сладкий мед.

Тебя добавлю к пригоршне монет

И нищему отдам. Пускай плывет

Его душа, моей — дороги нет.

См. прим. к предыдущему сонету.

Ахерон

И воды, и пещеры здесь черны,

На смертной грани странствия земного:

Во мраке вечном света нет иного,

Как бледное мерцание волны.

Тем душам, что сюда приведены,

Дано ль освободиться от былого,

От неуместно сказанного слова,

От нестерпимой тяжести вины?

Смотри! У рокового рубежа,

В челне мы видим дорогие лица

И с воплем руки простираем вслед.

Но, равнодушно в темноте кружа,

Им предстоит в глубины погрузиться,

В которых нет любви и жизни нет.

Ахерон — река в подземном царстве, через которую Харон перевозил в челноке прибывшие тени умерших (по другой версии он перевозил их через Стикс).

Корабль-призрак

На берег Жизни выброшены мы

Подобно жертвам кораблекрушенья;

Затравленно толпимся в потрясеньи,

Оглядывая мрачные холмы.

Корабль, на время отданный внаймы,

Оставил пассажиров; тщетно рвенье,

С каким зовем мы, напрягая зренье —

Наш крик не долетает до кормы.

На горизонт направлен брус бушприта;

Оставшимся на взморье не рыдать!

Искать, какие клады тут сокрыты,

Пахать, сжимая плуга рукоять,

Дома построить и возделать жито —

Оно живит и каменную падь.

Моя посмертная судьба

Ни там, где песня ангельских кларнетов

Под меди звон встречает утро дня,

Когда умру, не сыщете меня

Среди присноблаженных силуэтов;

Ни там, где ярким блеском самоцветов

Под светочем небесного огня

Горит на Божьем воинстве броня, —

Но только в тонкой книжечке сонетов.

Прочтите их однажды при луне,

В июньский вечер на скамейке сада,

И то, что есть бессмертного во мне,

Быть может, в час душевного разлада

Подмогою окажется извне…

Другого мне посмертия не надо.

Вино Омара Хайяма

В аду и там, где благость разлита,

Дракона Мысли приучивший к сбруе,

Разыскивал он Божью правду всуе.

Звезд много, но Вселенная пуста.

И он, взглянув на сочные уста

Той, что ему лила хмельные струи,

Промолвил: «Соловей и поцелуи,

Вино и розы; прочее — тщета,

А, значит, пей». — «Но для чего вино?

Чтоб жребий жалкий позабыть на время

И бездну, что маячит впереди?»

«Пей, ибо нам иного не дано.

Неси достойно краткой жизни бремя;

Ищи, твори; потом во тьму иди».

Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям Нишапури (1048–1131) — персидский поэт, математик, философ, астроном, астролог. Всемирную известность принес ему как поэту цикл четверостиший («рубайат»). Долгое время был забыт, но его творчество стало известным европейцам благодаря английским переводам Эдварда Фицджеральда, опубликованным во второй половине XIX в.

Исход из рая

Где золотая высится стена,

Однажды ангел обратился к Богу:

«Чисты пределы Твоего чертога,

Но чистота, как мрамор, холодна.

Бесчестным кара здесь не суждена,

И слабосильным не нужна подмога;

Позволь же мне отправиться в дорогу

И разделить людские бремена».

«А после гибель?» — Бог его спросил.

«Да. Я, земные слезы утирая,

Готов сойти туда, где вечна ночь».

«Тогда ступай». Под шорох дивных крыл

Печально ангел на ворота рая

Взглянул в последний раз и прянул прочь.

Светлячки

Живые искры в плаванье струистом,

Как души те, что в странствиях вольны,

Парят под сенью темной пелены,

Пронзаемой мерцанием лучистым.

Взор не сочтет их. Ореолом чистым

Бесплотные предстанут летуны,

Но, утренней зарей поглощены,

Они угаснут дымным аметистом.

А искры душ, которых с нами нет?

Любви и муки жертвенное пламя,

Сиявшее в погибельной тени?

До них добрался ль Разума рассвет,

Что Небеса опустошил над нами,

И мы в лазурной пустоте одни?

День всех душ

Над пашнями тосканскими туман,

И День всех душ приблизился к закату,

Но на поля, что дымкою объяты,

Ложатся тени сеющих крестьян.

Ногами хлебопашцев давних стран

Равнина италийская умята;

Пеласги и этруски здесь когда-то

Бросали в землю пригоршни семян.

Но где они, кто высеял пшеницу,

Построил циклопические стены?

Где в безызвестность канувший народ?

Зерно умрет, и заново родится,

И прорастет зерно ему на смену…

Их прах в земле, а души кто найдет?

Пеласги — согласно античной традиции, догреческое население Древней Греции (юга Балканского полуострова, островов Эгейского моря, Фессалии, Эпира, Крита, западного побережья Малой Азии).

Этруски — древние племена, населявшие в I тысячелетии до н. э. северо-запад Апеннинского полуострова (древняя Этрурия, современная Тоскана) и создавшие там развитую цивилизацию.

Не счесть нам тех, кто варится в смоле,

И тех, кому небес даны услады,

Кто сытно ел, кто умирал от глада,

Кто, пылью став, рассеялся во мгле.

Но распустись бечевка на узле,

Что этих душ удерживает стадо,

Вернись обратно мертвых мириады —

Им не достанет места на земле.

Нет места? Опасенья иллюзорны:

Поля пусты; вечерний мрак свинцов;

И сеятель, разбрасывавший зерна,

Что хлеб родят из праха мертвецов,