Где меня обвиняют в убийстве

 

Телефонная трубка лежала на столе в канцелярии. Детективная сообразительность подсказала мне, что следователю со станции Антимоновка я был, говоря уголовным языком, позарез нужен. Иначе не стал бы он ждать, пока секретарша директора поднимется наверх, а я спущусь вниз.

Мура, войдя в канцелярию вместе со мной, воззрилась на трубку как на экспонат для бывшей кладовки, переименованной в «кладовую памяти» и одновременно в «Уголок Ал. Деткина».

Я взял трубку, представился и услышал:

– С вами говорит следователь станции Антимоновка Антимоновского района.

Да‑да, меня называли на «вы». Но в этом проявлялось, я чувствовал, не уважение, а плохо скрываемое злорадство и холодная, даже морозная официальность.

– Уведомляю, что вы, Деткин, обвиняетесь… в убийстве.

Многоточие поставил я, а в его фразе многоточия не было. Он изъяснялся, говоря судебным языком, по‑прокурорски, резко и без каких‑либо знаков препинания: прокуроры никогда не сомневаются в том, что произносят. И поэтому не спотыкаются на «препинаниях». Даже если их улики сомнительны. Кажется, что обвинительные речи свои они заучивают наизусть.

– Вы обвиняетесь в убийстве не один, а вместе с вашими сообщниками.

Мне стало легче: коллективная вина раскладывается все же на нескольких или на многих. А кроме того, как говорится, «на миру и смерть красна».

– Одного из ваших сообщников может оправдать чистосердечное раскаяние, – добавил следователь. – Одного. Но не вас!

– А кого? – Мой голос, казалось, не прозвучал, а осел в трубку, как от растерянности садятся или, говоря литературным языком, опускаются на стул или на пол.

– В обвинительном заключении все будет уточнено, – вновь по‑прокурорски, словно бы наизусть оттарабанил он.

Мне особенно не понравилось слово «заключение». Потому что оно было тюремным.

– Явитесь послезавтра, в воскресенье, на печально знакомую вам станцию Антимоновка Антимоновского района вместе со своими сообщниками. И сразу же направляйтесь на «старую дачу». Там я буду вас ждать. Явиться должны только участники вашей преступной группы. Чтобы можно было восстановить точную картину содеянного! В интересах следствия необходимо, как вы понимаете или не понимаете, соблюдать тайну от всех остальных.

– И от учителей, и от родителей?

– Ото всех! Ты маленький, что ли? Надо тебе объяснять?

Он неожиданно перешел на «ты» – и мне стало легче: все‑таки маленьких обычно щадят.

– Послезавтра, как вы сами сказали… воскресенье. Как же нам объяснить родителям?..

– Умели убить – умейте и объяснить! – перебил он. – Не задавай следствию наивных вопросов. Вообще вопросы будем задавать мы. – Он помолчал, несколько доброжелательно подышал в трубку и предупредил: – Если сами не явитесь, доставим силой! Но это только усугубит. И вообще будет позор!

– Нет, нет, мы приедем, – засуетился я, не собираясь менять свою славу, к которой я уже привык, на позор, к которому, наверно, привыкнуть нельзя.

Он говорил не «приедете», а «явитесь», не «привезем», а «доставим», не «сделанное», а «содеянное». О, как суть этих слов, еще недавно любимых мною, круто изменилась, когда стала относиться ко мне самому!

Внезапно голос антимоновского следователя показался мне отдаленно знакомым. Чтобы он не оборвался, а продолжал звучать в трубке, я сказал:

– Но все‑таки… родители будут очень обеспокоены…

– В зале суда они обеспокоятся куда больше. Так что пусть привыкают. Еще раз предупреждаю: никто, кроме вас, непосредственно обвиняемых, ничего знать не должен. Если ход следствия будет нарушен, возникнет дополнительный пункт обвинения!

«Преступление», «следствие», «обвинение». Да, эти близкие мне понятия я захотел вдруг от себя отдалить!

И все же его голос казался мне не то что хорошо знакомым или как бы родным… а просто похожим. На чей?!

– Мы вечером… вернемся домой? – пробормотал я так, будто уже находился на скамье подсудимых перед глазами судей и заседателей, которые называются «народными», потому что судят от имени всего народа. Хотя с народом они не советуются…

– Вы вернетесь домой, оставив нам подписку о невыезде.

– Откуда? Со станции Антимоновка?

– Не разводи антимонию! – Он захихикал, довольный своей шуткой. – Не прикидывайся дурачком. – Он, выходит, считал меня умным. – Подписку о невыезде из города, в котором вы проживаете… пока.

Перед словом «пока» он сделал паузу, похожую на непреодолимую пропасть. Это был единственный знак препинания, который он позволил себе. А вместо слова «живете» сказал «проживаете». Как детектив, я улавливал все эти профессиональные особенности.

– Спасибо, – зачем‑то пролепетал я.

– Спасибо нам говорят пострадавшие, а не обвиняемые.

Обвиняемыми были мы. А кто – пострадавшим?

– Это… ошибка, – набрался смелости возразить я.

В ответ он, говоря литературным языком, раскатисто расхохотался. И смех его прогрохотал как гром над судьбами членов нашего литкружка.

– Что? Какая ошибка?! – заметалась по канцелярии Мура. И на всякий случай прикрыла дверь директорского кабинета.

– Он… то есть следователь… вызывает меня по поводу одного дела. Но мне оно кажется… ошибкой.

Я скрыл суть разговора, но в то же время ничего не наврал. «Это искусство: не врать и одновременно не говорить правду!» – поучал меня, помню, брат Костя. В этом случае я оказался учеником‑отличником, хотя во всех остальных случаях им не был.

– Следователь хочет с тобой посоветоваться! – ликующе предположила Мура. – Наша юриспруденция, таким образом, признала твой детективный талант!

Она распахнула дверь директорского кабинета:

– Вы слышите: с Аликом Деткиным советуются профессиональные следователи! Я знала вундеркиндов‑пианистов, вундеркиндов‑скрипачей, вундеркиндов‑математиков… Но следователь‑вундеркинд? Этого еще не было.

Она просунула голову в кабинет. И, услышав какую‑то директорскую фразу, восхищенно заострила свой внешний облик:

– Вот именно: вся школа может гордиться!

«Чем? – задал я с плохо скрываемой подавленностью вопрос самому себе. – Чем гордиться? Подписками о невыезде? Но мы же никого, мне помнится, не убивали! Неужели нам припишут чужое преступление… как в годы репрессий? Неужели и сейчас бывают нарушения законности? И неужели такое нарушение нарушит всю нашу жизнь?!»

О, как верна народная мудрость: от взлета под потолок до падения на скамью подсудимых расстояние короче гусиного носа. И даже воробьиного.

…На следующий день я собрал в бывшей кладовке, а ныне «Кладовой памяти» весь литературный кружок. Не пришел только Глеб, который после нашего возвращения домой вообще ни разу не появлялся.

– Не волнуйтесь, пожалуйста, нас обвиняют в убийстве, – сообщил я.

– В каком убийстве? – с мужественной сдержанностью осведомилась Валя Миронова. Она никогда не совершала не только преступлений, но даже малейших нарушений. «Правила внутреннего распорядка» свято хранились в ее душе.

– Подробности пока неизвестны. Это какое‑то недоразумение… Но звонил следователь. Мы все – и Глеб тоже – должны послезавтра, в воскресенье, явиться на станцию Антимоновка Антимоновского района. И более того – на ту самую «старую дачу».

– Но ведь мы никого не убивали, – сказал Принц Датский, который был силачом, но убийцей – никогда.

– Раз следователь требует, надо явиться. Всем шестерым! – с необычной для него смелостью заявил Покойник.

– Да… Без родителей и учителей, – подтвердил я. А потом добавил: – Без братьев и сестер.

Я так сказал, потому что мама и папа могли попросить старшего брата Костю защитить меня на «старой даче» (мало ли какое нарушение законности могло случиться!). Костя обязательно попытался бы захватить с собой и Нинель… Так ему удобней было бы меня защищать. У нее на глазах! Могла поехать и Наташина сестра, чтобы их общая мама‑сердечница не волновалась.

– Но ведь мы ничего преступного не совершали, – четко и убежденно произнесла Валя Миронова.

– Пока нет официального обвинения – нет обвиняемых. Пока нет приговора – нет виновных, – квалифицированно, как и подобало детективу, объяснил я.

Никто уже, общаясь со мной, не путал слово «детектив» со словом «дефектив», что случалось раньше: события на «старой даче» заставили всех запомнить, как называется мое призвание.

– На этот раз защищу вас я. И обнаружу истинного виновника!.. – внезапно, словно бы окончательно ожив, пообещал Покойник.

– Я предпочитаю, чтобы меня защитил Алик, – с надеждой на торжество справедливости и верой в меня возразила Наташа.

Это был самый счастливый миг в моей жизни! Не было бы счастья, да несчастье помогло!

 

Глава VII,