В которой мы отправляемся на старую дачу На следующий день опытный глаз мог почти безошибочно определить: никто в классе, кроме меня, не знал о том, что на собрании ругали Нинель

 

«Все‑таки лучше, когда на родительское собрание ходят не родители, а братья, – думал я. – Если бы папа не остановил Костю, я узнал бы все до конца!» Утром я поймал брата в ванной.

– Скажи, за что они набросились на нее?

– Пожалуй, старик прав: ты разболтаешь об этом в классе. А она такая хорошенькая! Хорошая, я хотел сказать…

– Никто не узнает! Никто!..

– Знаю тебя!

Костя полез под душ…

Перед уроками ко мне подошла Наташа Кулагина. «На этой неделе она подходит уже не первый раз! – подумал я с плохо скрываемой радостью. – Это, значит, уже не случайность!..» О, как часто мы выдаем желаемое за действительное!

– Мама вчера не была на собрании, – сказала Наташа. – Интересно узнать, о чем там говорили.

Ее желание было для меня законом! И я сказал:

– Там ругали Нинель.

– Кто ругал?

– Родители. Не все, конечно. Но некоторые…

Губы ее задрожали. Наташа сказала громко и возмущенно:

– А другие молчали?

– Мой брат не молчал! Он бросился на защиту Нинель. Она ему нравится.

– Значит, у него вкус лучше, чем у тебя. О, если бы в эту минуту она могла взглянуть в зеркало, она бы поняла, какой у меня замечательный вкус!

– Мама больна… – сказала Наташа. – Она бы сумела им объяснить.

– Чем больна твоя мать?! – воскликнул я. – Может быть, надо помочь? Прикажи мне, скажи одно слово, и я сделаю все.

Наташа взглянула на меня с испугом. И даже отступила на шаг.

– Ты сам‑то здоров?

– О, не смейся! – воскликнул я с плохо скрываемой горечью и обидой. – Может быть, надо достать лекарство? Моя тетя работает в аптеке и всегда достает…

– Маме прописано только одно лекарство: не волноваться, полный покой! Это лекарство твоя тетя достать не сможет. Его в нашем веке просто не вырабатывают.

Я подумал, что эту мысль она непременно должна записать в тетрадку!

"Какой наша Нинель сегодня придет в класс? – размышлял я. – Наверно, никому уже не будет казаться, что она вот‑вот расхохочется. Она будет взволнована.

Что нам тогда делать? Успокаивать ее? Нет, нельзя. А может быть, она будет так спокойна, как никогда!.." Нинель Федоровна была абсолютно такой же, как раньше.

– Мы с вами должны будем посоветоваться. Как‑нибудь после… – сказала она.

– Может быть, в чем‑то я была неправа. Кстати, и о старой даче пора уже вспомнить. Я вам обещала. Подышим, погуляем в осеннем лесу. Глеб будет нашим проводником.

«Мы поедем на старую дачу! Походим по комнатам, которые описаны в повести… Я увижу стол, за которым работал Гл. Бородаев. Это так интересно; ведь мы с ним, можно сказать, коллеги!» – так я мысленно ликовал, не подозревая в те радостные минуты, что страшная история была совсем близко, почти рядом…

«Уголка Бородаева» в нашем классе уже не было. На стенде, который притащил Принц Датский, была устроена выставка, посвященная Пушкину; мы как раз проходили его стихи. Верней, изучали… Нинель говорит, что «проходить» можно только мимо чего‑нибудь.

Глеб принес мне из дому повесть Гл. Бородаева. И я прочитал ее еще раз. А полстраницы прямо‑таки выучил наизусть:

"Никто не знал его имени, ни тем более отчества и фамилии. Все звали его просто Дачником. Это прозвище как нельзя лучше соответствовало его положению в ту зиму; он снял угловую комнату на втором этаже старой дачи, выходившую единственным окном своим прямо в сад. Дачник почти никогда не покидал эту комнату.

А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью! Сперва она явно заигрывала с Дачником: кокетничала ослепительными лучами, забиралась к нему в комнату студеным ветром, постукивала по стеклу обнаженными ветками… Но он не обращал на нее внимания, и она обозлилась: задула, засвистела, заулюлюкала… Обозлились и соседи по даче: он не пытался развлечь их разговором в монотонные зимние дни. Никто не видел, что он ест, что он пьет. Перед сном он прогуливался минут пятнадцать, не более.

Последний раз в жизни он прогулялся в канун Нового года. Слышали, как в полночь он поднялся в комнату по ворчливо‑скрипучей лестнице. А утром его не стало…

Дверь, выходившая прямо на лестницу, была заперта изнутри. Окно, выходившее прямо в сад, было закрыто. На снегу – никаких следов. Дачник исчез". Так начиналась повесть. Потом, как я уже говорил, на протяжении трехсот двадцати трех с половиной страниц Дачника искали следователи, собаки и родственники, которых у него оказалось ужасно много. От них‑то он, как выяснилось, и скрывался на даче: они мешали ему что‑то изобрести… "Он искал покоя, – было сказано в повести, – но не того, который нашел. Хотя…

До сих пор ничего не известно… Поиски продолжаются…" – Дедушка хотел дальше… Продолжение… Но он… Понимаешь? – объяснил мне Глеб.

И вот мы должны были отправиться на место загадочного происшествия! Да, все, о чем рассказывалось в повести, оказывается, не было вымыслом, а случилось на самом деле. Об этом сообщил мне в то самое воскресное утро внук писателя. Он скрывал это раньше: думал, что мы побоимся ехать прямо на место совершенного преступления.

– Ты‑то, я знал, что нет… – сказал Глеб. – Ты Детектив! А другие?..

– Другим – ни слова! – сказал я. Потом Глеб сообщил мне другую новость, и она повергла меня во временное смятение: Нинель Федоровна заболела.

– Ясно: нервное потрясение, – сказал я. – Довели!

– Не‑ет, – стал объяснять Глеб. – Ей комнату в новом доме… Переезжала…

И вот! Простуда…

Мы разговаривали в школьной канцелярии, где все члены литературного кружка договорились собраться.

– С остальными я поеду за город в другой раз: зимою, на лыжах, – пообещала накануне Нинель. – Всем сразу на дачу являться неловко: все‑таки там не музей. Там же люди живут…

Я пришел минут за тридцать до срока: мне не терпелось. А Глеб еще раньше.

– Дежурная передала… Еще вчера вечером… Я заходил… – пояснил Глеб. – Нинель Федоровна ей… По телефону…

– А почему ты вчера же не сообщил нам? Или хотя бы мне одному?

– Боялся, что вы того… Не поедете… Может, мы сами? Без нее? А?.. Как ты считаешь? Или нет?.. Там можно дорасследовать… Раскрыть… Понимаешь? Ты ведь у нас Детектив!

Я погрузился в раздумье. И в этом состоянии находился довольно долго. До тех пор, пока не показались Наташа Кулагина, Принц Датский с Покойником и Миронова.

Принц Датский прямо с порога сообщил:

– Сегодня утром пришли на ум кое‑какие строчки. Может, вам будет приятно?

Он протянул тетрадный лист Покойнику. Принц никогда не читал своих стихов сам: он стеснялся. Покойник громко, нараспев, подражая настоящим поэтам, продекламировал:

Этот день для нас так много значит:

Мы давно стремились к старой даче! И хотя закрыли тучи небо, Едем мы под руководством Глеба! Сквозь дождя и ветра кутерьму Он везет нас к деду своему!..

Добрый Принц учел, что уже давно никто не просил Глеба вспоминать истории из жизни его дедушки, читать письма. Давно уже никто не разглядывал фотографии из семейного архива Бородаевых.

Прослушав стихи, Глеб как‑то приосанился, лицо его просветлело. Опытный глаз мог почти безошибочно определить, что Глеб вспомнил о тех днях, когда им интересовалась вся школа.

Добрый Принц призвал его руководить нами, и Глеб сразу заговорил громче и уверенней, чем обычно.

– Неизвестно, поедем ли мы, – сказал он. – Нинель Федоровна заболела.

– Чем? – спросила Наташа Кулагина.

– Переезжала в новый дом… И вот… Простудилась, – пояснил Глеб.

– Может быть, надо помочь?

– «Где эта улица? Где этот дом?..» – лениво пропел Покойник.

– Адрес?.. Его, наверное, никто… – сказал Глеб. И твердо добавил: ‑…не знает!

Он старался дотягивать фразы до конца: ведь Принц назвал его нашим руководителем.

– Поедем на дачу сами! – твердо сказал я, обращаясь сразу ко всем.

Пока не было Наташи Кулагиной, меня полчаса терзали сомнения. Но как только она появилась, решимость немедленно овладела мною: "Не ехать нельзя! Когда я еще смогу быть целый день рядом с нею? Сама судьба буквально подсовывает мне этот счастливый случай! Смею ли я отказаться? А вдруг я в ее присутствии и правда что‑нибудь дорасследую, распутаю что‑нибудь такое, чего не дораспутали следователи и родственники?

Она поймет, что я ношу свое прозвище не из‑за синего мешка с галошами, а по более серьезным причинам. И наконец‑то оценит…" – Люблю грозу в начале мая! – сказал Покойник. – Но в двадцатых числах сентября…

Вялым жестом он указал на окно.

– И еще неизвестно, как Нинель Федоровна отнесется, – сказала Миронова. – Она хотела сама лично погулять с нами по лесу. Подышать!

– Нас там очень… Я вчера вечером по телефону, по междугородному… – сказал Глеб. И решительно дотянул; ‑…предупредил, что мы сегодня приедем.

– Да‑а, ехать или не ехать – вот в чем вопрос! – воскликнул Принц Датский.

Тут раздался телефонный звонок.

Глеб все еще чувствовал себя нашим руководителем и поэтому схватил трубку.

– Да! Кто? Это вы, Нинель Федоровна?.. – Нежная, бархатная кожа его лица покрылась румянцем. – Да… Мы все… Вот не знаем, ехать ли… – И он решительно дотянул: ‑…или без вас не ездить?

Внезапно глаза Глеба вспыхнули немыслимой радостью. Острая наблюдательность подсказала мне, что Нинель говорит ему что‑то приятное.

– Ага, понимаю… Хорошо, мы поедем. Раз вы разрешаете… Передать трубку Алику?

Я выхватил трубку. Она была слегка сыроватой – так Глеб волновался.

– Слушаю вас, Нинель Федоровна! Ах, ангина? Ладно, я помогу Глебу. Обещаю вам! Спасибо, что доверяете!

Мне хотелось, чтобы Наташа Кулагина по ответам моим поняла: Нинель Федоровна именно меня попросила помочь Глебу, именно мне сказала, что доверяет. Чувство законной гордости переполнило мое сердце.

– Какая у вас температура? – крикнул я весело: у меня было отличное настроение. Но сразу же спохватился и с тревогой добавил: – Надеюсь, что невысокая?

– Тридцать восемь и пять, – сказала она. И повесила трубку.

– Мы должны оправдать доверие, – сказал Глеб четко и громко.

– Да? Ты считаешь? – промямлил Покойник.

– Теперь уже надо ехать, – сказала Миронова. – Раз она сама позвонила!..

– Слушайте все внимательно! – скомандовал Глеб. – Электричка уходит в девять пятнадцать. Все за мной, чтобы не потеряться. Не отставайте! Куда я, туда вы!..

– Ты сказала как‑то, что слава излечивает от робости и застенчивости, – прошептал я Наташе уже в вестибюле. – Верная мысль! Глеб опять излечился!..

– Очень жалко, – сказала Наташа.

Мы вышли на улицу.

А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью…

Погода была отличная! Лил дождь, ветер хлестал в лицо, земля размокла и хлюпала под ногами… «Это создаст нужное настроение, – думал я. – Ведь мы едем не развлекаться, а на место таинственного преступления!» – Пушкин любил осень, – сказал промокший Покойник. – Спрашивается: за что?..

 

ГЛАВА V,

которая подводит нас буквально к самому порогу страшной истории Пока мы ехали на электричке, погода испортилась. Выглянуло солнце. Природа явно заигрывала с нами: она кокетничала осенними лучами, забиралась к нам под пальто прохладным ветерком, махала нам обнаженными ветками… Разве можно в такую погоду как следует настроиться на мысль о преступлении?!

 

Но я все же настроился… Накануне я услышал по радио, что, оказывается, когда композитор Бородин умер, его друзья закончили за него оперу «Князь Игорь».

Это было для меня абсолютным открытием! Оно натолкнуло меня на идею. И даже на несколько идей сразу… Может быть, мне удастся закончить повесть Гл.

Бородаева? Вдруг я сумею разгадать тайну, куда девался тот человек? И напишу вторую часть «Старой дачи». Я прочту ее на литературном кружке. И Наташа Кулагина запишет в свою тетрадку какую‑нибудь замечательную новую мысль. «Конечно, его нельзя сравнить ни с Покойником, – напишет она, – ни даже с Принцем. И вообще ни с кем!..» Я не знал, не мог даже предположить, что в тот день, в то самое обычное воскресенье… Но не буду забегать вперед, хотя мне очень хочется забежать.

Бледный Покойник ожил под солнечными лучами и произнес:

– «Да здравствует солнце!» – сказал как‑то Пушкин. И в этом я с ним согласен.

Когда мы сошли с поезда на дощатую платформу маленькой дачной станции, Наташа стала оглядываться.

– Кого ты ищешь? – спросил я с тревогой.

– Вон расписание… Я должна вернуться к шести или семи часам. Не позднее!

Чтобы мама не волновалась.

– Она все еще не встает?

– Нет, – сказала Наташа. – Сердце…

Я бросился к расписанию. Мне казалось, что кто‑то хочет меня обогнать. Так всегда бывает, всегда: если какое‑нибудь существо становится небезразличным, думаешь, что оно нравится всем вокруг и все испытывают же чувства, что ты. Эта мысль не дает покоя!

– Есть электричка в семнадцать ноль‑ноль! – доложил я. – А потом в двадцать десять.

– Нам надо в семнадцать! Мы успеем?

«Нам… мы…» Я готов был слушать эти слова бесконечно!

– Идемте! – скомандовал Глеб.

От станции шли минут сорок, не более. Но и не менее, потому что я следил по часам. Специально взял у Кости часы, будто заранее знал, что они в этот день… Нет, забегать я не буду. Не буду!

– За мной! За мной! – командовал Глеб. Ему нравилось быть начальником. – Только не отставать!

Я его просто не узнавал.

Судьбе было угодно, чтобы дорога к даче была очень запутанной. Это мне нравилось: мы двигались, словно по лабиринту, – то сворачивали в лес, то шли между дачными заборами, то петляли вокруг каких‑то сараев, то опять углублялись в лес… Казалось, удирая от кого‑то, мы старались запутать следы.

Я подумал, что без Глеба нам ни за что не добраться обратно на станцию.

– За мной! За мной!.. – поторапливал Глеб. И вновь куда‑то сворачивал.

Наконец он остановился. И мы тоже.

– Пришли! – сказал Глеб.

Я взглянул – и увидел ее. Она выходила одной стороной прямо на дорогу, а другой – прямо в лес. Меня сразу поразило то, что старая дача вовсе не была старой.

– Ее покрасили, что ли? – спросил я у Глеба.

– Нет, она всегда такая была.

– «Тайна старой дачи» – это звучит? – спросил у меня Покойник.

– Звучит.

– А «Тайна новой дачи»?

– Не очень.

– Теперь понял? Знаешь, что такое авторский домысел?

Принц Датский смотрел на Покойника с уважением. А я лично терпеть не мог, когда Покойник начинал изъясняться вопросами, будто устраивал кому‑то экзамен.

– Почему не видно доски? – сказал он.

– Какой? – спросил Глеб.

– Мемориальной, конечно! «Здесь жил и умер…» – А он не здесь…

– Тогда по‑другому: «Здесь жил и не умер писатель Гл. Бородаев»!

«Может, Покойник все‑таки хочет поставить над своим очередным стихотворением буквы „Н. К.“? – подумал я. – Чего он вдруг в Наташином присутствии так старается?» Принц Датский продолжал смотреть на него с уважением.

Я решил немедленно перехватить инициативу.

– Больше я не могу молчать. Вы должны узнать кое‑что важное, – сказал я. – То, что написано в повести Гл. Бородаева, – это не авторский домысел.

Здесь, на этой вот даче, исчез человек… Как будто его и не было! Мы с вами пойдем не по следам повести, а по следам преступления…

Покойник притих.

– На даче кто‑нибудь есть? – спросил я у Глеба.

– Дачники все уехали.

– До одного?.. – прошептал Покойник.

– Ну да, это же видно! – бодро ответил я. – В поселке сейчас ни души. Кричи не кричи, никто не услышит.

– А зачем нам кричать? – спросила Наташа.

– О, не бойся! – воскликнул я. – Конечно, всякое может случиться. Но я… то есть мы тут, рядом. Все‑таки исчез человек…

«Если бы мне представился случай от чего‑нибудь ее защитить!» – подумал я в ту минуту.

Миронова подняла руку.

– Нинель Федоровна сказала: «Подышим, погуляем в осеннем лесу!» Острая наблюдательность подсказала мне, что Миронова не боится: она просто и на расстоянии подчинялась классной руководительнице. Такой у нее был характер.

– Сначала подышим воздухом, которым дышал Гл. Бородаев! – ответил я ей.

– А как мы туда попадем, в эту дачу? – спокойно спросил Принц Датский.

– Дверь открыта, – сказал Глеб. – Я же предупредил, что мы будем. Вчера по междугородной…

– Пошли! – крикнул я. – Не бойтесь!

И первым вошел в дачу.

Там было тихо. Только сверху раздавалось какое‑то бормотание. Все застыли.

Я тоже вздрогнул… Но даже опытный глаз не смог бы этого определить: вздрогнул внутренне, про себя.

– Это племянник хозяйки, Григорий, – сообщил Глеб почему‑то не сразу. – Он сторожит все дачи в поселке. Он ждет нас… И все нам расскажет.

«Та самая лестница! – подумал я. – „Ворчливо‑скрипучая“, как написано в повести. По ней в новогоднюю ночь шел Дачник после своей последней прогулки. Больше он не гулял!..» Мы стали подниматься по «ворчливо‑скрипучей» лестнице. Она не скрипела.

«Понятно: авторский домысел!» – сказал я себе.

Сверху, из комнаты, стали ясно доноситься слова:

– Вы так?.. А мы – вас – бац по загривку! Вы все‑таки трепыхаетесь? А мы вас по шее – трах!..

Покойник остановился. За ним и все остальные. Сверху неслось:

– Ах, вы еще живы? Тогда получите! И еще, и еще, и еще!..

– Что там происходит? – спросил Покойник.

– Может быть, надо помочь? – воскликнул я. Бросил прощальный взгляд на Наташу и кинулся наверх.

Дверь угловой комнаты была приоткрыта. Племянник Григорий играл сам с собой в «дурачка». Он «ходил» и за себя и за противника, которого не было.

– Ах, вы еще дышите? Вот вам! Вот вам еще! Он стал подкидывать королей.

– Сюда! Смелее сюда! – крикнул я, словно взобрался на вершину горы, а остальные были еще где‑то на склоне. Миронова зашагала: она подчинялась командам. Глеб тоже взбежал наверх. Поднялась и Наташа. Принц Датский прикрывал собою Покойника.

Племянник Григории повернул голову к нам и погасил папиросу прямо об стол, на котором лежали карты.

Это было огромное существо лет двадцати пяти, не более.

– Он вырос на глазах у дедушки, – сказал Глеб.

Я часто стараюсь представить себе взрослых людей детьми, которыми они были когда‑то… Григория я почему‑то представить себе ребенком не смог. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что почти в каждом человеке на всю жизнь остается что‑нибудь детское: или взгляд, или смех, или какой‑нибудь жест. У Григория ничего детского не осталось… И я не мог вообразить себе, как Гл. Бородаев таскал его на руках.

Я уже говорил, что прозвища стали у нас в школе «повальным бедствием»: почти никого не называли по имени. Я до того привык к этому, что, знакомясь с каким‑нибудь человеком, сразу же мысленно давал ему прозвище. Григория я стал про себя называть Племянником. Очень как‑то не подходило к нему это милое семейное слово, вот я его и прозвал: мы часто давали прозвища как бы в насмешку. Низкорослому кричали: «Эй, Паганель!», а длинному: «Пригнись, Лилипутик!» Племянник поднялся со стула.

Можно было подумать, что ему от рождения досталась не своя голова: она была очень маленькой. И на лице было так мало места, что на нем не умещалось ничего, кроме усмешки. Усмехался Племянник все время.

– Ну, чего вам показывать?

– Нам все интересно! – сказала Миронова.

– В этой комнате тот самый чудак жил, который пропал. Залез сюда под Новый год – и баста. Провалился, как будто мать родная не родила. Соображаете?

Миронова сразу стала записывать. Она на всяких докладах, лекциях или творческих встречах записывала буквально каждое слово. Скажет докладчик:

«Здравствуйте!» – она начинает писать. Скажет он: «До свидания!» – она тоже запишет и захлопнет тетрадь.

«Туго, как струны, натянутые провода чуть не касались окна его комнаты…» – вспомнил я строки из повести. Провода в самом деле «чуть не касались».

Тут не было домысла.

«Пора уже наконец по‑настоящему оправдать свое прозвище!» – решил я. И произнес:

– Мне помнится, в повести сказано: «В полночь на даче потух свет. Утонул во тьме и весь дачный поселок…» – Слушай, парнек, ты не выскакивай!.. – Племянник отмахнулся, будто на том месте, где я стоял, вдруг зажужжал комар. В слове «паренек» он почему‑то пропустил первое "е".

Я очень любил, чтобы на меня при Наташе Кулагиной поглядывали девчонки и чтобы она это замечала. Я был счастлив, если при ней ко мне обращались за помощью, просили что‑нибудь объяснить: задачку или там теорему… Но когда при ней ко мне относились пренебрежительно, я ужасно страдал.

– Понимаете, – стал я объяснять сразу всем, – напрашивается такая догадка: раз электричества не было, Дачник мог вылезти через окно, схватиться за провода (они были в тот миг безопасны!), потом мог долезть, цепляясь за них, как циркач, до первого столба, а потом спуститься на землю. И навсегда скрыться от родственников! Поэтому и следов на дачном участке не было. Это, как говорят, гипотеза… То есть предположение.

– Окно было заперто изнутри, – сказал Глеб.

– Тогда гипотеза отпадает!

– Если ты, парнек… – угрожающе начал Племянник. Слово «паренек» он упорно сокращал на одно "е", и слово звучало пренебрежительно. Сердце мое сжалось от боли: ведь рядом была Наташа.

– Гипотеза отпадает! – громко повторил я, трепеща всем телом при мысли о том, что он совсем уж унизит меня при н е й. И я не смогу потребовать удовлетворения: все‑таки он был в два раза длинней меня.

Он снова махнул ручищей, словно прогнал комара. Но все‑таки оскорбительные слова не слетели с его насмешливых губ.

Мы спустились по «ворчливо‑скрипучей» лестнице, которая не скрипела.

Племянник распахнул какую‑то дверь, пригнулся и вошел в комнату. Мы тоже вошли. Комната переходила прямо в террасу, а терраса выходила прямо во двор.

– Хороший был писатель, – сказал Племянник. – Он у тетки дачу сразу на полгода, а то и на год снимал. И деньги вперед платил. Хороший писатель!

– В этой комнате он создавал «Старую дачу»? – спросил я.

– Слушай, парнек, если ты будешь выскакивать… Если ты будешь…

– Понятно! Понятно! – перебил я. – Я нарушаю ваш план? Это, поверьте, от нетерпения!

Опять он не успел унизить меня при ней.

– Писатель здесь не писал, – сообщил нам Племянник. – Он про Дачника в подвале писал. В подземелье… Миронова продолжала записывать.

– Здесь есть подземелье? – шепотом спросил я.

– Он утром залезет туда – и баста. До обеда не видно, будто мать родная не родила… Соображаете?

– Философ Диоген сочинял в бочке, – лениво изрек Покойник. – А этот, значит, в подвале?

– Он там страху на себя нагонял, – объяснил нам Племянник. – Там сыро, темно…

– Понимаю: входил в настроение! – продолжал выхваляться Покойник.

Племянник Григорий почему‑то не крикнул ему: «Слушай, парнек!..» – а рассказывал дальше:

– Я там бумажки какие‑то нашел, листочки… Хотел выбросить, а тетка говорит: «Снеси‑ка в музей!» Я и снес. Есть у нас музей на соседней станции.

– Видимо, краеведческий, – высказал предположение Покойник.

Племянник и тут не цыкнул на него, а спокойно сказал:

– Ага, этот самый. Мне благодарность в письменном виде выдали! Бумажки эти под стеклом разложили и написали:

«Найдены и доставлены Григорием Шавкиным». Теперь все читают. Экскурсантам про меня рассказывают… Соображаете?

– Еще бы: рукописи, черновики! – снова вмешался Покойник.

– Они самые! – согласился Племянник.

Я давно заметил, что личности вроде Племянника обычно выбирают одного какого‑нибудь человека и начинают к нему придираться: "Ну, чего смотришь?

Чего уставился? Чего тут стоишь? Чего тут сидишь?" Хотя все остальные тоже смотрят, тоже стоят и тоже сидят. Но типы вроде Племянника выбирают кого‑нибудь одного и, как правило, самого симпатичного, самого интеллигентного человека. Племянник выбрал меня…

– Слушай, парнек, чего в пол уставился? Слушать не хочешь?

– Он, вероятно, задумался, – сказал Покойник. Все посмотрели на него с благодарностью: он вроде бы меня защитил. Это было невыносимо!

– Скорее туда! – крикнул я. – В подземелье!.. К рабочему месту писателя!

– Если не дрейфите, то айда! – сказал Племянник. Это мое предложение его почему‑то не разозлило. Позже я узнал почему. Но в ту минуту… В ту минуту догадка не захотела меня озарить, хотя вообще она делала это очень охотно.

Бледный Покойник топтался на месте.

– Боишься? – спросил я шепотом, но так, чтобы услышала Наташа Кулагина. Я должен был раскрыть ей глаза!

Мы стали спускаться по ступеням, на которых скользила нога: может быть, это была сырость, а может быть, даже плесень… Радостное волнение охватило меня; по таким вот ступеням спускались в подземелья настоящие сыщики. Они спускались, зная, что могут уже никогда не подняться!..

«О, если бы нас поджидала там какая‑нибудь опасность! – мечтал я. – Наташа бы в страхе бросилась не к Покойнику, а ко мне, и я бы нашел выход из положения. Я спас бы ее! Но, к несчастью… Раз туда каждый день залезал Гл. Бородаев, значит, ничего опасного там быть не может. И я не смогу доказать ей…» – Эй, парнек, опять ты того… поперек батьки в подвал лезешь! Я свет зажгу.

Он повернул выключатель. И сквозь приоткрытую дверь, обитую, как и полагается, ржавым железом, выползла полоска тусклого света. В повести Гл.

Бородаева свет всегда «выползал» из приоткрытых дверей или «мрачно выхватывал» что‑то из темноты, а потом, когда двери закрывались, он «уползал» обратно. Это я хорошо помнил.

Племянник с трудом раскрыл дверь до конца. Она завизжала на плохо смазанных петлях. В повести у Гл. Бородаева все дверные петли были обязательно плохо смазаны и визжали. Это я тоже помнил.

Итак, все было прекрасно, как в самых настоящих детективных произведениях!

– Валяйте! – сказал Племянник.

Миронова опередила всех: она любила выполнять приказания. Племянник пропустил нас в подвал. Последним вошел Покойник… На меня приятно пахнуло гнилью и плесенью. Я вдыхал полной грудью!

Внезапно дверь с визгом захлопнулась. Потом железо проехало по железу – это Племянник задвинул щеколду. Он остался по ту сторону двери, которая, как мне показалось, захлопнулась навсегда!..

 

ГЛАВА VI,