2020-06-10
65
– За станцией, недалеко. По ту сторону… – торопливо и старательно, как Миронова, объяснил Глеб: ему хотелось, чтобы я позабыл о его темном прошлом.
– Там есть телефонная будка? – спросил я. – Для междугородных переговоров?
– Одна будка есть…
– Нам хватит одной! – крикнул я так громко и радостно, что все подбежали к нам.
– Я знал, что ты придумаешь… Что ты найдешь выход! Такой у тебя талант! – сказал Принц Датский, который продолжал ценить чужие таланты.
– Сейчас мы помчимся на почту, чтоб спасти Наташину маму и вообще всех наших родителей. Позвоним и скажем, что все в порядке: задержались, но к ночи будем. Глеб укажет дорогу.
– Это великое дело! – сказал Принц, протягивая свои длинные руки, чтобы обнять меня. – И, как все великое, так ясно и просто: позвонить, успокоить.
Это находка!
К чужим находкам он тоже относился с большим уважением. Снова все посмотрели на меня с плохо скрываемым восхищением: люди помнят о последнем поступке.
Вдруг Принц помрачнел.
– Что случилось? – спросил я.
– Совсем забыл: у нас дома нет телефона… Но ничего. Мои родители, к счастью, здоровы.
И все‑таки я погрузился в раздумье. Но ненадолго! Когда я начинаю что‑нибудь изобретать, возникает настоящая цепная реакция: одна идея цепляется за другую. Так было и в этот раз. Я поднялся на цыпочки и обнял благородного Принца.
– Дашь мне свой адрес! Я продиктую его старшему брату Косте, а он сбегает и успокоит твоих родителей.
В том, что у Наташи есть телефон, я не сомневался. Я это просто знал.
Иногда я набирал ее номер и, если она подходила, молча дышал в трубку. «Что вы там дышите?» – сказала она однажды. С тех пор я перестал дышать.
– Веди нас, Сусанин! – обращаясь к Глебу, торжественно произнес Покойник.
Я бросил на Глеба мимолетный, но острый взгляд. Сам того не подозревая, Покойник попал в точку: утром Глеб, как Сусанин, сбивал нас с пути. Только Сусанин поступал так с врагами, а Глеб – со своими друзьями. В этом была принципиальная разница!
Мы побежали за Глебом. Почему мы спешили, трудно было сказать: до следующей электрички оставалось еще много часов. Просто мы в тот день привыкли бегать, будто нас все время настигала погоня. Но погони, к сожалению, не было!
А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью. То тут, то там виднелись лужи, в которые мы безошибочно попадали. Грязь напоминала густую, серую кашу, которая аппетитно чавкала под ногами. Дождь все усиливался, приятно освежая в пути. Деревья ласково протягивали нам свои кривые черные руки…
Глеб бежал впереди всех. И не только потому, что мы не знали дороги: он по‑прежнему очень старался.
– Во‑он там! – на ходу крикнул Глеб, указывая на одноэтажный домик, над которым была синяя с белыми буквами вывеска: «Почта. Телеграф. Телефон».
"Еще немного, – мечтал я, – и Наташа войдет в будку, из которой все будет слышно. И я уловлю слова: «Мамочка, не волнуйся!» Потом она выйдет и бросит на меня мимолетный, но благодарный взгляд. А потом и мы будем звонить…
Денег хватит: ведь родители дали «на всякий случай», а в подвале тратить их было не на что".
Окна домика звали, манили меня к себе так сильно, что я обогнал Глеба.
Эти окна казались мне близкими и родными до той минуты, пока я не увидел, что они с внутренней стороны плотно закрыты ставнями.
Я сразу немного отстал, и Глеб достиг домика первым. Но он не взбежал на крыльцо, а уступил мне дорогу. Я взбежал, дернул за ручку, которая оказалась холодной и мокрой. А дверь оказалась закрытой.
«Выходной день – воскресенье», – прочитал я на облезлой табличке.
О, какие печальные сюрпризы подсовывает нам жизнь!
Все смотрели на меня. В глазах не было и тени недавнего восхищения. Я был на крыльце, а чуть пониже стояли пятеро моих друзей – в пустом поселке, на мокрой земле, под дождем, возле закрытой почты. И они снова считали, что я виноват: если бы я утром не перепутал, они бы сейчас ехали в теплом вагоне к своим мамам и папам. Я перепутал… Это вновь стало для них моим последним поступком. А о том, что, если б не я, они бы все сидели в подвале, никто уже и не помнил!
Так я думал, пока не заметил в глазах у Наташи нечто иное. Я увидел в них ожидание и надежду. Как это было уже не раз в тот день. Она еще надеялась на меня!
И вновь началась цепная реакция: идея одна за другой полезли мне в голову.
– А если добежать до соседней станции? Это далеко?
– Полчаса бега, – ответил Глеб. – Но районная почта здесь… А там нету будок…
– Воскресенье для всех воскресенье! – мрачно изрек Покойник. – Ты думаешь, там уже начался понедельник?
– Зачем же так? – неожиданно оборвал его Принц. – Зачем говорить под руку?
– Ну, если он будет думать рукой, наши родители обречены!
– Покойник, не трогай Алика! – сказал Принц так же грозно, как говорил раньше мне: «Не трогай Покойника!» В его груди билось честное, благородное сердце! Поддержка вдохновила меня.
– А куда ты, Глеб, вчера звонил по междугородной? Чтобы предупредить Племянника… Ну, о том самом… о чем ты знаешь. Куда ты звонил.
– На дачу.
– Значит, там есть телефон?
– Да. Его дедушке… Он выступал на телефонной станции, и ему… Там даже табличка… на аппарате: «Гл. Бородаеву от благодарных читателей…» – По этому телефону ты, Наташа, и позвонишь! – провозгласил я с крыльца, словно с трибуны. – А потом, если останется время, и мы позвоним.
– Нет… – сказал Глеб. – Ты не знаешь Григория. Он не позволит… Раз мы его…
Глеб еще не знал главного – он не читал моей надписи на столе: "Племянник!
Передай привет своей тете!" А если Племянник, в отличие от Глеба, уже прочитал эти слова? Тогда он и подавно не пустит нас к телефону! А то еще и загонит обратно в подвал… Встречаться с ним страшно!
Так я думал, а вслух сказал:
– Что нам Племянник! Шестеро одного…
– Не ждут! – подсказала Миронова. И в первый раз в жизни, подсказывая, не угадала.
– Не боятся! – поправил я ее. И повторил: – Шестеро одного не должны бояться!
– Ты не знаешь Григория, – опять сказал Глеб, – Он же сидел… А мы не сидели… Нам не справиться…
– Посмотрим! – воскликнул я. Но по‑прежнему стоял на крыльце: торопиться на «старую дачу» как‑то не очень хотелось.
На выручку мне пришла цепная реакция: новая идея ярко вспыхнула средь рано спустившихся сумерек.
– Он нас пальцем не тронет!
– Пальцем, конечно, – заныл Покойник. – А ты видел, какой у него кулак?
– Не видел! И ни один из вас не увидит, – сказал я уверенно. – И самого Племянника вы не увидите!
– Разве это возможно? – продолжал сомневаться Покойник.
– Возможно!
– Разве Племянник исчез? Испарился? От страха Покойник опять стал изъясняться вопросами.
– Когда вы войдете в дачу, она будет пуста, – сказал я. – Вы верите мне?
– Верим, – сказала Наташа. Это было мне скромной наградой.
– Бежим! – крикнул я.
И все опять побежали.
Если бы кто‑нибудь в тот день наблюдал за нашими передвижениями со стороны, он бы решил, что происходит нечто весьма странное и подозрительное. Сперва мы мчались от дачи к лесу. Остановились, помахали руками вокруг Покойника и снова помчались. Потом остановились на платформе, снова помахали, посовещались и, обдавая друг друга брызгами грязи, устремились к почте.
Опять остановились, опять помахали, посовещались и со всех ног помчались обратно к даче… Теперь уж я все время бежал впереди, как вожак, который обязательно есть в любой стае – птичьей, собачьей и всякой другой. Мне не нужна была теперь помощь Глеба: я сам знал дорогу.
По пути к даче мы несколько раз отдыхали. Каждый по‑своему. Покойник сразу бухался на пень или на скамейку и дышал всеми частями своего тела: носом, ртом, животом и плечами. Принц Датский ходил, по‑спортивному высоко поднимая ноги, вскидывая и опуская руки, глубоко и ровно дыша. Глеб начинал прогуливаться где‑нибудь подальше от меня: он избегал моих глаз и вопросов.
Казалось, он хотел, чтоб я позабыл о его существовании. И о расследовании, которое все еще не было закончено: у меня не хватало времени. Внезапно он поворачивал голову, словно за деревьями и за кустами его настигали мои мучительные сомнения: «Зачем ты, Глеб, это сделал? Зачем?!» Миронова, с трудом переводя дыхание, все же поднимала руку и спрашивала:
«Надо отдыхать?» – давая понять, что, если потребуется, если будет отдано распоряжение, она тут же без остановки помчится дальше.
Но, в общем‑то, у всех вид был потный, взъерошенный. Даже я еле заметным движением стирал со лба капли усталости.
И только Наташе усталость была к лицу. Лишь по легкому, едва проступившему румянцу да по блеску больших серых глаз, которые меня ослепляли, можно было догадаться, что она немного утомлена. Я был уверен, что не существует в жизни таких положений, которые бы застали Наташу врасплох и могли бы ей повредить. Все ей было к лицу, и от этого мне становилось страшно…
Когда показалась «старая дача», которая вовсе не была старой, мои друзья решили вновь отдохнуть. Они боялись к ней приближаться. Да, острая наблюдательность подсказала мне, что они робели.
Глеб всегда чуть‑чуть пригибался и, казалось, любил изучать землю у себя под ногами. Раньше это было от скромности, а в тот день, как я уже говорил, он боялся встретиться взглядом со мной. Со мной, который многое понял, многое знал о нем, но кое‑что еще не дорасследовал…
Однако на последнем привале Глеб подошел и сказал:
– Ты не знаешь Григория… Его все тут… как огня! Он ведь сидел… за драку… Сидел!
– И еще посидит! – сказал я.
– Где?
– Не там, где раньше, но посидит. Пока это тайна. Остальные молча переминались с ноги на ногу, но глаза их старались остановить, удержать меня. «Умный в дачу не пойдет, умный дачу обойдет!» – говорили взгляды друзей. И хотя я в тот день убедился, как мудра народная мудрость, но на сей раз она меня не устраивала. Я вступал с ней в конфликт. Наконец Принц Датский не выдержал и воскликнул:
– Ты смелый, Алик! Ты самый смелый из нас! Он уважал чужую отвагу.
– Я знаю, что мои стихи не приносят никому особенной радости, – сказал он.
– Но я никак не могу отвыкнуть…
– От чего?
– Высказывать свои чувства в стихах.
– Почему ты об этом заговорил?
– Потому что пришли мне на ум кое‑какие строки. Пока мы бежали. Отойдем на минутку. И я тихо прочту. Тебе одному! Хочешь?
Я понял, что ничего плохого Принц обо мне сочинить не мог. Поэтому мне захотелось, чтобы Наташа тоже услышала строчки, которые пришли Принцу на ум. Это ведь так приятно, когда тебя хвалят в присутствии любимого существа.
Я как бы по просьбе Принца отошел в сторону. Но в ту, где стояла Наташа. И сказал:
– Прочитай! Не обязательно мне одному. И не обязательно тихо. Зачем же наступать на горло собственной песне?
Понял я: не речи, не отметки
Остаются в памяти навек.
В этот день ты доказал нам, Деткин,
Что делами славен человек!
Чтоб хвалу могли воздать мы смелости,
Ты вернись в сохранности и целости!
Но и сам Принц Датский никогда не был трусом. Он предложил:
– Хочешь, я пойду вместе с тобой?
– И я пойду, – сказала Наташа.
В ее фразе было только три слова. И в двух из них было всего по одной букве. Всего по одной! Но слова эти обожгли меня (в положительном смысле).
Я не собирался, подобно Покойнику, говорить, что мечтаю погибнуть.
Наоборот, после трех Наташиных слов мне захотелось продолжить свое существование, как никогда раньше! Но и, как никогда раньше, я готов был рисковать собой во имя высокой цели: спасти ее маму. И всех наших мам!
Папы, мне казалось, меньше нуждались в спасении.
На том последнем привале я понял, что любовь способна вдохновить человека на многое.
– Мне понятно ваше желание разделить со мной трудности, – сказал я. – Поверьте: мне очень не хочется наступать на горло вашей песне! И народная мудрость гласит: «Один в поле не воин!» Тут я подумал, что уже второй раз за какие‑нибудь пять минут вступаю в конфликт со старой народной мудростью. «Наверно, ни одна мудрость не годится на все случаи жизни!» – решил я. В тот день мысли и обобщения буквально одолевали меня.
– В данном случае, – сказал я, – совершенно необходимо, чтобы воин был в поле один. Но вы все время будете рядом со мной! – Я взглянул на Наташу. – Ну, а если я не вернусь…
– Ты вернись в сохранности и целости! – сам себя процитировал Принц.
– Постараюсь, – ответил я.
– Ты уходишь? – с тоской сказала Миронова: она боялась остаться без руководства. Все‑таки командиром был я!
– Что ты задумал? – спросила Наташа. – Может быть, скажешь? Что ты задумал?..
– Я открою вам путь к телефону! Я устраню Племянника!
– Устранишь? В каком смысле? Физически? – испуганно прошептал Покойник. – В каком смысле?..
– В том смысле, в котором надо!
– Устранишь? – растерянно сказал Глеб. – Но ведь это… он, знаешь… Его все тут… как огня!
«Уж ты бы помалкивал!» – хотел я ответить Глебу. Но удержался: расследование не было завершено, и я не имел права при всех его обвинить, вынести ему приговор.
– Значит, идешь один? Окончательно? – спросил Принц. Я чувствовал, что друзья хотят оттянуть тягостную минуту. Они смотрели так, будто прощались со мной навсегда. Это было выше моих сил. И я сделал решительный шаг: сбросил с себя пальто.
– Ты простудишься, – сказала Наташа.
– Что поделаешь! Это необходимо. Она протянула руки и взяла мое пальто.
«Если что… пусть это будет память обо мне», – хотел я сказать. Но не сказал.
– В случае чего… ты кричи, – попросил Принц. Он предложил это из лучших намерений. Но я взглянул на него с удивлением.
– Кричать? Ни за что!
– Что же нам делать? Бездействовать?
– Спрятаться за деревьями и ждать моего сигнала! Когда я высунусь из окна и незаметно махну рукой, знайте: с Племянником покончено!
– Навсегда? – спросил Покойник.
– Навсегда или временно – какое это имеет значение? Важно, что путь к телефону будет свободен! Я вам незаметно махну…
– Почему незаметно? Ты маши позаметнее. А то мы не заметим, – сказал Принц.
– Будь осторожен… – тихо попросил Глеб.
«Думал бы раньше!» – мысленно дал я ответ. И смелым, решительным шагом двинулся к даче, навстречу риску, подвигу и неизвестности.
А природа между тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью.
Дождь усилился. Я знал, что друзья, следящие за каждым моим движением, видят, как ветер развевает мою одежду и как фигура моя постепенно словно бы растворяется в густой дождевой пелене…
Я вошел в дачу. Сердце мое билось так сильно, что я придержал его рукой. И стал подниматься по «ворчливо‑скрипучей» лестнице, которая не скрипела.
Каждый шаг приближал меня либо к торжеству, либо… Но об этом я старался не думать.
Сверху опять донеслось бормотание:
– Ах, вы все еще трепыхаетесь! Тогда уж мы вас добьем! Ах, вы так?.. Тогда мы вас бац по загривку!
Мне казалось, что эти слова относились ко мне. И я остановился. Но лишь на секунду. А потом, чтобы не оставлять себе времени для сомнений, быстро взбежал по лестнице. На пороге бывшей комнаты Дачника я вновь на миг задержался: распахнул куртку, разорвал свою старую рубашку на тех самых местах, где она уже была заштопана, потом и ее распахнул, чтобы было видно мое голое тело. Я толкнул дверь. Племянник по‑прежнему играл сам с собой в «дурака».
Вид у меня был такой мокрый и растерзанный, что Племянник, мне показалось, в первую минуту меня не узнал. Но потом пригляделся и поднял свое огромное тело из‑за стола:
– Это ты… парнек?
– Я… – ответил я, дыша так, чтоб он понял, что я почти задыхаюсь.
– Сквозь стену прошел?
– Нет… Я через дверь. Через ту, которая перекосилась и открывается только чуть‑чуть. Сбросил пальто – и пролез. Видите, рубашку порвал. Но пролез.
Остальные застряли и вернулись обратно. А я прямо к вам!
– Чего же не смылся?
– Мне вам нужно сказать… Сообщить!
– Смелый ты, я погляжу, парнек. А если я тебя обратно туда запихну, как сельдь в банку?
– Запихните! Пожалуйста!.. Я сам с удовольствием запихнусь. Но сначала послушайте. Я должен вам сообщить…
На его маленьком личике вновь не умещалось ничего, кроме усмешки.
– Я бы вас выпустил. Немного попозже. – Он захихикал. – Но раз вы сами хвост подымаете, смотрите, гаврики! Там ведь написано: «Не подходить!» А ты, парнек, подошел? Начихал, значит! Запихну я тебя обратно. И будешь сидеть тихо, будто мать родная не родила!
– Запихните! Пожалуйста! Но сначала послушайте!
– Чего там?.. – Он махнул на меня рукой, словно на комара.
– Мы обнаружили там… исключительно интересную запись! На крышке стола.
Прямо на крышке, сверху! Вы не заметили, потому что эта запись сделана карандашом и чуть‑чуть стерлась. Но зато очень важная! И адресована лично вам!
– Мне?
– Лично вам! Представляете?
– Мне лично?
– Вам! Не верите? Можете посмотреть!
– На столе?
– Прямо на круглой крышке. Если вам за какие‑то бумажки музей объявил благодарность, то уж за стол с надписью… Наверно, портрет ваш в музее повесят. И всем экскурсантам будут рассказывать!..
– А может, и деньжатами пахнет?
– Заплатят! – уверенно сказал я. – Во‑первых, за стол: это же предмет, непосредственно связанный с жизнью писателя. И его творчеством! Потом, он же всего на трех ножках… А в музее знаете как? Чем старее вещь, чем больше поломана, тем сильней за нее хватаются. Слышали, говорят: «Музейная редкость»? Это, значит, что‑нибудь поломанное или разорванное. А во‑вторых, там же надпись, обращенная к вам! Табличку прибьют: «Из личного архива…» Я такие читал. И повесят портрет… Ваш портрет!
– Ну, ты не умничай! – Племянник вновь махнул на меня рукой. – Не твоих мозгов это дело, парнек. Веди‑ка меня. Если правду говоришь, всех выпущу. А если наврал, тоже выпущу… дух из тебя! Понял?
Довольный собой, он рассыпал мелкий, противный смешок. И затопал вниз, перешагивая через две или три ступени. Я еле за ним поспевал.
«Лишь бы не сорвалось! – думал я. – Ну, а если сорвется… Я погибну в подвале. И не так, как Аида и Радамес, которые все‑таки были вдвоем. Нет, я закончу свою жизнь в темном, сыром одиночестве! Все решится буквально через секунды. Вот сейчас! Вот сейчас…» Я вытер со лба капли страха. Даже не очень опытный глаз мог бы безошибочно определить: меня трясла лихорадка. Как хорошо, что Наташа была далеко!
Наконец мы остановились у двери, ведущей прямо в подвал.
Племянник схватился за щеколду. Железо со ржавым стоном проехало по железу.
Потом он повернул круглую головку английского замка.
– Проходи‑ка, парнек…
– Нет, вы вперед проходите. Вы ведь старше! Я себе не позволю…
– Вежливый ты, парнек! Не люблю вежливых.
Он шагнул в сырой мрак подвала.
И в то же мгновение дверь, которую я смело и решительно толкнул ногой, захлопнулась. Щелкнул замок, от которого ни у кого не было ключа… На всякий случай я тут же навалился на щеколду и с трудом задвинул ее.
– Парнек, ты что? – послышалось за дверью.
– Не хочу вам мешать, – с плохо скрываемым злорадством ответил я.
– Открой дверь! Откр‑р‑р‑ой!
– А вы нам открыли?
– Ну, пар‑р‑рнек! Ну, ты у меня…
– Пока что не я у вас, а вы у меня… сидите в подвале.
– Сейчас я твоих дружков… Я их всех! Будто мать родная не родила!.. Я их…
– Сначала найдите!
– Да я их!
– Посидите вдвоем со скелетом!
Он стал колотить в дверь ногами. Но она была прочно обита ржавым железом.
– Попробуйте пролезть через другую дверь, – посоветовал я, зная, что через нее пролезет только маленькая головка Племянника. Или его нога.
– Навр‑рал? Ты мне навр‑рал?
– Нет, я сказал правду. Подойдите к столу – и убедитесь!
Послышался топот его ножищ.
"Вот сейчас он остановился возле стола… – думал я. – А сейчас вот читает:
«Племянник! Передай привет своей тете!» – Откр‑р‑рой! – раздался крик из глубины подземелья, похожий на рев циклопа, запертого в пещере.
Чувство законной гордости переполнило меня! Был открыт путь к телефону.
Наташина мама была спасена!..
ГЛАВА XI,
в которой мы слышим разные голоса и топот погони…
– Как тебе удалось? Как ты это совершил? Как сделал? Как?! Расскажи!
– Важен результат, – отвечал я на вопросы своих друзей. – Он сидит в подвале? Сидит! Он кричит в подвале? Кричит! Остальное, как говорится, детали.
– Победителей не судят! И не расспрашивают!.. – изрек Покойник.
Ему не хотелось, чтобы мной восторгались, чтоб меня расспрашивали. И хоть наши желания решительно не совпадали, я тоже сказал:
– Зачем оглядываться назад? Лучше будем смотреть вперед!
– Я слышал, что у военных принято анализировать военные операции, которые привели к победам, – сказал Принц Датский. – На них учатся остальные.
Мне не хотелось вслух анализировать свою «операцию». Ведь я перехитрил Племянника… А хитрость со стороны всегда выглядит менее выгодно, чем прямая схватка, чем смелость, проявленная в открытом бою. «Если бы они слышали своими ушами, как Племянник грозил запихнуть меня обратно в подвал, словно сельдь в банку, – рассуждал я, – они бы поняли, что я проявил не только находчивость, но и храбрость. Но они этого не слышали и уже не могут услышать. Пусть же догадываются сами. Вдруг Наташа подумает, что Племянник струсил, испугался меня! Я не буду с ней спорить. К сожалению, она вряд ли может так подумать…» И хотя я предложил не оглядываться назад, мне внезапно захотелось, чтобы они услышали рычание Племянника и поняли, какого противника я победил.
Всем не терпелось добраться до телефона, но я предложил:
– Давайте спустимся на минутку!
Спустились все, кроме Глеба… Он, который старался первым выполнять мои приказания и даже, подобно Мироновой, заранее угадывать их, тут вроде бы не расслышал. Я не стал насиловать его волю.
Может, он боялся, что я и его тоже загоню в подземелье.
А может быть, считал себя не вправе издеваться над Племянником, который еще недавно был его верным сообщником. Соучастником его преступления! И вновь передо мной возникла загадка, которую еще предстояло понять, разгадать:
"Зачем Глеб звонил Племяннику? Зачем просил его запереть нас в подвале?
Зачем?!" Мы подошли к двери, обитой ржавым железом, и я крикнул:
– Ну, как там дела? Какое у вас настроение? Племянник стоял по ту сторону возле самой двери, как тигр возле металлических прутьев клетки.
– Откр‑рой! – заорал он. – Откр‑рой!
Все отскочили в сторону. Но я остался на месте. Я даже не шелохнулся. И с плохо скрываемой насмешкой произнес:
– Мы же освободились собственными силами. Без вашей помощи. Вот и вы постарайтесь! Проявите инициативу, находчивость. Посидите, похудейте – тогда, может быть, пролезете через ту дверь, через которую мы…
– Я р‑разнесу дачу! – кричал Племянник.
– Тетя будет очень огорчена, – спокойно ответил я. И обратился к своим друзьям: – Прошу вас наверх! К телефону. Прошу!
Все тихо мне подчинились. Мы вошли в комнату, которую когда‑то снимал у тети Племянника Гл. Бородаев. Она переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.
Телефона я в комнате не увидел. И внутренне похолодел: неужели все мои старания оказались напрасными?
Но уже в следующий миг я внутренне отогрелся: Глеб поднял со стула старый женский халат, и оказалось, что телефон скрывался под ним.
– Зачем это? – спросил я.
– Тетя очень боится… Если соседи, которые с других дач… То всегда будут просить… Она прячет, чтобы не знали. Он ведь прямой!
– В каком смысле?
– Сразу соединяется с городом… Такой только дедушке… В благодарность…
К аппарату была прибита потускневшая пластинка:
«Гл. Бородаеву от благодарных читателей».
Рядом лежала бумажка, на которой были записаны телефоны: милиции, «скорой помощи», пожарной команды и еще какой‑то.
– Это чей? – спросил я.
– Тети Племянника, – сказал Глеб. – Она в городе. Он ей звонит. Сообщает…
– Понятно.
Острая наблюдательность немедленно подсказала мне, что никто не решается первым снять трубку. Вдруг отключен за неуплату? Или испорчен?..
Смелым движением руки я поднес трубку к уху: раздался гудок. Наташин телефон я знал наизусть. Но она не знала, что я его знал. И я не хотел, чтоб она об этом догадывалась: ведь я чуть не с первого класса звонил ей и долго дышал в трубку, а потом перестал дышать.
– Наташа, какой у тебя номер?
Она ответила. Я набрал… Послышался женский голос. Он был мне отлично знаком: раньше, услышав его, я сразу же вешал трубку. Но сейчас не повесил, а передал Наташе:
– По‑моему, твоя мама.
– Мамуля, – сказала она так нежно, что острое чувство зависти вновь проникло мне прямо в сердце.
Если б она сказала таким голосом «Алик», я отдал бы все самое дорогое: новый велосипед (двухколесный!), и шариковую ручку, и бильярд с металлическими шариками!
Она продолжала:
– Нет, не из города… Мы еще здесь, на даче. Опоздали на электричку. Все хорошо. Ты не волнуйся. Я буду часов в одиннадцать. Попроси, пожалуйста, Анну Петровну, чтобы не уходила. Чтобы еще посидела с тобой… дождалась меня, если может. Попросишь? Честное слово? Нет, все хорошо! Сейчас мы на даче. Нет, не на улице. Ты не волнуйся. Просто опоздали на электричку.
Целую тебя!
«Уж этого‑то мне никогда не услышать!» – с плохо скрываемой грустью подумал я.
И вдруг она сказала:
– Спасибо, Алик!
– Не стоит. Пожалуйста… – ответил я и громко закашлялся, чтоб не услышали, как заколотилось в груди мое сердце.
Я вновь поднял трубку и протянул ее Мироновой: я уступал место женщинам!
– Сколько минут можно разговаривать? – спросила Миронова.
– Сколько хочешь. Ты же не в автомате.
– Разве не ясно? – задал вопрос Покойник.
– Что? – спросила Миронова.
– Разве не ясно, что и другие родители тоже волнуются? И что поэтому не надо затягивать? Разве не ясно?..
Он заговорил в своей излюбленной форме. Миронова быстро набрала номер. Я, как детектив, постарался представить себе весь ее разговор полностью, угадывая и то, что ей отвечали.
– Валентин Николаевич! – закричала Миронова.
– Ты говоришь…
– Издалека! – закричала Миронова.
– Очень плохо…
– Слышно! – крикнула она. – Это потому, что я нахожусь за городом.
– Тебе нужно…
– Маму! Или папу. Или брата. Или сестру.
Я понял, что Миронова любит подсказывать не только учителям, но и соседям по квартире. Всем, кто старше ее. И главнее!
Потом подошел брат, потому что Миронова назвала его по имени:
– Передай маме, Михаил, что я приеду в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут. Потому что мы опоздали на электричку. Повтори все это слово в слово!
– Ты приедешь в одиннадцать. Или в одиннадцать часов десять минут, – повторил брат Михаил. – Потому что ты опоздала на электричку.
– Не я опоздала, а м ы. Мы все опоздали! – строго поправила Миронова. – Повтори еще раз!
Он повторил. На этот раз без ошибок, потому что она повесила трубку. Не сказала ни «целую», ни «до свидания», а просто повесила. Я понял, что Миронова умеет не только подчиняться, но и приказывать. Тем, кто моложе ее.
В том, что брат был моложе, я почти не сомневался, хотя она и называла его Михаилом. И все же, чтобы проверить свою догадку, спросил:
– Это младший твой брат?
– Он моложе на один год и семь месяцев, – ответила Миронова.
Острая наблюдательность и на этот раз не обманула меня.
Как только Миронова отошла от аппарата, Покойник, не дожидаясь моего приглашения, сам бросился к телефону.
Но его номер был занят.
– Разве нельзя было в другое время? Разве можно так долго? – ворчал Покойник. И неожиданно заорал: – Мамочка, это я! Телефон был так долго занят… Ты звонила дежурному? Какому? Ах, по городу? В больницу? И в морг?!
Его мама волновалась так, будто Покойник умер. Потом Покойник зачем‑то сообщал, что мы на даче одни, то есть без взрослых. Тут уж голос его мамы стал так ясно слышен, будто она была не в городе, а на соседней даче.
Покойник объяснил:
– Нет, мы не сами… Нам Нинель разрешила!
– Зачем? Зачем ты это сказал?! – Я дернул его за рукав.
Но было уже поздно. Мама кричала, что она родила Покойника не для того, чтоб его потерять. Или что‑то похожее.
Я вновь, как опытный детектив, мысленно представил себе весь разговор.
– Как ваша учительница могла это сделать? Ведь мы же ее предупреждали! – кричала мама.
– Когда предупреждали? – удивился Покойник. И я еще раз понял, насколько лучше, если на родительское собрание идут не родители, а идет старший брат:
Покойник не знал никаких подробностей.
– Ну, уж это последняя капля! – кричала мама, будто с соседней дачи. Но всех слов не было слышно, и мне приходилось догадываться.
– Как это последняя? В каком смысле? – продолжал удивляться Покойник.
Я понял, что его мама была среди тех, которые нападали на нашу Нинель.
Глеб пригнулся так низко, как не пригибался еще никогда.
– Иди! Твоя очередь! – сказал я с плохо скрываемой злостью.
– Я потом… После тебя… Я могу после…
– Еще бы: у тебя дома ведь никто не волнуется! Ты, конечно, заранее предупредил. Уж ты‑то знал…
Никто из ребят нас не понял. Но мы хорошо поняли друг друга. Глеб заранее знал, что мы поздно вернемся. Он сделал для этого все, что мог. И, конечно, еще утром предупредил, чтоб его не ждали.
– О Нинель Федоровне ты не подумал? – тихо, немного приглушив свой справедливый гнев, спросил я. И угрожающе, но шепотом, чтоб другие не слышали, добавил: – Скоро я выясню все. Все мотивы! Зачем тебе было нужно?.. А? Потом объяснишь! А теперь звони. Как ни в чем не бывало! Иначе все догадаются раньше времени. Он колебался.
– Звони, будто и у тебя дома волнуются! Он подчинился.
– Мы тут… Я поздно… В одиннадцать… – сообщил он то, что его папа, сын писателя Гл. Бородаева, и раньше прекрасно знал.
Я издали обдавал Глеба холодной струей презрения. Но так, чтоб эта струя не попала случайно в других, то есть чтоб мой взгляд не перехватили и не догадались о чем‑нибудь прежде, чем я закончу расследование.
Потом я узнал адрес Принца, записал его и набрал номер своего телефона. Он тоже долго был занят.
«Может быть, тоже звонят в морг? – подумал я. – Или Костя разговаривает со своими приятелями? А точнее сказать, с приятельницами?..» Телефон был занят минут пятнадцать, не менее. Но и не более, потому что я проверил по часам, которые были на руке у Наташи. У меня тоже были часы, но я старался как можно чаще обращаться к ее маленьким часикам. Брал Наташину руку, подносил к своим глазам. Это были незабываемые минуты! Номер был занят, а я радостно улыбался. Все смотрели на меня с удивлением.
– Если так долго, значит, это наверняка Костя, – стал объяснять я. – Мой брат! Именно он должен сбегать к родителям Принца. Хорошо, что он дома!
Наконец я высказал Косте свою просьбу.
– А Нинель Федоровна с вами? – спросил он таким тоном, как обычно не спрашивают об учителях. – И она тоже просит меня?
– Да! – Я солгал. Но ради высокой цели!
– Тогда я сделаю это немедленно. Передай ей приветик! И сообщи, что я буду ходить на все родительские собрания. Пусть почаще их созывает. Салют! Я мчусь к родителям Круглова!..
Круглов – это была фамилия Принца.
Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что у всех стало хорошее настроение: мы уже не волновались за наших родителей, потому что они уже не волновались за нас.
Моя мама не была так тяжело больна, как Наташина. Но я часто думал о здоровье мамы и папы. Однажды я услышал по радио, что долголетие часто как бы получают в наследство от родителей, от бабушек и дедушек. Одним словом, от предков. Это меня очень обрадовало: мои бабушки и дедушки – все четверо! – были бодры и здоровы. Значит, их дети, то есть мама и папа, тоже должны были прожить очень долго!
Один дедушка был даже до того здоров, что лет десять назад развелся с бабушкой, которая тогда еще не была бабушкой в полном смысле этого слова и потому тоже смогла выйти замуж второй раз. Теперь иногда дедушка (по маминой линии) приходил к нам в гости, как говорили, «с молодой женой», а бабушка (тоже по маминой линии), приходила со своим «молодым мужем», который был старше ее лет на пятнадцать. Мы всегда встречали их очень гостеприимно. Единственное, за чем приходилось следить, это за тем, чтобы бабушка с мужем и дедушка с женой не приходили в один и тот же день, то есть, как говорил Костя, «чтобы не сталкивались».
Я поинтересовался однажды своими прабабушками и прадедушками, – оказалось, что они тоже жили на свете долго. Теперь оставалось мечтать только о том, чтобы врач, выступавший по радио, оказался прав: я очень надеялся на наследственность! Я очень хотел, чтобы мама и папа всегда были здоровы.
Еще я слышал о том, что дети переносят любые болезни гораздо легче, чем взрослые люди. И когда мама или папа заболевали, я огорчался из‑за того, что болезни внутри семьи нельзя распределять по своему усмотрению: я бы с удовольствием принимал на себя их гриппы, ангины, спазмы сосудов. И даже камни, которые где‑то откладывались у папы, я бы, не задумываясь, взял и «отложил» где‑нибудь у себя.
Я знал, что у взрослых от волнения повышается давление, сосуды сжимаются и происходит еще много такого, чего со мной никогда не случалось. В общем, мы вовремя позвонили!
Все смотрели на меня так, будто хотели вслед за Наташей сказать: «Алик, спасибо!..» И хотя все наши родители были уже успокоены, мне показалось, что телефон мы использовали не до конца.
– Давайте позвоним кому‑нибудь из ребят! – предложил я. Начали с Парамонова. Это был человек лет двенадцати с половиной, не более.
Восторженность была его яркой особенностью. Он мог сделать слона не только из мухи, но даже из комара. Я знал, что, если позвонить Парамонову, он растрезвонит об этом звонке на всю школу.
– Парамонов, – произнес я в трубку чуть приглушенным, таинственным голосом.
– Привет тебе прямо со старой дачи!
– Вы еще там?
– А где же нам быть?
– Потрясающе! С Нинель Федоровной?
– Нет, абсолютно одни.
– Просто не верится!
– Приезжай посмотри!..
– Одни в целой даче?
– Да. Она полностью в нашем распоряжении.
– Потрясающе!
– Мы вернемся глубокой ночью.
– Не может быть…
– Позвони ко мне домой и проверь у родителей. Или к Покойнику. Уж родители не соврут!
– Почему же так поздно?
– Мы сидели в подвале.
– Долго?
– Четыре с половиной часа. А может быть, больше.
– Потрясающе! А что вы там делали?
– Раскрывали страшную тайну.
– И раскрыли?
– Да, мы раскрыли. Тайну скелета!
– Кого?
– Скелета, скелета… Не удивляйся!
– Настоящий скелет?
– А ты думал – игрушечный?
– Чей?
– Трудно сказать с абсолютной точностью. Мы не были с ним знакомы…
– Вы в той самой даче? Которая описана в повести? Ну, в той, в которой исчез человек!
– Мы тоже могли исчезнуть. Но мы боролись!
– Их было много?
– Один человек.
– Всего один? А вас целый литературный кружок!
– Если бы ты видел его, ты бы понял… Но мы победили. Теперь он наказан и находится в заточении. Мы посадили его в подвал!
Потом мы стали звонить другим своим одноклассникам.
– Слушайте старую дачу! – говорил я. Или так: – На проводе – старая дача!
Мы вернемся глубокой ночью… Нам завидовали и поэтому сомневались:
– Наверное, сидите дома?
– Можете проверить у наших родителей. Уж родители не соврут!
Чтобы Наташа не сочла меня в чем‑то нескромным, я говорил: "Мы боролись…
Мы разгадали… Мы посадили в подвал…" Хотя на самом деле боролся с Племянником я один, и я один загнал его в подземелье. «Пусть для своих одноклассников я буду пока безымянным героем, зато для Наташи навсегда останусь скромным и чистым!» Эта мысль меня утешала.
– Разве нам не пора на станцию? – спросил Покойник.
– Пора, мой друг, пора! – со вздохом ответил я; мы еще не успели обзвонить всех: в нашем классе училось сорок два человека.
Время у нас было, но сомнения меня подгоняли: «А если я снова что‑нибудь перепутал? А если электричка придет раньше, чем полагается?..» – Бежим! – сказал я. Ходить мы в тот день вообще разучились.
– Но сначала надо выпустить из подвала Племянника, – сказала Наташа.
– Зачем его выпускать?
– Чтобы он там не умер.
– О, как ты добра! – воскликнул я и прижал руки к груди.
– Пусть сидит «за решеткой, в темнице сырой», – сказал Покойник. – Разве он не заслужил наказания?
– По‑моему, он свое отсидел, – сказала Наташа. И взглянула на часики.
– Мы видели гораздо больше, – возразил я. – Хотя ни в чем не были виноваты.
Почему же он должен сидеть меньше, чем мы?
Мне не хотелось ей возражать. Выполнять любое ее желание – вот что было моей мечтой! «Но как же нам его выпустить? Каким способом? – молча рассуждал я. – Пожалуй, освободить его из подвала еще трудней, чем загнать туда!» Мы вышли из комнаты и стояли возле лестницы: она вела прямо к железной двери, которая вела прямо в подвал.
– Он ведь не сам… Это же я… – тихо начал Глеб.
– Молчи! – Грозным шепотом я закрыл ему рот: не хватало еще, чтобы он сознался и сам все раскрыл. Нет, это должен был сделать я, Детектив!
– Наташа права, – сказал добрый Принц Датский. – По‑моему, племянник Григорий уже осознал… Сидит тихо. Как раз в эту минуту из подвала донеслось:
– Откр‑рой! Слышишь, парнек? Сломаю стену! Оторву тебе голову!
– Я готов пожертвовать своей головой! Но она еще может вам пригодиться: следствие не закончено! – крикнул я, перегнувшись через перила, чтобы Племянник услышал. – Кое‑что мне неясно… Следствие будет доведено до конца! До победного! И, может быть, я найду смягчающие вину обстоятельства.
Так что сидите тихо!
Я взглянул на Глеба. Он пригнулся, и нежная, бархатная кожа его лица покрылась нервными пятнами. Я пощадил Глеба и не стал объяснять, что именно я уже выяснил и ч т о осталось неясным. Кроме того, по всем правилам я не мог его обвинять, не установив мотивов совершенного преступления. А может быть, среди этих мотивов действительно найдутся смягчающие вину обстоятельства? Для Глеба и даже, может быть, для Племянника. Законность!
Прежде всего законность!..
– В конце концов, я могу пожертвовать своей головой, – повторил я. – Но одной головы ему будет мало… А вами рисковать не могу! – и взглянул на Наташу.
– Откр‑рой! – орал из подвала Племянник. – Дачу сожгу! Не пожалею себя!
– Вот видите: он себя не хочет жалеть. А вы думаете, что он пожалеет вас.
О, как вы доверчивы!
– Что же делать? Время идет, – сказала Наташа, – где выход, Алик?
Все повернулись ко мне. И в их глазах я прочел надежду, которую не мог обмануть!
Судьбе было угодно, чтоб именно в ту минуту мой взор проник прямо в комнату, дверь которой была открыта, и упал прямо на бумажку, лежавшую возле телефонного аппарата. На ней (я это запомнил!) были написаны номера милиции, «скорой помощи», пожарной команды и тети Племянника. Идея тут же, без всякого промедления озарила меня.
– Мы позвоним тете, она завтра утром приедет и освободит его!
– Вон… на бумажке… – подсказал Глеб.
– Спасибо, – ответил я таким тоном, будто нуждался в его подсказке. Мне вдруг захотелось самому подкинуть Глебу какие‑нибудь смягчающие обстоятельства. Дать ему возможность чем‑нибудь искупить… Хотя каждый раз, когда я взглядывал на него, один и тот же вопрос обжигал меня: "Зачем?
Зачем он все это сделал?!" – До утра держать человека в подвале нельзя, – сказала Наташа.
– Человека нельзя. Но Племянника… Второй раз в жизни я возражал ей. Это было невыносимо!
– Жестокостью нельзя победить жестокость, – сказала Наташа.
Я был уверен, что эту мысль она обязательно должна записать в тетрадку.
Хотя я с этой мыслью и не был согласен. Доброта к противнику – не жестокость ли это? И можно ли, пожалев противника, не наказать при этом себя? Такие сомнения терзали меня и чуть было не растерзали совсем.
Я был уверен, что и мои мысли попадут в общую Наташину тетрадь, когда она наконец станет общей в самом прекрасном смысле этого слова: ее и моею!
Может быть, Наташины мысли были благородней моих. Но с благородными мыслями, как я понял в тот день, очень много мороки: очень уж они осложняют жизнь. Позвонили бы тете – и все. Так нет же: нельзя держать человека в подвале!
– Освободить должен кто‑то один, – сказал я. – А остальные должны перед этим исчезнуть. И в условленном месте ждать того, кто отправится навстречу опасности.
Все подумали, что навстречу опасности непременно отправлюсь я. В глазах друзей я прочел нетерпеливое ожидание м о е г о подвига. Именно моего! Что ж, я сам их к этому приучил. И вдруг Наташа сказала:
– Ты не пойдешь.
И хоть на этот раз я отправляться на подвиг не собирался, но в ответ на ее слова грустно вздохнул и сказал:
– А почему бы мне не пойти?
– Потому что тебя он ненавидит больше, чем нас. И именно тебе собирается оторвать голову.
«Значит, она дорожит моей головой!» Эта мысль заставила меня устремить все свои силы на поиск решения.
Взор мой стал напряженно блуждать по комнате и неожиданно остановился на Глебе. Он не пригнулся, не спрятал взгляда. В тот день я все время читал что‑нибудь в чужих глазах. На этот раз я прочел: «Дай мне возможность помочь вам и искупить…» Я отвел Глеба в сторону:
– Понимаешь ли ты, что в это жуткое положение мы попали из‑за тебя?
– Понимаю.
– Я еще выясню, для чего, с какой целью ты это сделал!
– Я сам… Хоть сейчас…
– Нет, не теперь. Ни в коем случае не теперь! Пойми: решают секунды. Мы можем опоздать на последнюю электричку. И тогда… Одним словом: готов на подвиг?
– Я бы… Конечно… Если бы…
– Никаких «если бы»! Готов или нет?
– Готов.
– Тогда именно ты спустишься в подвал и освободишь оттуда Племянника.
Только тебе одному он не сделает ничего. Ведь вы же сообщники. Соучастники преступления!
– Да он меня… Ведь это же я его сначала… А потом с вами вместе… Он не простит!
– О, как ты наивен! Неужели ты думаешь, что я всего этого не предвидел?
Излагаю свой план коротко, или, как говорят, конспективно. Разжевывать нету времени. Для Племянника все должно выглядеть так… Ты не с нами. Ты против нас! Запомнил? Сначала мы силой вытащили тебя из подвала, потому что ты, как верный сообщник Племянника, хотел там остаться. Запомнил? Потом ты все время рвался выполнить свой долг соучастника преступления и освободить Племянника из подземелья. Чтобы ты так сильно не рвался, мы тебя связали веревками. А сами убежали на станцию… Тогда ты нечеловеческими усилиями воли порвал веревки, кинулся на помощь сообщнику и освободил его! Запомнил?
Можешь не повторять: нету времени! Скажи: ты согласен?
– Согласен… Но если он вдруг…
– Риск – благородное дело. А тебе сейчас как раз самое время совершить что‑нибудь благородное. Ты согласен?
– Согласен…
Перед всеми остальными я раскрыл лишь часть этого плана: ведь они не знали, что Глеб был сообщником…
– Мой скромный замысел осуществит Глеб Бородаев! – сказал я. – Чтобы наш бедный узник не растерзал его, все будет выглядеть так… Поскольку дедушка Глеба таскал Племянника на руках, Глеб будто бы сразу хотел освободить его из заточения. Но мы не давали. И даже связали бедного Глеба. Когда же мы убежали на станцию, он развязался и освободил того, кого дедушка таскал на руках. Племянник обнимет своего благородного освободителя! А мы будем ждать Глеба в лесу, возле того огромного пня, на котором сидел Покойник. Помните?
Так… Теперь остается его связать!
– Кого? – испуганно прошептал Покойник.
– Глеба, конечно! Его внешний вид должен говорить об отчаянной борьбе, которую он вел с нами. Синяки, царапины… У тебя нет синяков?
– К сожалению, нет… – виноватым голосом сказал Глеб.
– Поищи! Иногда мм незаметно ударяемся обо что‑нибудь, а синяки остаются.
Надо, чтобы Племянник увидел их! Глеб оглядел свои руки.
– А на теле? Поищи как следует! Девочки отвернулись.
– Нигде нету… Ни одного синяка… – грустно сообщил Глеб.
– И царапины нет?
– Ни одной…
– Очень жаль. Не царапать же нам тебя специально! – сказал я громко. И добавил тихо, на ухо Глебу: – Хотя ты это и заслужил.
– Как же теперь… Что делать? – спросил Глеб.
– Ну, хотя бы расстегни рубашку, оторви от нее несколько пуговиц… Но не выбрасывай их, а держи в кулаке: покажешь Племяннику. Это будет вещественным доказательством!
Глеб оторвал пуговицу прямо, как говорится, с мясом: очень уж он хотел добиться смягчающих вину обстоятельств!
– Теперь как следует растрепи волосы! Так… Хорошо. А теперь главное: мы перевяжем твое туловище веревкой. А руки оставим свободными, чтобы ты мог открыть ими английский замок. Или лучше так: привяжем тебя к стулу. И ты прямо со стулом на спине пойдешь его выпускать. Выберем стул полегче. Вот этот, плетеный…
– Я и тяжелый… Пожалуйста… Глеб был готов на все!
– Давайте веревку, – скомандовал я. Но никто мне ее не дал. Веревки не было…
– Может быть, без нее обойдемся? – сказал Покойник, которому очень уж не терпелось поскорее удрать на станцию.
– Не обойдемся! – ответил я. – Царапин нет, синяков нет!.. Еще и веревки не будет? Надо побольше доказательств борьбы, которую вел с нами Глеб. Чтоб Племянник поверил. Мы не можем рисковать жизнью товарища! – И тихо шепнул Глебу на ухо: – Хотя твоей жизнью можно было бы и рискнуть.
Я все время забывал о священном правиле: не закончив расследования, не предъявляй обвинения! Забывал и спохватывался. Спохватывался и опять забывал…
Но Глеб не обижался. Острое чувство вины терзало его.
– Там, на чердаке… – сказал он. – Сушат белье… Значит, веревки…
– На чердаке? – переспросил я.
– Наверху… Там темно. И вообще…
– Покажи дорогу!
– Я с вами! – сразу вызвался благородный Принц Датский.
– Нет, оставайся здесь, – сказал я. – Вдруг Племянник вырвется на свободу!
Придется защищать женщин. Хоть одного мужчину надо оставить!
– А я? – тихо спросил Покойник. – Разве я…
– Да, конечно! Ты давно хотел умереть. Вот, может быть, и представится случай…
Мы с Глебом отправились на чердак. Когда мы уже выходили из комнаты, нас догнал голос, который я не мог спутать ни с каким другим на всем белом свете:
– Осторожно!
Одно только слово… Но в нем было все, о чем я мечтал: тревога, просьба скорее вернуться и нежное обещание ждать! Так провожают на подвиг. Что встретит нас там, на чердаке? Этого никто бы не мог сказать.
Сперва мы поднялись на второй этаж, где была комната, из которой обычно неслось: «Ах, вы живы? А мы вас – бац! – по загривку! Ах, вы еще трепыхаетесь? А мы вас по шее – трах!» Из комнаты выползла полоска света– Я заглянул… На столе, который был без скатерти и даже не был накрыт газетой, валялась колода карт. Горела лампочка без абажура. Дальше наверх вела лестница без перил.
– Сюда… – сказал Глеб.
Мы стали подниматься еще выше по лестнице, которая ворчливо заскрипела, хотя она и не была описана в повести Гл. Бородаева. Над ней навис бревенчатый потолок без штукатурки. Да, все здесь было какое‑то голое, словно бы неодетое: стол без скатерти, лампочка без абажура, потолок без штукатурки, лестница без перил…
Мы шли вперед без страха!
Я сначала нащупывал в темноте ступеньку, а потом уже делал шаг: одно неосторожное движение, и я бы полетел без всякой надежды ухватиться за перила, которых не было.
Наконец мы достигли цели! Чердак был построен в форме гроба, накрытого крышкой. Мы были внутри этого гроба. На меня приятно пахнуло гнилью и сыростью.
Я снова был в родной детективной обстановке: темно, таинственно, сквозь треугольное окно ветер заносил свист и холодные капли…
Природа, стало быть, продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: на улице, как прежде, шел дождь.
Окно было без стекол, а веревки, протянутые через чердак, без белья. И тут тоже все было голое, неодетое, словно кем‑то ограбленное. Это мне нравилось!..
Казалось, из мрачных, глухих углов на нас вот‑вот что‑то набросится.
Но этого, к сожалению, не случилось.
Протянув вперед руки, мы пошли нетвердой походкой по нетвердому земляному полу в глубь чердака.
И вдруг я увидел человека… Он висел под потолком в белой одежде. И качался… Мужество, которое весь день было со мной, внезапно меня покинуло.
– Что?.. Что это? – прошептал я и отступил назад нетвердой походкой по нетвердому полу.
Наверно, слова от ужаса застревали во рту, и Глеб их не слышал. Собрав последние силы, я крикнул:
– Что это?!
– Рубашка, – ответил Глеб. – Григорий постирал… И повесил… Ветер ее того… раздувает…
«О, как хорошо, что Наташа осталась там!! – пронеслось у меня в мозгу. – Как хорошо, что она не видела моего падения, которое произошло, хоть я стоял на ногах!» Глеб торопился отвязать одну из веревок. Он очень старался: ему нужно было набрать побольше смягчающих обстоятельств.
Противоречивые чувства разрывали меня и чуть было не разорвали совсем. С одной стороны, я был благодарен Глебу за то, что он был свидетелем моего минутного падения, но не заметил его – то ли из‑за темноты, то ли из‑за того, что был занят веревкой. Но, с другой стороны, я понимал: если бы не Глеб, мои нервы не расшатались бы и не дошли бы до такого ужасного состояния. Зачем же он совершил то, что он совершил? С какой целью? Это мне еще было неясно.
Через несколько минут мы спустились в комнату Гл. Бородаева. Внук писателя нес веревку, которой мы должны были его связать.
– Волосы у тебя в порядке: растрепаны! – сказал я, внимательно осмотрев Глеба. – Рубашка в порядке: без пуговиц!
– Может быть, и на пальто оторвать? Две или три? – предложил Глеб. Он готов был на все!
– Нет, не надо. Еще замерзнешь! – Я читал, что к подследственным надо проявлять доброту или, верней сказать, чуткость. – Теперь осталось только привязать тебя к стулу. К самому легкому, вон к тому…
Глеб покорно задрал руки, словно сдавался в плен. И мы привязали его к плетеному стулу. Его спина и спинка стула были тесно прижаты друг к другу.
– Запомни: ты так отчаянно рвался на помощь Племяннику, что нам пришлось тебя привязать! Впопыхах мы не рассчитали, что стул легкий и ты можешь бегать по даче вместе с ним. Запомнил? И главное: мы давно удрали. То есть покинули дачу… И уехали в город. Чтобы Племянник не устроил погоню.
Усвоил?
– Усвоил.
– Сколько времени потребуется тебе на эту операцию?
– Не знаю… Минут десять… или пятнадцать…
– Сверим часы!
– У меня нет часов.
– Ну ладно. Ждем тебя возле того самого пня ровно четверть часа! Будем следить по Наташиным часикам. Наташа, сколько сейчас?
Она протянула мае руку. Я взял ее руку в свою. И долго держал.
– Что, плохо видно? – спросила Наташа.
– Нет… просто я хочу дождаться, пока будет ровно двадцать часов двадцать минут. Хорошо запоминается; двадцать двадцать!
Она тоже взглянула на часики:
– Но ведь нужно ждать еще целых четыре минуты.
– Ничего, я подожду. Ровно в 20.20 я воскликнул:
– Операция начинается! Ты, Глеб, ничего не забудешь? Племянник должен поверить: мы давно покинули дачу! И уехали в город… А на самом деле ждем возле пня!
– Не забуду…
Я приблизился к Глебу и шепнул:
– Ну, а если… Считай, что мы тебя простили. Однако я надеюсь, что мы еще встретимся!
– Я тоже…
– Теперь все – на улицу! На цыпочках! Чтоб Племянник ничего не услышал, – скомандовал я.
Не только Миронова, но и все остальные охотно подчинились приказу, потому что Племянник изо всех сил барабанил по ржавому железу, и казалось, что вот‑вот высадит дверь.
Глеб остался один, с растрепанными волосами, со стулом на спине и в рубашке без пуговиц.
Мы на цыпочках покинули «старую дачу» и опять побежали.
Природа между тем продолжала жить своей особой, прекрасной жизнью, но уже в темноте. А что может быть печальнее опустевшего осеннего поселка! Да еще в вечернюю пору… Несколько раз я жил летом на даче. И вот, когда к концу августа одна дача за другой пустели, становилось тоскливо и одиноко.
Ну, а тут уж во всем поселке не было ни огонька! И мы то и дело попадали в лужи, в ямы, в канавы.
Мы вновь стали огибать сосновый лес, который днем был красивым, молоденьким, а сейчас потемнел и насупился, будто за один день постарел. И все деревья казались мне издали притаившимися злоумышленниками… Утром я бы этому, конечно, обрадовался. А тут даже дождь, и слякоть, и сырость не радовали меня. Мне неожиданно захотелось домой, в теплую комнату… На это было только минутной слабостью! Я ей не поддался. Я отбросил все. Верней сказать, отшвырнул!
– Разве это не мой пень? – воскликнул Покойник. И снова уселся на самую середину: другим уже сесть было некуда. И так же, как прежде, все у него дышало: и нос, и живот, и плечи.
Я это чувствовал в темноте.
– Уступи место женщинам! – сказал я.
– Разве мы в трамвае? Или в троллейбусе? – усмехнулась Наташа. – В лесу вежливость ни к чему.
Покойник вскочил. Но она не села. И даже Миронова продолжала стоять.
– А еще лирик! – сказал я Покойнику. – Посвящаешь стихи красавицам! – И тихо добавил: – Несуществующим…
– Не надо трогать Покойника, – попросил добрый Принц. Он по‑прежнему думал, что Покойник испытал уже счастье любви. А чужие чувства Принц уважал.
– Согласен: не будем ссориться в такую минуту! – сказал я. – Что там сейчас с нашим Глебом?
Я сказал «с нашим», потому что, представляя себе, какой опасности (может быть, даже смертельной!) подвергал себя Глеб, я готов был забыть о его вине, о его преступлении. "А если Племянник ему не поверит? – думал я. – А если, разъяренный, выскочит из подвала и набросится на беззащитного Глеба?
Или затолкает его в подвал и запрет?" Да, я готов был простить Глеба, потому что в тот момент он свершил подвиг во имя нас всех!..
– Конечно, можно было бы и не выпускать Племянника, – сказал я тихо.
– Можно ли так поступать с человеком? – ответила мне Наташа.
Под холодным дождем она думала о справедливости!
– Сколько сейчас времени? – спросил я у нее.
– В темноте не вижу, – сказала Наташа.
– Дай руку. Я разгляжу! Она протянула руку, и я долго разглядывал. Потом я еще три или четыре раза просил ее дать мне руку и снова долго разглядывал, потому что трудно было увидеть, рассмотреть стрелки. И вообще… Наконец я стал волноваться! Пятнадцать минут прошло. А Глеба все не было.
«Он пожертвовал собой и тем искупил вину, – думал я. – А я был с ним недостаточно чутким… Правда, я не проявлял грубости. Но все‑таки упрекал его. А он один на один, связанный и растрепанный, со стулом на спине, встретился в подземелье с Племянником. Не каждый бы на это решился. Вот Покойник бы ни за что не пошел! А я сам?» На последний вопрос мне трудно было ответить. И я, чтоб не думать об этом, еще раз взглянул на Наташины часики. Прошло уже двадцать минут…
Это было ужасно… "Во‑первых, вероятно, погиб Глеб, – думал я. – А во‑вторых, до электрички остается совсем мало времени. Уж если мы опоздаем на этот раз, нам не добраться до дому, раньше завтрашнего утра. А как мы сообщим об этом родителям! Никак! По телефону теперь уж не позвонить:
Племянник выпущен на свободу! Наши мамы и папы просто погибнут. Не в прямом смысле слова, а в переносном… Хотя некоторые, может быть, и в прямом.
Особенно мамы! За пап я как‑то меньше волнуюсь. А где ночевать? Не пойдем же мы в гости к Племяннику! Может быть, уехать без Глеба? Нет, невозможно.
Помочь ему? Как?!" – С Глебом что‑то случилось, – с плохо скрываемым беспокойством сказал я.
– Это из‑за меня, – сказала Наташа. – Я виновата. Я!.. В лесу, в темноте, под холодным дождем она продолжала думать о справедливости!
– О, не казни себя! – воскликнул я шепотом, чтоб не слышали остальные.
Она с плохо скрываемым испугом отодвинулась от меня.
– Ты не виновата, – уже спокойно, нормальным голосом сказал я. – Это же я запер Племянника в подземелье. Правда, у меня не было другого выхода.
Значит, никто не виноват. Такова жизнь!
– Сэ ля ви! – воскликнул Покойник. Он любил встревать в чужой разговор.
Это самое «сэ ля ви» было известно каждому первокласснику, но Покойник произнес так, будто звал французский язык. Вообще, убежав со «старой дачи», он осмелел.
– Еще возможна погоня, – сказал я.
И Покойник сразу заговорил обыкновенно, по‑русски:
– Какая?
– Племянник!.. Ну, а если Глеб не вернется, нам придется освобождать его!
Покойник умолк.
«Что же делать? – рассуждал я. – Не пойти ли в разведку? Но тогда мы наверняка опоздаем на электричку. Так, так, так… Где же выход? Может быть, мне одному остаться, а всем другим немедленно мчаться на станцию?» Я предложил это. И затаив дыхание ждал, что мне ответят: оставаться одному все‑таки не очень хотелось.
– Давай вдвоем, – предложил Принц Датский.
– Пусть женщины уедут! – воскликнул я. Посмотрел на Покойника и добавил: – И ты с ними.
Покойник не возражал. Но Наташа не согласилась:
– Еще есть минуты. Несколько минут… Подождем. Одного я тебя не оставлю.
Меня! Одного! Хотя и Принц тоже хотел остаться… Она сказала про меня одного!
Если б это было не в холодном лесу, а в какой‑нибудь другой обстановке, я бы, наверно, умер от счастья. А так я остался жить.
Хотя в следующую минуту могло показаться, что все мы умерли. Все пятеро!
Потому что мы затаили дыхание, прислушиваясь к тому, как чьи‑то пятки шлепали по лужам и грязи. Они шлепали очень звонко… И вот появился Глеб.
Вернее сказать, возник!
– Что у тебя в руках? – спросил я.
– Ботинки… Чтобы не падать.. Скорее! Скорее… Погоня!
– Где?
Мы помчались!.. Но, даже задыхаясь от бега, я все‑таки умудрился спросить Глеба:
– Он?
– Да… Очень был благодарен…
– Благодарен?
– Ну да… Очень хотел… Меня до станции… А их, говорит, убью! Ну, и я… Пока он за плащом…
Глеб, как всегда, не дотягивал фразы. Но тут уж трудно было его не понять, сколько он пережил!
«А все‑таки, если б не он, вообще бы ничего не случилось! – опять пришла мне на бегу упрямая мысль. – Значит, все равно будет дорасследование. Надо довести до конца!..» Глеб теперь был с нами, я уже за него не волновался, и желание забыть все и простить куда‑то сразу исчезло.
Так иногда бывало дома со мной… Если мама начинала меня ругать, я убегал и долго слонялся по улицам. Или сидел где‑нибудь у товарища. А когда возвращался, мама вновь за меня принималась. И тогда Костя по секрету мне сообщал: «Пока тебя не было, она волновалась, и называла тебя ласковыми словами, и готова была простить… А вот появился, успокоилась – и опять за свое. О женщины! Кто их поймет?» Я не был женщиной. Но с Глебом у меня получалось так же, как у мамы со мной. Сэ ля ви!
На этом мои рассуждения прекратились. Прервались… Потому что сзади мы услышали топот ног. Тяжелый, увесистый…
– Это Григорий… – с ужасом, задыхаясь то ли от бега, то ли от страха, прошептал Глеб. – Он вас… И тебя первого! Он обещал…
Я тоже не сомневался, что Племянник выполнит свое обещание. И убьет меня!
Или в крайнем случае оторвет голову…
– Надо уйти от погони! Успеть! – скомандовал я шепотом, чтобы Племянник не услышал моего голоса.
Покойник бежал впереди: он боялся больше нас всех! Но и меня покидало мужество.
– Быстрее! Быстрее! – крикнул я во весь голос. Шептать было уже не нужно:
Племянник наверняка видел нас. Его горячее дыхание было у нас за спиной.
Я обернулся. Ну да, это он! Племянник!.. Огромная темная фигура с каждой секундой приближалась, нагоняла нас…
«Все погибло! Мы не справимся с ним, – промелькнуло в моем сознании. – Но если даже возникнет борьба и мы неожиданно возьмем верх, победим его, электричка все равно за это время уйдет… Да мы и не победим! Женщины и Покойник не в счет. Остаемся мы трое – Принц, Глеб и я. Но как еще поведет себя Глеб? Неизвестно. Ведь это он все придумал! Он!.. Все случилось из‑за него. Значит, может быть, в борьбу вступим мы с Принцем вдвоем… Наташа, конечно, бросится мне на помощь. Но я этого не допущу. „Спасайся! Беги!“ – крикну я. И прегражу Племяннику путь своим телом!» Все эти мысли пронеслись в моей голове за какое‑нибудь мгновение. Топот погони был уже рядом… Совсем рядом! И жаркое, обжигающее мне спину дыхание Племянника… Вот сейчас! Сейчас все погибнет! Все мои усилия и находки окажутся ни к чему. Еще один его шаг… Только один! Ужасный, тяжелый… И он поравняется с нами! Уже поравнялся. Уже!..
– Опаздываем, ребята? – раздался рядом взволнованный мужской голос.
Я повернул голову – и увидел (уже не сзади, а сбоку!) высокого мужчину в плаще и с портфелем.
– Опаздываем на электричку? – переспросил он.
– Разве? – ответил я, готовый обнять и расцеловать его.
– Увидел, что вы бежите, и тоже помчался. Хотя и нельзя: сердце выскакивает…
«Наверно, больное! Как у Наташиной мамы…» – подумал я. Я любил этого незнакомого человека в плаще. Я обожал его!
ГЛАВА XII,
самая короткая и самая последняя (в этой повести!) С одной стороны к платформе неумолимо приближалась электричка, а с другой приближались мы.
«Если бы мы успели, тогда бы все наши родители остались живы в прямом и переносном смысле этого слова! Тогда все мои догадки, находки, сомнения и мучения оказались бы ненапрасными!» С этой мыслью я взбежал на платформу.
Судьбе было угодно, чтобы как раз в этот момент и электричка тоже поравнялась с нею.
– Садитесь! – крикнул Глеб. – А я билеты…
– Не надо! – ответил я.
«Лучше пусть нас всех оштрафуют, но зато родители будут живы
