В которой я из обвинителя становлюсь защитником

 

Писал я вторую «Очень страшную историю», и все время мне чего‑то недоставало. Потом я сообразил, что не хватало погони. Бегство было, а погони не было. Детектив получился неполноценный… Но я, как и Валя Миронова, в данном случае не мог нарушать «правду жизни». Как было, так было… Но что‑то вроде погони все‑таки произошло: освободив из подземелья «голодного зверя», Покойник за нами как бы погнался. Верней сказать, он нас догонял. «Но все равно он бежал по нашим следам. Значит, в какой‑то степени это можно считать погоней», – подумал я. И успокоился.

Догнал нас Покойник на платформе станции Антимоновка. Вид у него был до того героический, что наш литкружок сам собой расступился. И дважды освободитель оказался в центре. Дважды потому, что он освободил из подземелья «голодного зверя» и одновременно освободил от него нас.

Губами Покойник впился в кисть своей левой руки. Предполагалось, что он ранен… Но раны без крови никогда не бывает. А кровь Покойнику высосать не удавалось. Выпустив изо рта кисть левой руки, он произнес:

– Освободил!

Но это уже относилось к Племяннику Григорию. «А мы вас вот отсюда ударим… А мы вот отсюда воткнем… А мы вас по загривку, по голове!» Все это угрожало членам нашего литкружка. Если бы не Покойник… Так, к сожалению, получалось.

– То, что должен был выполнить он, – Покойник ткнул пальцем в Глеба Бородаева, – пришлось выполнить мне.

Он употребил именно глагол «выполнить», который в сознании людей соединен с красивым существительным «долг». О, как мы порой склонны украшать собственные поступки!

Мимо проходила дежурная по перрону, помахивая жезлом с красным металлическим кружком на конце, говоря интернационально‑освободительным языком, свободно и независимо. Станция Антимоновка была конечная, даже называлась «железнодорожным узлом», а такие узлы всегда «распутывают» дежурные в форменной одежде.

– Где тут… прокуратура станции Антимоновка? – неожиданно для себя самого спросил я.

– Никакой прокуратуры у нас нет, – ответила она. И утвердительно еще раз махнула жезлом.

«Так, так… Мое расследование началось с подарка, сюрприза: прокуратуры на станции Антимоновка нет, а значит, нет и следователей этой прокуратуры… Нет и ее сотрудников!»

Вроде бы угадав своим тонким и даже тончайшим чутьем эту мысль, Наташа прижалась к моему плечу, а может, увы, просто его коснулась. И прошептала:

– Глеб не виновен. Докажи это!..

– Ты уверена?

О, как я посмел в ней усомниться?!

Разорвав в клочья своим прожектором вечерние сумерки, подкатила электричка. Мы, говоря агрессивным языком, ворвались в вагон и захватили места.

Покойник, говоря все тем же языком, занял целую скамейку. Он раскинул руки, готовый принять в свои объятия, говоря рифмованным языком, комплименты и аплодисменты.

Рифмы не заставили себя ждать.

– Я вот набросал кое‑что… – еле слышно проговорил Принц Датский, прикрывая мягкой застенчивостью твердость своих принципов и физическую силу. – Может быть, тебе, – он обратился, увы, не ко мне, а к Покойнику, – будет приятно?

И прочитал:

 

В этот день мы ждали, словно хлеба,

Чтобы кто‑то,

смел,

но не жесток,

Нам помог простить ошибку Глеба…

И Покойник в этом нам помог!

 

Принц Датский был деликатен, как настоящий принц: «преступление» Глеба – если оно вообще существовало – он назвал «ошибкой» и готов был ее простить.

Но прощение следует за виной. А была ли вина? По крайней мере, прокуратуры на станции Антимоновка не было! С этого я и начал проникать в глубь событий.

– Глеб, подойди, пожалуйста, ко мне… – попросил я Бородаева‑младшего.

Он подошел с видом несчастным и – более того – обреченным.

– Начинаю свое, так сказать, частное расследование. Поскольку им официально уже занимался следователь… Если, конечно, он следователь!

– А кто же он? – с вызовом, но еще без тревоги спросил Покойник.

Все члены литкружка сгрудились на двух скамейках, так что Покойнику не удалось полусидеть или, вернее, полулежать, а пришлось потесниться.

– Что это ты… завел? – с неудовольствием поинтересовался он.

Ему казалось, наверное, что своим «частным» сыском я хочу заглушить его успех и не дать успеху превратиться в триумф. Покойник явно хотел занять мое место в президиумах! Но я это место уступать не собирался. А главное – он хотел занять мое место в Наташином сердце.

Такого я не мог допустить даже ценою жизни. Поэтому и приступил к делу немедленно:

– Так, так, так… Пока, значит, мы выяснили, что никакой прокуратуры на станции Антимоновка нет. А если бы она и была, то вряд ли бы работала в выходной день. Сегодня ведь воскресенье! Но она вдобавок, как мы уже выяснили, вообще не существует.

– Ты что?! Как это – не существует?! – Покойник обиделся за станцию Антимоновка. – На каждой станции должна быть… Я знаю: у меня брат учится на юридическом факультете.

– У тебя есть брат?

– Почему это у тебя есть, а у меня не должно быть?

Покойник с плохо скрываемым раздражением придирался ко мне: триумфа не получалось.

– Может быть, у тебя сестра, а не брат. Откуда я знаю? Анкету твою не проверял. – Неожиданно у меня возникли в ушах голос следователя, а в глазах – его походка, столь напоминавшие голос и походку… – Произнеси, пожалуйста, две фразы. Всего две, – не то попросил я Покойника, не то приказал ему.

– Что за ерунда? Какие такие фразы?

– Очень простые… Повторяй за мной: «В зале суда они обеспокоятся еще больше. Так что пусть привыкают».

Загипнотизированный моим детективным взглядом, он повторил фразы «следователя», произнесенные по телефону.

– Теперь пройдись, пожалуйста, туда‑сюда по вагону…

Загипнотизированный прошелся.

– Так, так, так… – удовлетворенно произнес я. Потому что уже не сомневался, чьи именно голос и походку напоминали мне голос и походка «следователя» несуществующей прокуратуры. Покойника, только Покойника! Я, пока бежал до станции, все раздумывал: на кого же похож «главный»? А оказывается, вот на кого! – Где же сейчас, любопытно узнать, тот следователь несуществующей прокуратуры? – с плохо скрываемым ехидством спросил я. – Почему не пришел на станцию вместе с тобой?

– Остался на даче…

– Как он мог остаться на чужой даче?

– Это дача Племянника Григория и его тети. Он с ними там и остался.

– Так, так, так… Путаешься в показаниях, милый! – с плохо скрываемым торжеством произнес я. – Эта дача теперь принадлежит не Племяннику и не его тете.

– А кому же?

– Кому? Небезызвестной тебе семье Рыжиковых!

– Что‑о?

– То самое, милый. Ты накануне приезжал на дачу, чтобы провести генеральную репетицию и заодно содрать с почтового ящика жестянку с вашей фамилией. А впопыхах содрал жестянку с номером дачи. Ну, ошибся… Осенние вечера темные. Бывает! Случается.

Я все настойчивее входил или, точнее, возвращался в роль детектива.

– Ты что, допрашиваешь меня? – с плохо скрываемым возмущением вскричал Покойник.

– Можно сказать и так…

– А по какому праву?

– По праву порядочности, – неожиданно и тихо ответила за меня Наташа.

– Стало быть, твой брат‑студент остался на даче?

– Ну да! То есть не брат, а следователь…

– О, как мудры, гражданин Рыжиков, народные поговорки! Вы не замечали? Например: слово не воробей, вылетит – не поймаешь! Правда, воробья тоже поймать нелегко… Но слово еще труднее…

– Почему ты называешь меня «гражданином»? Я пока еще не на суде.

– Вот именно: пока… Пока ты на следствии. Думаю, оно будет успешным!

– Что значит – успешным?

– Значит, все расставит по своим местам. И установит: кто прав, а кто виноват.

– Хочешь объявить меня виноватым? За то, что я вас всех спас?!

– Если спас, мы скажем спасибо. А если… Давайте продолжим. Стало быть, твой брат остался на даче, поскольку она ему и принадлежит. Вы, я полагаю, купили ее у тети Племянника?

– Ничего я не покупал!

– Так, так, так… Не покупал? Ты‑то, конечно, не покупал. У тебя и денег таких нет. Купили твои мама и папа. Это понятно.

– Дачу купили? – переспросила Валя Миронова. – Богатые, значит…

И я вдруг вспомнил, что отец ее был вовсе не в пальто, а в старом, поблекшем плаще, хотя уже властвовала поздняя осень, пронизывающая, как говорится, до костей, то есть до самого, можно сказать, скелета. И на все пуговицы отец застегнулся вовсе не ради официальности, а потому, что продрог… Слишком запоздало мы порой познаем истину! И почему мы так часто ощущаем свои недостатки как достоинства, а чужие достоинства как недостатки? Почему порой столь болезненно, тяжко воспринимаем свою нужду, даже если она ничтожна, и столь безболезненно, легко – чужую, даже если она огромна?!

Я заметил то, чего не замечал прежде: Валя всегда ходила в одном и том же платье. Наверное, стирала и вновь надевала, стирала и вновь… Может, она и нормы старалась перекрывать, чтобы когда‑нибудь выбиться из бедности, из нужды?

Заодно я заметил, что и свитер Принца Датского был ему короток: рукава обнажали руки чуть ли не до локтей. Значит, и он нуждался? Как‑то я раньше не замечал всего этого. Почему? Потому, видимо, что мои родители были научными работниками (не «сотрудниками», как называли себя псевдоследователи, а работниками!). И наша семья не нуждалась. Мы жили, как говорила мама, не богато, но сносно. А Валя и Принц жили, выходит, несносно. Но молча сносили эту несносность… Чтобы скрыть стыд, я поспешил продолжить свое расследование.

– Ты, кстати, вчера договорился с братом, что ключ будет у него в руке, – с грустью из‑за все еще не покинувшего меня стыда сказал я Покойнику.

– Договорился?!

– Конечно… Ключ был зажат в руке – и никому не был виден. А ты как‑то догадался, что он там. Точнее сказать, ты это знал… Вы договорились вчера на даче.

– Не был я здесь вчера!

– Как же так – не был? Припомни… Ты ведь контролеру сперва вчерашний билет протянул. А потом уж сегодняшний. Забыл, что ли? Запамятовал?

– Да, сначала предъявил вчерашний билет, – подтвердила Валя Миронова. Она всегда была верна «правде жизни».

– Не было этого!

– Контролера или билета?

– Ничего не было…

– Это уж слишком, гражданин Рыжиков. Все было: и контролер, и билет. Не сейчас… А когда мы ехали в Антимоновку. Утром… Кстати… – Это словечко «кстати», я заметил, очень действует на преступников! – Так вот, кстати, вы, гражданин Рыжиков, действительно виноваты перед Племянником.

– Я? В чем?!

– А в том, что он целую ночь просидел под замком. Вы же вчера его заперли. Или это сделал ваш брат, студент юридического факультета, сегодня утром?

– Какой брат?

– Как и у меня, старший!

Такая детективная ирония тоже действует на преступников.

– Никто не запирал Племянника!

– Не запирал? Так, так, так… А как же он оказался запертым, если никто не запирал? Подобного не бывает! Запер ты…

– Чем?! – Покойник от растерянности задавал бессмысленные вопросы.

– Ключом, как мы уже установили, который был спрятан в руке у твоего брата‑студента. Но ты каким‑то таинственным образом сквозь руку разглядел этот ключ.

– Разглядел, – подтвердила Миронова, неколебимо верная «правде жизни».

– Не исключается, конечно, что брат твой сегодня утром Племянника заточил… Разумеется, – тоже сильнодействующее словечко! – так было бы человечнее: все же Племянник не провел бы целую ночь под землей.

– Какой ключ? Какой?! Может, у тебя самого есть ключ? – продолжал бессмысленно и беспорядочно отбиваться Покойник.

– У него‑то ключ есть, – опять неожиданно и тихо проговорила Наташа. – Им он и открыл твою тайну. И восстановил истину.

– Какую еще там истину?!

– А ту, что Глеб Бородаев не виноват, – сказал я. – Он освободил в тот день Племянника Григория из подземелья. А вы с братом, студентом юридического факультета, опять его там замуровали. С Глеба Бородаева обвинение снимается полностью! – Я объявил об этом, как бы завершая допрос.

Но не может быть победителя без побежденного.

– Зачем мне все это было нужно? – вскричал побежденный Покойник.

– Тоже в президиум захотел, – беззлобно и уверенно ответила ему Наташа. – Но самое скверное, что ты попытался ославить невинного, чтобы прославиться самому.

Приговор из Наташиных уст был для Покойника «вышкой». С ненавистью, однако, он взглянул не на нее, а на меня. Я выдержал этот взгляд с плохо скрываемым мужеством. А Глеб неожиданно разрыдался. Он слишком долго молчал – и потому рыдания были бурными. Наташа притянула его к себе… Я сумел защитить Глеба – и лучше бы она притянула к себе меня. Угадав это желание, Наташа легко и даже, не побоюсь сказать, нежно прошептала мне в самое ухо:

– Тогда ты по праву его обвинил, а сегодня – по праву оградил…

– Равновесие получается!

– Не равновесие должно быть, а справедливость!

Она первый раз – но надеюсь, что не последний – прижалась прямо к левому моему плечу. Действительно прижалась, а не в моих обманных мечтах…

– Все‑таки приятнее быть защитником, чем обвинителем. Адвокатом, чем прокурором! Хотя ты сегодня и виновника изобличил… – сказала она, все еще не отрываясь от моего плеча. – Но главное – защитил Глеба!

– О, поверь, я только этого и хотел…

Природа меж тем продолжала жить своей особой, но прекрасной жизнью: за окном была полная непроглядность.

На этом заканчивается моя вторая «Очень страшная история». Сколько их еще впереди? Это, говоря детективным языком, выяснится.

1987 г.