Загадка Анны Павловой

 

Не удивляет, что очень скоро Павлова покорит взыскательный Париж, странно другое. Поработав некоторое время с Дягилевым, Анна сообщила, что желает попробовать себя в роли балетмейстера, и они расстаются. Дягилев рвал на себе волосы, Вацлав Нижинский умолял талантливую партнершу вернуться в «Русские сезоны». Анна выбирает выгодный контракт с известным кафе‑шантан в компании своего нового партнера Мордкина, который ради нее тоже рвет контракт с Дягилевым.

Возникает парадоксальная, если не сказать странная ситуация. Балерина российских Императорских театров Анна Павлова готова выступать на одной сцене с жонглерами и дрессированными собачками, согласна прослыть кабацкой плясуньей, лишь бы не возвращаться домой. Ведь что такое Санкт‑Петербург и Мариинка? Это прежде всего Виктор Дандре, который сначала будет лорнировать ее из своей ложи, а потом… А потом она сдастся ему, как сдавалась много раз.

Впрочем, в Петербурге оставалась ее мать, друзья, в конце концов, она служила в театре и была обязана туда возвратиться. Но когда Анна уже решается приехать в Петербург хотя бы на несколько месяцев, ее настигает новый удар. Дандре намерен жениться на родственнице генерала Безобразова! О помолвке сообщают все русские газеты.

Создается крайне неприятная ситуация: она не может явиться в Мариинку и попросить не пускать Дандре за кулисы. Театр прежде всего для зрителя, закулисье – для балетомана.

«Да что такое артист? Содержанка? Неудачница? Крепостная? Авантюристка? Я поначалу боролась – начала кутить»[234], чтобы доказать ненавистному человеку, что она давно забыла о нем. Пусть узнает, каким успехом она пользуется, какие господа обращают на нее внимание. С какими мужчинами она появляется на публике!

 

Мордкин

 

Для гастрольной поездки Анны Павловой и ее партнера Михаила Мордкина Фокин поставил «Вакханалию», танец неприкрытой страсти и огня. Легкая, тоненькая, грациозная Павлова и мощный брутальный Мордкин вместе смотрелись феерично. Танцуя, они то и дело бросались в объятия друг к другу, ласкаясь, радуясь, млея. Зрители распылялись, а от танцовщиков только что искры не летели. «Он напоминал сложением юного греческого бога: с игрой мускулов на безупречно сложенном теле, с длинными сильными ногами, перевитыми мышцами, – пишет в своей работе «Анна Павлова» Елена Арсеньева. – Дамы, собравшиеся в зале, впивались в них глазами. Некоторые никогда в жизни не видели голых мужских ног! Ну интересно, где они в то время, в 1910 году, в пуританском Лондоне, могли их видеть?! Даже балетные танцовщики появлялись на сцене, обтянув ноги трико. А тут… загорелые, слегка подернутые золотистым пушком… С ума сойти! Когда при прыжках короткая туника, едва державшаяся на одном плече и перехваченная поясом на талии, всплескивалась, дамы‑зрительницы переставали дышать и норовили заглянуть под эту тунику… нет, даже проникнуть взглядом под бандаж, оставляющий открытыми напряженные, точеные ягодицы, стягивающий узкие бедра и… Сердца дам пропускали несколько ударов. Этот блистательный красавец, чьи короткие золотистые кудри венчал венок из виноградных листьев, похоже, вне себя от возбуждения! И дамы только теперь с ревнивой завистью, даже с ненавистью осознавали, что обворожительному… ох, Боже мой!.. что ему было, пожалуй, с чего возбудиться, ибо с ним в паре танцевала самая обольстительная особа на свете. Тонкая, безупречно сложенная, с мягким перетеканием одной в другую изящных линий тела, она тоже была в тунике, но более длинной; чем у партнера, прикрывающей ноги почти до колен. От этого каждому мужчине еще более страстно хотелось заглянуть под тунику. Ноги, господи боже, какие у нее были ноги! Какой подъем! Да разве может быть у женской ножки такой выразительный, говорящий подъем? Какая тонкая щиколотка! Аристократически изящная! Какая длинная, немыслимо стройная голень! Создана для поцелуев! А соблазнительная тугая попка, а тонкая талия, а грудь торчком, а точеные плечи, а высокая шея, а лицо, ох, какое у нее дивное лицо – румяное, словно озаренное хмельным пламенем изнутри! На черных струящихся волосах – венок из виноградных листьев, такой же, как у красавца, которого все мужчины в зале немедленно начинали ненавидеть и к которому жутко, до исступления ревновали. Зрители приподнимались над креслами, не осознавая, что на их лицах отражено то же выражение опьянения страстью, которое изображали на сцене эти двое актеров… А может, все‑таки не изображали, не играли, не танцевали, а ощущали воистину?»

Не исключено, что Анна так мстила Виктору за свое поражение или, как говорится, клин клином вышибают. Или же была другая, более серьезная причина, ради которой отчаянная Павлова могла пойти на что угодно. Связь Михаила и Анны была более чем возможна, хотя ничем и никем не подтверждена. С Мордкиным ездила его супруга танцовщица Бронислава Пожицкая[235]. Собственно, любовниками Павлову и Мордкина назвали журналисты, на пресс‑конференции ни он, ни она не подтвердили слухов.

 

Анна Павлова и Михаил Мордкин в балете «Вакханка». 1900‑е гг.

 

«Она всецело подпала под губительный гипноз Мордкина и превратилась в Лондоне в истинную артистку мюзик‑холла, танцует ухарски, с «прикрикиванием» и присвистом! Ужас», – писал о Павловой Леон Бакст. В то время Анна и Мордкин завершили свои выступления в Париже и отправились в собственное турне.

Кафе‑шантан, частные вечеринки – за самое короткое время еще вчера нищая Анна сколотила невероятное состояние. Знакомые терялись в догадках, что могло настолько изменить характер обычно скромной и аскетичной Павловой. Неужели она так мстит Дандре? Желает превзойти его? Так это и не трудно, любой, даже самый удачливый игрок рано или поздно проиграется и все потеряет. Потеряв Анну, Дандре, должно быть, утратил и контроль над собой. Его имение идет с молотка, да и сам он не сегодня‑завтра предстанет пред суровыми жрецами Фемиды. Есть за что. Любой более‑менее толковый юрист без особого труда предскажет ближайшее будущее растратчика и мздоимца Виктора Дандре. Да и сам он, будучи в чине прокурора сената, не может не понимать, в какую сторону вот‑вот качнутся чаши весов. Но да не будем забегать вперед.

Анна действительно ведет себя странно, если не сказать подозрительно, и очень скоро мы раскроем ее тайну. А пока спокойно рассмотрим сложившуюся ситуацию: Ан‑нет Павлов, как называют ее за границей, делает деньги, и смею заверить, деньги немалые. Балерине Императорских театров словно мало унижения от выступления на одной сцене с дрессированными медведями и шпагоглотателями, за пятьсот долларов (одна тысяча рублей – столько получает артист кордебалета за год) в салоне миссис Винсент Павлова выпорхнула из корзины с живыми розами. При этом она сама была одета в открытое платье из лепестков роз. Публика ликовала, пресса возмущалась, а Анна уже пришпоривала золотого тельца, выкачивая деньги из всего, на чем только можно было заработать.

В Париже в честь Анны Павловой в ресторанах начали подавать новое модное блюдо «Лягушачьи лапки а‑ля Анна Павлова», на такую рекламу Анна только брезгливо поводила плечами – лягушачьи так лягушачьи, и не такое можно претерпеть ради наживы. Зато Мордкин тут же озадачил метрдотеля требованием либо снять из меню блюдо, посвященное его партнерше, либо создать новое кушанье, прославляющее его милость. Во Франции к Мордкину было меньше внимания, нежели к Павловой и Нежинскому, но неожиданно он приобрел свою славу в Америке, где недолюбливали мужчин танцовщиков за их откровенный гомосексуализм. Мордкин же был брутален как атлет и оттого сразу же приглянулся публике.

– Подать сюда блюдо «А‑ля Мордкин», или ресторан разнесу! – вопил, точно раненый бык, разъяренный танцовщик.

– Сей миг, – заверил его улыбчивый метрдотель, и через несколько минут действительно официант вынес поднос с каким‑то яством.

– «Яйца а‑ля Мордкин»! – объявил директор ресторана на русском языке. И перед Мордкиным было поставлено просимое.

Когда же Павлова начала насмехаться над столь двусмысленным названием, Мордкин обиделся и потребовал, чтобы на афише о нем сообщали не иначе как «идеальный Мордкин», при этом имя Павловой должно было писаться мелким шрифтом.

Увидев испорченную афишу, Павлова потребовала заменить ее на старую и тут же сообщила Мордкину, что он должен отослать от себя вечно лезущую с недальновидными советами супругу. Мордкин немедленно предал это дело гласности, и журналисты немедленно опубликовали новый шокирующий слух: «Павлова ревнует Мордкина к его же жене!».

25 (12) февраля 1911 года газета «Утро России» сообщала: «В балетном мире много толков по поводу полученных в Москве сведений о скандале, разыгравшемся между балериной А. П. Павловой и супругой танцовщика Мордкина – Б. А. Пожицкой. Последняя находилась в одном турне с Павловой, все время придиравшейся к супруге своего партнера. Последнее время Пожицкая, выступавшая в «русской» пользовалась большим успехом у публики, что дало повод импресарио выделить ее фамилию крупным шрифтом на афише. Это так не понравилось Павловой, что она поставила ультиматум, и импресарио пришлось уступить. Разыгрался скандал, в котором особенно трудно пришлось Мордкину, очутившемуся между двух огней. В результате Б. А. Пожицкая порвала контракт и возвращается в Россию. Мордкин остался «дотанцовывать»».

Так обстояло дело или иначе, но в результате Мордкин был вынужден извиниться перед Павловой и расстаться со своей благоверной. Меж тем они снова вернулись в Париж и продолжили выступления в «Паласе», которые вскоре посетил принц Уэльский с супругой и сыном. Казалось бы, все успокоилось, мир восстановлен, и теперь уже ничто не разрушит прекрасный дуэт. Поговаривали даже, что в самое ближайшее время балетная пара сообщит о грядущей или уже произошедшей помолвке, но на пятый день гастролей затихшая было война неожиданно разгорелась с новой силой, Павлова вдруг прямо на сцене залепила Мордкину грандиозную пощечину. Как объяснила она сама, тот специально пытался уронить ее, на что Мордкин возразил, что‑де хрупкая Аннушка намеренно сделала ему очень профессиональную подножку.

После этого Павлова потребовала изъять его фотографии из сувенирного буклета, а когда ее требование не было выполнено, отказалась когда‑либо выступать в дуэте с Мордкиным. Она демонстративно сидела дома, вызывая различных врачей, которые лечили ее то ли от меланхолии, то ли от инфлюэнце. Так что в конце концов на место Павловой была приглашена Кшесинская. Но едва газеты запестрели сообщениями о приезде звезды русского балета, как Павлова явилась на работу. Впрочем, Мордкина она не простила, просто не хотела добровольно отдать выгодное место.

«Петербургская газета» от двадцать второго (девятого) апреля 1911 года: «Ссора между артистами Павловой и Мордкиным продолжается. Артисты больше вместе на сцене не выступают. Лондонские газеты убеждают русских артистов примириться, так как только вместе они велики».

Желая отомстить Анне Павловой, Бронислава Пожицкая дала интервью газетчикам: «Анна слишком увлеклась моим мужем, а он не ответил на ее чувства – именно в этом суть конфликта».

27 (14) апреля 1911 года «Русские Ведомости» сообщают из Лондона некоторые подробности о распрях, возникших между артистами Мордкиным и Павловой. Благодаря ссоре артисты в последнее время выступали исключительно порознь. Но вот на днях была поставлена «Вакханалия» Фокина, где должны были выступить Павлова и Мордкин вместе.

Когда поднялся занавес, на сцену вышел один Мордкин и заявил, что Павлова отказывается исполнять свою роль. Публика стала неистовствовать. Однако Павлова осталась непреклонной и «Вакханалию» пришлось отменить.

Вот как выглядел этот конфликт в прессе.

28 (15) апреля 1911 года корреспондент «Русского Слова» телеграфирует из Лондона: «Ссора между Павловой и Мордкиным продолжает волновать весь лондонский театральный мир. Артисты по‑прежнему выступают только порознь. На примирение нет никакой надежды. Павлова в настоящее время ведет переговоры с Нижинским, а Мордкин с Кшесинской».

29 (16) апреля 1911 года: «Вся лондонская печать говорит об этой ссоре, склоняя как будто к миру русских артистов. Дирекция местного театра радуется этому… Артисты помирятся, и интерес к ним, благодаря шумихе, будет усиленный… Возьмут множество сборов. Ради рекламы г‑же Павловой и г. Мордкину полезно бы ссориться, в чем, конечно, теперь их нельзя заподозрить!..».

10 мая (27 апреля) 1911 года, «Утро России»: «Вчера Б. А. Пожицкой получена телеграмма от М. М. Мордкина о новой ссоре его с Павловой. На этот раз разрыв окончательный. Танцевать с Мордкиным согласилась М. Ф. Кшесинская. Гастроли ее в Лондоне начнутся двадцать пятого мая. До этого времени Павлова и Мордкин будут танцевать вместе».

 

Кабальный контракт

 

Новые сведения относительно Павловой поразительны: она пляшет на частных вечеринках, танцует в ресторанах, выскакивает из корзины с живыми розами! Конечно, все это весьма прилично оплачивается, но зачем нужны деньги, если репутация будет разрушена?

С другой стороны, если не относиться к сплетням и домыслам прессы со всей серьезностью и заранее запастись терпением и валерианой, то в конце концов можно прийти к выводу, что любые, даже самые грязные слухи в конце концов работают на рекламу. Павлова не могла этого не понимать, тем не менее, вдруг она рвет контракт со своим кафе‑шантан и соглашается на двухгодичное турне с тем, однако, условием, что она получает всю причитающуюся ей сумму сразу же одним чеком, который она сможет обналичить в России. После чего берет неделю у своего нового импресарио, дабы снова приехать в Санкт‑Петербург и пожертвовать все, что она имеет, и то, что еще только собирается заработать, дабы выкупить находящегося под судом Виктора Дандре.

Что же произошло с Дандре?

Строительство Большеохтинского моста, в котором принимал участие Дандре, внезапно было отложено, присланная на строительство комиссия признала факт хищения Виктором Дандре огромной суммы денег. Девятого октября 1912 года в Петербурге открылось судебное заседание по его делу. Суд признал Дандре виновным в мздоимстве и приговорил его к уплате денежного штрафа в размере 36 тысяч рублей. Такой суммы не было ни у разорившегося Виктора, ни у всех его родственников, которые впрочем, не спешили выручать вертопраха. Дандре находился в тюрьме.

Вот как об этом пишет Елена Арсеньева: «В то время общественное мнение было весьма направлено против деятельности столичной думы – вернее, полного отсутствия проку от этой деятельности. Городские газеты захлебывались от нападок. Император поручил опытному юристу, сенатору Нейгардту (между прочим, зятю премьер‑министра Столыпина[236]) провести ревизию петербургского самоуправления. 31 января 1911 года несколько посланных сенатором чиновников явились в помещение городской управы и были немало изумлены, что там не оказалось ни одного «думца». Оказалось, что большинство ответственных за расходование городского бюджета лиц предпочитали работать дома и там же держали финансовые документы. И все же двадцать пять пудов документов в присутствии было обнаружено, изъято и на нескольких извозчиках отправлено в гостиницу «Баярд», где обосновался Нейгардт на время ревизии. Вслед за этим были проведены обыски на квартирах членов городской думы, допросы, а затем произведены и аресты, поскольку для членов городской управы депутатской неприкосновенности не существовало. Конечно же, арест главных – Виктора Дандре, Николая Романова (тезки и однофамильца самого императора!) и городского архитектора Евгения Вейнберга[237] – наделал шуму. Больше всего внимания привлекало к себе именно дело Дандре – в основном из‑за его связи со знаменитой балериной Павловой. (…) Сплетни и частная жизнь барона, впрочем, не интересовали Нейгардта, который выяснил, что своим богатством Виктор Дандре был обязан прежде всего городской казне, в которую он, председатель ревизионной комиссии думы, смело запускал руку. Вот только один случай. Когда в 1907 году столичные власти решили проложить в городе трамвайные пути, на многомиллионный подряд претендовали две компании: германская «АЕГ» и американский «Вестингауз». Подряд достался «Вестингаузу». Следствие Нейгардта обнаружило, что Дандре получил за это взятку в семь с половиной тысяч рублей. Деньги баснословные по тому времени, когда корова стоила два рубля! Нейгардт также выяснил, что когда в 1910 году город выбирал компанию для подряда на строительство нового моста через Неву (этому мосту позже дадут имя Петра Великого), то из Варшавы прибыл, чтобы претендовать на контракт, Шмидт, представитель фирмы «Рудзский и К°». Когда польский представитель приехал в Петербург и остановился в гостинице «Европейская» ему протелефонировал Виктор Дандре и предложил содействие. Он запросил пять тысяч рублей, получил их, и подряд был отдан Варшаве, а не Коломенскому заводу, второму претенденту. Это были далеко не единственные случаи взяток, полученных Дандре, однако следы прочих оказались с большей или меньшей тщательностью заметены. На основе открывшегося Дандре был предан суду. Ему, сенатскому прокурору и умелому юристу, удалось избавиться от обвинений во взяточничестве и переквалифицировать статью. Теперь ему инкриминировали «введение в заведомо невыгодную сделку». Дандре был присужден штраф в 36 тысяч рублей».

Разумеется, сразу же пошли слухи, будто бы комиссию прислал кто‑то из сторонников Кшесинской, но кто бы ни натравил на Дандре проверку, факт хищения и мздоимства остается фактом. То есть если бы не нашлось этих злосчастных 36 тысяч, Виктор рисковал просидеть до конца своих дней в долговой яме.

 

Анна Павлова и Чарли Чаплин. 1922 г.

 

История с арестом и разбирательством произошла не в один день, газеты из России то и дело сообщали о новых открывшихся подробностях неприятного дела. Исходя из вышеизложенного становится понятно, отчего Павлова унижалась во всех этих кафе‑шантанах и на частных вечеринках. Она собирала деньги для Дандре, и, наконец, когда приговор был произнесен, она поняла, что больше нельзя медлить, и подписала вышеупомянутый контракт, фактически продав свой труд на 2 года вперед, без права выкупиться из кабалы раньше установленного в документе срока.

Анна приехала в Санкт‑Петербург, внесла необходимую сумму, между бывшими любовниками состоялся роковой разговор, после чего Анна уехала в Лондон отрабатывать заплаченные ей вперед деньги, и через некоторое время, нарушив постановление о невыезде, по подложным документам к ней выехал Дандре.

 

Жизнь с Дандре

 

Первое что делает Виктор, явившись к Анне, – предлагает ей пожениться, но теперь она смеется ему в лицо. Время упущено, Павлова сделала себе имя, добилась славы, денег. Теперь остается только отработать контракт, деньги за который пошли на освобождение Дандре. И она свободна…

Дандре остается при ней в качестве импресарио и гражданского мужа.

Когда Анны не станет, Виктор попытается получить имение супруги под Лондоном Айви‑Хаус через суд. Дандре уверял, что они женаты, но не мог предъявить никаких документальных свидетельств. Не мог даже назвать, где они венчались. В какой стране, городе, церкви, кто венчал. Да, в России произошла революция, но документы или свидетелей еще можно было отыскать. Дандре называл то Россию, то Америку, говорил, что Анна столь изощренно отомстила ему, сначала выйдя за него замуж, а затем уничтожив все свидетельства этого события. В результате суд не поверил ему и имение досталось матери Анны, как это и было указано в ее завещании.

Так это было или нет, установить не представляется возможным. Странно выглядит тот простой факт, что Анна очень любила фотографироваться и наряжаться, а ее свадьба прошла вообще без фотографов. И как объяснить, что Дандре не мог указать, где произошло венчание? Не под наркозом же он женился?

Факт, что Анна так и не смогла простить Виктора, ненавидя его и любя одновременно. Она могла прогнать его из спальни, запустив в спину туфлей, устроить безобразный скандал при чужих людях, когда же он уходил к себе, запираясь на ключ, рыдала под дверью, умоляя простить ее. Когда прощал, ненавидела его за мягкотелость, снова и снова вспоминая о тех одиноких вечерах, когда она после спектакля сидела дома, поджидая Виктора, а он забавлялся с друзьями или красотками.

Анна приняла решение, она страдала, пусть теперь пострадает он. Нет, она не отпустит от себя Дандре, да теперь, в сложившихся обстоятельствах, он и сам не уйдет. Одно дело дурить голову ничего не знающей о жизни глупышке, другое дело – оказаться в когтях матерой хищницы.

Со временем Дандре привык к своей незавидной роли и даже начал находить в ней некоторые преимущества, к примеру, когда на Анну нападало раскаяние за свое поведение, он брал поводья в свои руки и требовал, чтобы балерина в качестве покаяния не глядя подписала новый контракт. Она делала это, с замиранием сердца ожидая развязки и втайне надеясь, что в последний момент тиран смилостивится и всего лишь пригласит ее в недельное путешествие – только он и она, а потом вдруг оказывалось, что ей предстоит путешествие в Эквадор, где, если верить газетам, недавно вспыхнула эпидемия желтой лихорадки. Замирая от страха, Анна отправлялась выполнять возложенную на нее повинность, но возвратившись, делалась еще сильнее, выносливее и грубее, мстя Дандре теперь уже за то, что тому не удалось с нею покончить.

В общем, семейная жизнь была кошмарной.

Вот как пишет об отношениях Павловой и Дандре в своей работе «Укрощение строптивого аристократа» Ирина Лыкова:

«– Говорят, каждая женщина рождена для любви, – жаловалась Анна подруге, бывшей балерине, а ныне владелице шампиньонной фермы Наталье Трухановой. – Но меня никто не любит по‑настоящему, даже моя мать, и я никого не люблю. Значит, моя жизнь не удалась?.

– А как же Дандре? – изумлялась Труханова.

– Ах, чтобы заслужить его любовь, я так долго притворялась, что он мне безразличен, что, кажется, сама поверила в это!

– Если б ты не любила Дандре больше, чем саму себя, разве ты уехала бы из Петербурга? – тихо возразила Труханова, к слову, сама эмигрировавшая из России ради спасения мужа – белогвардейского генерала».

 

Мама

 

В 1924 году в гости к дочери в Лондон наконец приехала ее мама, Любовь Федоровна получила разрешение советского правительства на встречу с дочерью и теперь гуляла со своей Нюрочкой по тропинкам «Айви‑Хауса», слушая ее воркование и не забывая задавать интересующие ее вопросы. На второй день посещения дочь посадила мать в автомобиль и объехала с ней все модные магазины, покупая все, на что та хотя бы бросит взгляд. Неудивительно, они не виделись много лет. Любовь Федоровна пробыла в Англии пять дней и, проводив ее, Анна вздохнула с видимым облегчением. Общение далось ей большой кровью. Почему? Ведь, по рассказам самой Павловой, с матерью их связывала нежная любовь?

Что за странная откровенность о любви – ведь мы помним, как совсем недавно в балетном училище Анна уверяла, что между нею и матерью всегда существовала нежная привязанность?

«Анна появилась на свет преждевременно и была настолько слабенькой, что ее поспешили окрестить в первый же день: боялись, что дитя умрет некрещеным, – читаем мы у Елены Прокофьевой. – Несмотря на ужасное положение, в котором она оказалась – почти нищая, с незаконнорожденным ребенком, Любовь Федоровна проявила удивительное мужество. Она не отдала малютку в приют, хотя девять из десяти женщин в то время поступили бы именно так. Она выучилась шить на благотворительных курсах, которые были организованы для того, чтобы приучить «падших женщин» к работе и вернуть их к достойной жизни в обществе. Вообще‑то эти курсы предназначались для раскаявшихся проституток… Но Любовь Федоровна пошла и на это унижение, поскольку ей нужно было получить работу, которая позволит ей прокормить дочь – и вместе с тем не расставаться с ней. Ведь в горничные с ребенком ее бы никто не взял».

После расставания с Лазарем Любовь Федоровна приобрела себе каменный дом, возможно, часть отступных денег пошла на выхаживание маленькой Аннушки, после чего матери действительно пришлось уже делать все самой, не полагаясь больше ни на кого. Зная об этом добрая, послушная Анна должна была бы на всю оставшуюся жизнь проникнуться любовью и благодарностью к своей матери. О чем‑то подобном она и говорила в училище, описывая скромную жизнь в родительском доме, в котором всегда царили любовь и уважение. Но так ли было на самом деле? Или любовь, о которой говорила маленькая танцовщица, жила только в ее мечтах? Хрупкая, болезненная девочка вылепила из себя необыкновенно сильного человека, она выправила себе здоровье, заработала выносливость, выбрала отчество и придумала себе биографию – легенду о маленькой Анне, историю маленькой золушки, которая нашла в себе силы подняться без помощи доброй феи, не опираясь на выгодный брак с принцем, а скорее вопреки ему.

«Теперь я хочу ответить на вопрос, который мне часто предлагают: почему я не выхожу замуж. Ответ очень простой. Истинная артистка подобно монахине, не вправе вести жизнь, желанную для большинства женщин, – писала о своей жизни Анна Павлова. – Она не может обременять себя заботами о семье и о хозяйстве и не должна требовать от жизни тихого семейного счастья, которое дается большинству.

Я вижу, что жизнь моя представляет собой единое целое. Преследовать безостановочно одну и ту же цель – в этом тайна успеха. А что такое успех? Мне кажется, он не в аплодисментах толпы, а скорее в том удовлетворении, которое получаешь от приближения к совершенству. Когда‑то я думала, что успех – это счастье. Я ошибалась. Счастье – мотылек, который чарует на миг и улетает».

 

Театр Анны Павловой

 

Работая то с одним, то с другим балетмейстером, Анна решается попробовать сама сочинять танцы. В 1909 году на спектакле в Суворинском театре в честь 75‑летнего юбилея владельца – А. Суворина[238], Анна исполняла композицию на музыку Рубинштейна[239] «Ночь». Для этого танца она облачилась в белый длинный хитон, ее волосы украшал белый венок, в руках она держала цветы. В то время Анна уже была знакома с Айседорой Дункан, композиция действительно напоминала свободную пластику великой босоножки. Следующими номерами были «Стрекоза» Ф. Крейслера[240], «Бабочка» Р. Дриго, «Калифорнийский мак».

«Услышав на концерте Крейслера его «Прекрасный розмарин» Анна Павловна сразу сочинила танец с движениями стрекозы, – рассказывает Виктор Дандре. – Самый танец сложился почти сразу, но так как он весь в быстром темпе, с движениями, трудными для дыхания, то надо было к нему приспособиться. Затем Анна Павловна сама к нему придумала и костюм.

Одним из самых любимых публикой танцев был «Калифорнийский мак». Он был поставлен при следующих обстоятельствах. Мы ехали зимой с севера Америки в Калифорнию и после почти занесенного глубокими снегами перевала через скалистые горы попали в чарующую долину, залитую солнцем и цветами. Выйдя из вагона, Анна Павловна сразу заметила массу желтых цветов, носивших название калифорнийского мака, свойство которого – раскрываться при восходе солнца и закрываться при заходе.

Анна Павловна хотела изобразить этот цветочек в своем танце, воспользовавшись мелодией Чайковского, как нельзя лучше подходившей для этого по своей наивной нежности. Трудно было придумать костюм, дающий впечатление цветка, раскрывающего свои лепестки утром и закрывающего с последними лучами солнца. Калифорнийцы были очень благодарны Анне Павловне, что она выбрала их скромный мак, так как они считают его своим национальным цветком: его родина – Калифорния. Этот танец имел там особый успех и сопровождался всегда поднесением громадных букетов из этих маков»[241].

В этих композициях классический танец соединялся со свободной пластикой.

В 1910 году Анна Павлова создает собственную труппу. В гастрольном репертуаре балеты: «Тщетная предосторожность», «Жизель», «Коппелия», «Пахита». Поначалу в ее труппе работали русские балетмейстеры и преимущественно русские танцовщики. В самые кратчайшие сроки были созданы такие хореографические миниатюры как «Ночь» и «Вальс‑каприз» на музыку А. Рубинштейна.

«…Из Лондона я поехала на гастроли в Америку, где танцевала в театре «Метрополитен». Разумеется, я в восторге от приема, устроенного мне американцами. Газеты помещали мои портреты, статьи обо мне, интервью со мной и – надо правду сказать – кучу вздорных выдумок о моей жизни, моих вкусах и взглядах. Я часто хохотала, читая это фантастическое вранье и видя себя тем, чем никогда не была, – чудачкой и необыкновенной женщиной. Сила фантазии американских журналистов прямо изумительна.

Из Нью‑Йорка мы ездили в турне по провинции. Это было настоящее триумфальное шествие, но страшно утомительное. Меня звали и на следующий год в Америку, и мне самой хотелось ехать, но у меня положительно не хватает сил на эту скачку через континент – так страшно она разбивает нервы».

 

Вечные гастроли

 

Когда говорят о вечных гастролях Анны Павловой, обычно забывают уточнить, а зачем вообще были нужны эти беспрестанные переезды. Неужели звезда с мировым именем не могла примириться с родным театром, в котором ее обожали? В конце концов, она никогда не разрывала связей с оставшимися в России друзьями. Дандре не мог вернуться в Россию, так как сбежал без разрешения, находясь по сути под судом, Анна – потому что организовала этот самый побег, прятала его у себя, а может, потому что действительно была замужем за беглым преступником.

Даже приобретя «Айви‑Хаус», они не могли себе позволить постоянно проживать там, так как у Анны не было собственного театра, где она бы выступала. «Как часто Анна Павловна в беседе с английскими интервьюерами сетовала на отсутствие интереса в Англии к искусству, указывая им на то, что Англия – единственная страна, никогда не имевшая королевского театра и никогда не субсидировавшая ни одного театра, что совершенно непонятно, принимая во внимание любовь англичан к театру и музыке и богатство страны»[242]. То есть, избрав своим новым домом Англию, Павлова не имела никакой возможности там же устроиться на службу в какой‑нибудь достойный ее театр.

 

Анна Павлова в русском народном костюме. 1910‑е гг.

«Красота не терпит дилетантства».

(Анна Павлова)

 

Вся и так нелегкая жизнь Павловой отягощалась еще и естественными дорожными трудностями. Есть люди, которые не могут спать в поездах, Анна и Виктор фактически в них жили.

Вот, к примеру, перечень выступлений труппы Анны Павловой в США в декабре 1914 года: ими был показан 31 спектакль в разных городах – от Цинциннати до Чикаго, и ни одного дня отдыха. Такая же картина и в Нидерландах в декабре 1927 года: ежедневные спектакли в разных городах – от Роттердама до Гронингена. И лишь один день отдыха – 31 декабря. За 22 года бесконечных турне Павлова проехала на поезде более полумиллиона километров, по приблизительным подсчетам, она дала около девять тысяч спектаклей!

Итальянский мастер Нинолини изготовлял для Анны Павловой в год в среднем две тысячи пар балетных туфель, и ей их едва хватало!

Естественно, что дирекция Мариинки, видя такой успех своей балерины, неоднократно предлагала Анне вернуться в Россию, но сначала она нарушила условия контракта ради вынужденной поездки в Америку (проект «спасение Дандре»), после чего ее принудили выплатить неустойку. Когда же уже после уплаты долга Анна осталась практически без средств, и решившая, что балерина уже достаточно наказана, дирекция возжелала вернуть «блудную дочь», Павлова заявила, что готова продолжить сотрудничество при условии, что ей вернут отобранные от нее деньги. Все еще можно было уладить, в 1913 году Павлова была удостоена почетного звания заслуженной артистки императорских театров и награждена золотой медалью. Растроганная Анна была готова подписать новый контракт с Мариинкой на правах гастролерши – несколько месяцев на родной сцене и несколько месяцев на гастролях. Так жили многие, к тому же, работая в таком режиме, она не теряла Дандре и могла продолжать заботиться о матери. Прекрасно понимая обстоятельства жизни Анны Павловой, дирекция потребовала, чтобы балерина выступала только в России.

Анна всегда любила Мариинку, но теперь, выбрав Россию, она бы потеряла откровенно зависящего от нее Дандре, которому путь домой был заказан. Жизнь по подложным документам и временные заработки – вот все, на что он мог рассчитывать. Спасая Виктора, Анна попала в двойную кабалу: с одной стороны, она должна была отрабатывать контракт, деньги за которой она внесла за Дандре, с другой стороны, теперь на ее шее оказался сам Виктор Дандре, который остался без копейки денег с липовыми документами на руках. На самом деле у Виктора были родственники, его двоюродный брат жил в Париже, но мог ли, или точнее, хотел ли обращаться к ним недавний узник долговой тюрьмы? Анна решила, что будет спасать его до конца. То есть сделала типичную женскую ошибку. Любовь вспыхнула с удвоенной силой – еще бы, она жертвовала ради дорогого ей человека. Антуану де Сент‑Экзюпери в 1914 году исполнилось всего четырнадцать лет, и он не успел написать губительную фразу: «Мы в ответе за тех, кого приручили», но Анна, должно быть, предчувствовала ее, и вместо того, чтобы пожелать бывшему любовнику счастливого пути, предпочла посвятить ему всю свою оставшуюся жизнь и прежде всего пожертвовать Родиной.

Весной 1914 года Павлова последний раз побывала дома. 31 мая в петербургском Народном доме состоялось выступление, далее 17 июня она показывала программу в Павловском вокзале, 3 июня – в Зеркальном театре московского сада «Эрмитаж». Прощальный репертуар включал «Умирающего лебедя», «Вакханалию», миниатюры. Тридцатитрехлетняя балерина была в зените своей славы, шел 15 сезон ее театральной карьеры, середина ее сценической жизни. И что удивительно, в России ее теперь воспринимали не иначе как заезжую звезду, европейскую знаменитость. Ей и платили как гастролерше. Она изменилась и стала другой.

Неизвестно, знала ли сама Павлова, что больше уже не увидит свой любимый Петербург? Мост, который когда‑то был мечтой Виктора Дандре, еще до сдачи его в эксплуатацию в 1909 году получил название «Мост императора Петра Великого». 26 октября 1911 года состоялось его открытие.

После революции 1917 года мост будет переименован сначала в Болыдеохтенский, затем в 1956 году в соответствии с новыми правилами орфографии в Большеохтинский. Россия не стояла на месте, мечта Дандре с успехом реализовалась, а сам он утратил Родину и дом, скитаясь вместе с Павловой из одной страны в другую, и лишь изредка приезжая в имение, записанное на имя Анны. Несмотря на то, что он фактически делал всю черновую работу для театра Павловой, сам он не являлся хозяином этого театра.

Покинув Россию навсегда, Анна, однако, не утратила связи с оставшимися здесь друзьями и матерью. В трудные послереволюционные годы она присылала посылки учащимся Петербургской балетной школы, переводила крупные денежные суммы голодающим Поволжья, устраивала благотворительные спектакли с целью поддержать бедствующих на Родине.

Анна собирала огромные залы, мода на нее не увядала, а, казалось, лишь набирала обороты. Маленькая передвижная труппа не имела возможности ставить такие же грандиозные спектакли, как в родной Мариинке: в распоряжении Анны никогда не было ни такого количества исполнителей, ни постоянной огромной сцены, ни сверхдорогих костюмов. Если она заказывала оформить сцену, следовало учитывать, что на другой площадке те же самые декорации могут и не вписаться. Страдало и музыкальное оформление действия, так как, опять же, Анна не могла возить с собой огромный оркестр.

Дандре умел считать деньги и не рисковал финансово, он существенно сократил расходы на постановки, так как справедливо считал, что публика ходит исключительно на Анну Павлову, и так как театр предоставлял зрителю эту возможность, то к чему рисовать многометровые декорации или тратиться на излишне дорогие костюмы? Тем более он отказывался оплачивать театральную машинерию и сценические эффекты. «Обаяние ее личности было так велико, – пишет один из партнеров Павловой Лаврентий Новиков[243], – что, в каком бы танце она ни появлялась, она производила на публику неизгладимое впечатление. Этим до известной степени и объясняется тот факт, что ее репертуар состоял из спектаклей, в которых не было ничего новаторского. Павлова не задавалась целью создать нечто сенсационное – она сама была сенсацией, хотя вряд ли это сознавала. К чему бы она ни прикасалась, она все оживляла своим обаянием и искренностью».

Поняв, что в роли режиссера постановщика она никогда не дотянет до знакомого ей с детства академического идеала, Анна начала подстраиваться под гастрольные варианты выступлений: костюмы на ее партнерах были не столь шикарны, но, раз публика ходит на Павлову, остальные исполнители спокойно могут быть приравнены к массовке. А кто будет особо наряжать толпу? «…однажды, когда одна из ее танцовщиц появилась на неком приеме в красивом дорогом платье, Павлова спросила: «Сколько ты накопила денег за эти гастроли? Если бы ты не покупала платья, то накопила бы больше. Раз ты можешь позволить себе так сорить деньгами, зачем я буду дарить тебе свои туфли?[244]» – в этом отрывке речь идет о танцевальных туфлях, которые в любом другом театре танцовщики должны были покупать себе сами. Во всяком случае, так было принято в достойной всяческого уважения Мариинке. И когда Анна только‑только поступила в театр, никому из солисток даже в голову не пришло подарить девушке пару туфель. Что до театральной обуви, обычно исполнители главных партий стремились, чтобы их обувь выглядела идеально. На них все внимание, невозможно допустить даже крохотного пятнышка или потертости. Менее строго спрашивается с артистов второго плана, поэтому Анна отдавала им свои еще вполне хорошие туфли, и те могли экономить по крайней мере на данной статье расходов.

Что же до музыки, Анна не церемонилась с ней, как это делала Кшесинская, она меняла темпы, обрывала музыкальную тему в том месте, где ей хотелось поставить акцент, или вовсе вдруг вставляла в середину спектакля музыку совершенно другого композитора. Никакие доводы не действовали на Павлову, если ей была нужна пауза, музыканты должны были сделать для нее эту самую паузу; требовалось ускорить или замедлить ритм – и снова она покрикивала на дирижера, настаивая на своей правоте. Ей же танцевать, стало быть, ей и решать в каком темпе это удобнее делать. Все равно знаменитые композиторы, чья музыка исполняется на спектаклях Павловой, никогда не явятся на ее выступления и не пожалуются.

Об этой стороне творчества Анны Павловны рассказывает танцовщик дягилевской труппы Сергей Лифарь[245]: «Парижский сезон 1924 года был особенно богатым и блестящим в музыкальном и театральном отношениях, – сколько мне позволяли мои бедные средства, я не пропускал ни одного интересного концерта, ни одного интересного спектакля и жил этим, жадно впитывая в себя все впечатления. Одним из самых сильных и значительных парижских впечатлений был спектакль Анны Павловой.

Когда появилась на сцене Анна Павлова, мне показалось, что я еще никогда в жизни не видел ничего подобного той не человеческой, а божественной красоте и легкости, совершенно невесомой воздушности и грации, «порхливости» какие явила Анна Павлова. С первой минуты я был потрясен и покорен простотой, легкостью ее пластики: никаких фуэте, никаких виртуозных фокусов – только красота и только воздушное скольжение, такое легкое, как будто ей не нужно было делать никаких усилий, как будто она была божественно, моцартовски одарена и ничего не прибавляла к этому самому легкому и самому прекрасному дару. Я увидел в Анне Павловой не танцовщицу, а ее гения, склонился перед этим божественным гением и первые минуты не мог рассуждать, не мог, не смел видеть никаких недостатков, никаких недочетов – я увидел откровение неба и не был на земле… Но в течение спектакля я бывал то на небе, то на земле: то божественные жесты Анны Павловой заставляли меня трепетать от благоговейного восторга, то минутами я видел в ее игре‑танце какую‑то неуместную излишнюю игривость, что‑то от кривлянья, что‑то от дешевки, и такие места неприятно коробили.

В антракте в фойе я встретил Дягилева – где бы я ни бывал этою весною, я всюду его встречал, – и на его вопрос, как мне понравилась Анна Павлова, мог только восторженно‑растерянно пролепетать: «Божественно! Гениально! Прекрасно!» Да Сергею Павловичу не нужно было и спрашивать моего мнения – оно было написано на моем лице. Но ни Дягилеву, ни кому другому я не решался говорить о моем двойственном впечатлении, о том, что некоторые места мне показались дешевыми и надувательскими. Я уверен был, что все меня засмеют и скажут, что я ничего не понимаю и богохульничаю. Впоследствии я убедился, что я не один богохульничаю – богохульничал и Дягилев, который много мне рассказывал об Анне Павловой».