Мы все проживаем одно и то же, даже если сами того не замечаем

 

Для меня потому так важен пример мистиков, что у них выходит на свет и становится ясно виден «механизм», который я вам описал. Это потрясающее подтверждение того богословия, которые мы находим в ранней церкви, на самой заре христианства. И даже в жизни мистиков механизм этот действует столь явственно, что, вместе с современным им богословием, они уже начинают и сами его осознавать и выражать.

Но это еще не все. Я не верю, что святые сделаны «из другого теста», более «качественного», чем мы с вами. Их случай не так уж и отличен от нашего. Просто это как бы укрупнение всего того, что и мы проживаем. Их жизни оказываются чем‑то вроде лупы, через которую удобно рассматривать наши. Но проживаемая ими тайна принадлежит и нам. Во‑первых, хотя бы потому, что мы живем уже не без их помощи, и не так уж важно, жили ли они сами в миру, как мы, или в монастыре, или вообще были затворниками. Во‑вторых, потому что в голограмме мы все друг с другом связаны одним общим движением. Индивидуальное спасение просто невозможно. Спасти нужно все целое голограммы, и мы должны в этом принять участие. Усилия каждого из нас значимы для всех.

Кюре из Арса прекрасно это понял. Вот почему он иногда отказывался исцелять некоторых больных, когда видел, что они настолько великодушны, что могут понести свои страдания: «Не нужно снимать крест с тех плеч, которые так хорошо умеют его нести, – объяснил он однажды. – Нужно все видеть в Боге»[440]. Аббат Монен донес до нас рассказ одного из тех, кто получил такой отказ от кюре из Арса, при том что сам кюре был тогда уже при смерти: «Один из тех людей, у кого было право приближаться к больному, подошел, сложив на груди руки в умоляющей позе, и просил умолить Господа исцелить его. Кюре задержался на нем своим глубоким и сияющим взглядом и без слов, жестом показал: нет»[441].

Это ведь жуткая сцена. Мы тут оказываемся сразу в сердцевине нашей тайны. Очевидно, кюре из Арса двигало тут вовсе не отсутствие любви. Просто он знает, что то, что не понесет этот человек, придется нести за него кому‑то другому; нести, может быть, за него, может быть, за себя, может быть, за кого‑то еще. В этой модели голограммы или матрешки нам лично уже ничего не принадлежит. Другие несут мои испытания и искушения за меня, вместе со мной. Но мои ли они, эти испытания и искушения? Мы видели, как удивилась св. Анжела из Фолиньо, когда обнаружила, что ее обуревают искушения, вообще не соответствующие ее характеру. Но если даже наши нашему темпераменту вполне соответствуют, то кто выбрал для нас именно такой характер или темперамент? Мы просто получили его как часть нашей человеческой природы. Он настолько прилип нам, что порой кажется, потеряй мы его, мы уже не будем самими собой. И все же!

Я думаю, что нам придется постепенно принять совершенно новую, а для кого‑то просто шокирующую концепцию человечества. Я вполне понимаю, что она может вызвать у кого‑то категорическое несогласие. И все же, мне кажется, что все к этому идет.

Одной монахине, тоже великому мистику, на ее жалобу, что она не испытывает давно уже жара молитвы, Христос ответил: «Когда я оставляю тебя в этом душевном холоде, это лишь значит, что Я отдал твой жар, чтобы согреть им кого‑то еще»[442].

 

 

Глава XII. В поисках точек соприкосновения

 

Та богословская линия, которую я пытаюсь прочертить в этой книге, хотя и глубоко традиционна по своей сути, все же при этом все еще почти неизвестна на Западе, да и на православном Востоке она тоже не получила нужной степени развития. Но, если отвлечься от богословия как от теории, то я думаю, что тайна Бога, пришедшего к нам и ставшего одним из нас, скрыта именно здесь. И именно об этом я и хотел вам рассказать. Ведь эту тайну мы все как раз и проживаем, и христиане, и не христиане, даже если сами не подозреваем об этом.

Но не стоит надеяться на то, что мыслители других традиций, не столкнувшиеся с безумной вестью о Воплотившемся Боге, смогут прикоснуться к самым глубинам этой тайны. Будет уже чудом, если мы сможем угадать в их размышлениях хотя бы какие‑то предчувствия и предвидения.

 

В исламе

 

У многих исламских мистиков мы находим то же чувство глубокого единства всего человеческого рода. Например, у Фаридуддина Аттора, знаменитого персидского поэта XII‑го века[443]. В одном из самых знаменитых своих произведений, о котором я скажу еще чуть позже, он так описывает «долину единства»: «Хотя ты видишь великое множество людей, на самом деле их совсем немного; да что я говорю? Всего‑то один человек. Поскольку все это количество людей сводится в итоге к одному, то этот человек полон в своем единстве»[444].

Такие тексты часто очень убедительно призывают читателя к преодолению любых разновидностей индивидуализма: «Пока ты живешь индивидуальной жизнью, добро и зло существуют для тебя; но, как только ты потеряешь себя, все станет любовью»[445]. Однако, дальше авторы обычно не идут. Мы можем, например, обнаружить у Джалаладдина Руми своеобразную поэтическую идентификацию со всем, что он видит, даже с морем, дождем и солнцем, но это никогда не становится предлогом для внутренней работы по изменению других или всего мира в целом.

Можно также многие аспекты мысли Ибн Араби понимать, как своеобразную устремленность к большему присутствию Бога через посредничество воплощенного. Джалаладин Руми также отводил своим друзьям роль посредников, являющих собой ностальгию по воплощению Бога. Однако не нужно тут приписывать авторам того, от чего они сами бы категорически отказались. И, к тому же, ничего из вышеперечисленного ни на йоту не приблизит нас к тому, что мы видим у христианских мистиков.

 

В индуизме