Глава 13. Исполняющий обязанности резидента

 

Решив после отъезда Гука, что резидентом назначат его, Никитенко неотступно стремился к этой цели. Но пока Центр не принял окончательного решения, он действовал лишь как его заместитель.

Своего рода сенсацией, привлекшей наше внимание летом 1984 года, явилось возвращение в Москву Олега Битова, одного из ведущих сотрудников московской «Литературной газеты», который за год до этого, во время кинофестиваля в Венеции, оказался в числе невозвращенцев. После пространных бесед с сотрудниками МИ-5 Битов продал свою историю «Санди телеграф» за сорок тысяч фунтов стерлингов и, как казалось, обосновался в Лондоне, поселившись в Ист-Шине. Он начал разъезжать по белу свету, посетил Соединенные Штаты и страны континентальной Европы в надежде сделать литературную карьеру на Западе: не ограничиваясь статьями, он подписал с одним издательством контракт на издание книги о собственной его, Битова, жизни. Умный, интеллигентный человек, занимавшийся и переводами, он обладал рядом негативных черт, к коим относились чрезмерное самомнение, непрактичность в житейских делах и тоже чрезмерное пристрастие к алкогольным напиткам, особенно — к виски.

Неизвестно, как бы сложилась впоследствии его жизнь, но 16 августа, в четверг, он внезапно исчез. Его машина, красная «тойота-терсел», была найдена в Кенсингтоне, у Императорских ворот. Новые друзья Битова, англичане, предполагая, что он попросту удрал из Англии, недоумевали. Тем более, что буквально за несколько дней до этого занялся сменой зубных протезов. И в самом деле, момент для побега он выбрал не очень-то удачно, коль скоро из шести предполагавшихся визитов к протезисту состоялся только один, когда ему лишь сняли старые мосты, — оставшиеся многочисленные бреши во рту требовали серьезного внимания специалиста. Вскоре распространился слух, что он был похищен КГБ и тайно вывезен в Москву. Некоторые даже подозревали, что он был агентом КГБ, а изъявленное им желание остаться на Западе — чистейшая фикция. Тайна оставалась неразгаданной до тех пор, пока он не появился месяц спустя в Москве на специально организованной по этому поводу пресс-конференции. Обрушивая на журналистов поток смехотворных измышлений, он, в частности, заявил, что во всем виноваты англичане: они, мол, похитили его, предварительно напичкав наркотиками, а затем, под дулом пистолета, заставили написать серию газетных статей.

Действительность же оказалась куда прозаичней. Скучая по своей дочери Ксении, которая находилась в подростковом возрасте, и опасаясь, что он не сможет выполнить взятых им на себя обязательств написать книгу, Битов решил вернуться на родину. Отобедав в тот памятный августовский четверг, он подошел в послеполуденный час к воротам главного здания советского посольства, к дому номер 13 на Кенсингтон-Пэлас-Гарденс, и нажал на кнопку звонка. Дежурному охраннику он сообщил:

— Я — Олег Битов. Впустите меня.

Охранник, никогда не слышавший этого имени, сказал, что не сможет этого сделать. Тогда Битов заявил:

— У меня имеется при себе нечто такое, что может заинтересовать посольство.

С этими словами он перебросил через ворота кейс, который упал на подъездную дорожку.

Это заставило охранника позвонить дежурному дипломату. Тот, зная, кто такой Битов, впустил его. Битов сказал, что желает вернуться в Москву и что в случае, если ему будет обеспечено безопасное возвращение на родину, он сообщит властям много ценного относительно применяемых английскими спецслужбами методов оперативной работы. В его кейсе, заявил он, находится несколько магнитофонных кассет, где записано все, что увидел он или узнал, оказавшись в Англии.

В нарушение всяческих правил, то ли по собственному почину, то ли заручившись предварительно согласием Центра, высшие должностные лица в посольстве разрешили Битову провести ночь в подсобке рядом с залом для приемов. Вскоре из Центра поступило распоряжение выдать незадачливому невозвращенцу временный советский паспорт и переправить его тайком на самолете в Софию, столицу Болгарии, где с ним встретится представитель советского посольства в этой стране, и отправить его на самолете в Москву. Битов лег на заднее сиденье машины и укрылся одеялом, после чего посольская машина выехала на Кенсингтон-Пэлас-роуд и мгновенно исчезла за первым же поворотом. Тот факт, что английская служба слежения не заметила стоявшего у ворот посольства Битова, естественно, вызывал у всех моих сослуживцев крайнее удивление. Самое обычное, рутинное наблюдение немедленно выявляло каждого, кто там появлялся. Но на этот раз было по-другому. И поскольку Битова как-то просмотрели, его исчезновение не только вызвало сенсацию в прессе, но и повергло в растерянность МИ-5.

К сожалению, я в это время был в отпуске, а когда вернулся в конце августа в Лондон, все в посольстве только об этом и говорили. Мои коллеги пребывали в эйфории и упивались своими успехами, хотя вся их «операция» свелась к укрытию Битова за стенами посольства в течение пары дней. Но, как бы там ни было, Никитенко объявили благодарность.

Во время очередной встречи с англичанами Джек спросил:

— Кстати, Олег, не известно ли вам что-нибудь о человеке, которым интересуется близкая нам по духу служба, — о Битове? Возможно, вы уже знаете, что он исчез.

Я выслушал Джека с невозмутимым видом.

— О Битове? — небрежным тоном уточнил я. — Да, известно.

— Известно?! Так скажите же скорее, что с ним стряслось!

— Он в Москве.

И я рассказал им все, что знал.

Осенью 1984 года из Центра пришла телеграмма, в которой говорилось о том, что в самое ближайшее время в Англию должен приехать из Франции исключительно ценный агент КГБ. Он был известен под кодовым именем Поль, носил бороду и говорил только по-французски. Нам сообщили также, что связь с ним должна, по возможности, осуществляться исключительно с помощью тайников и эпизодических визуальных контактов у кинотеатра в районе Пэтни-Бридж; какие-либо личные встречи с агентом крайне нежелательны. Никитенко было поручено обследовать указанное место и, начиная с этого момента, находиться там каждый четверг в восемь вечера.

Но едва он приступил к выполнению задания, как пришла другая телеграмма, предписывавшая ему приостановить на время посещение этого места. Вскоре Никитенко отправился в отпуск, возложив на меня руководство отделением, что случилось в моей практике впервые. Пока он находился в отпуске, пришла еще одна телеграмма, с поручением нашей резидентуре подобрать для того же агента из Франции два тайника, достаточно емких, чтобы в них мог уместиться небольшой кейс. Я попросил офицера из сектора КР, работавшего в торговом представительстве СССР, подыскать одно такое место, другое же я решил подобрать сам. Поскольку я был слишком загружен работой, мне пришлось прибегнуть к помощи одного из своих осведомителей-англичан, и он посоветовал мне воспользоваться неким весьма старым захоронением в тихом, поросшем лесом укромном уголке на Бромптонском кладбище, у Фэлхэм-роуд.

— Когда вы придете туда, найдите огромный каменный дуб: возле него-то и находится эта безымянная могила, сказал он. «Каменный дуб» более распространенное у нас название падуба — англичанин произнес по-русски.

На указанное мне кладбище я отправился с Лейлой и детьми в ближайшую же субботу. Проходя по центральной аллее, я обратил внимание на то, что посетителями кладбища были по преимуществу мужчины. Шли они, как правило, парами, некоторые были в шортах. Подобное несоответствие окружающей обстановке вызвало у меня недоумение, и только потом я узнал, что сия юдоль печали — излюбленное место встреч разного рода распутников и извращенцев. Неподалеку от задней ограды мы подошли к небольшому участку, густо заросшему травой и кустарником. Надгробной плиты, о которой упоминал мой осведомитель, я так и не нашел, зато мое внимание привлек могильный камень, стоявший почти вертикально. У самого его основания имелось небольшое углубление, малоприметное из-за плотно окружавшей его густой травы. После того как я обследовал этот идеальный для нашей цели потенциальный тайник, мы вернулись домой.

Как выяснилось потом, все наши хлопоты оказались напрасными. Неделями мы наблюдали и за улицей возле кинотеатра, и за тайниками, но — тщетно. А затем нам сообщили, что этого знаменитого агента можно уже не ждать: шифровальщик французской военной разведки по имени Абривар умер от рака. Нельзя сказать, чтобы французской DST или Управлению территориального наблюдения, — столь уж быстро удалось узнать, кому же именно обязаны они исчезновением у них ряда секретных материалов: чтобы выйти на этого человека, ему потребовалось два с лишним года. Желая получить более или менее точное представление об ущербе, нанесенном Франции этим предателем, вышеупомянутая служба была полна решимости разыскать похищенные им документы и, узнав в конце концов, где они находятся, сумела похитить их у бывшей любовницы Абривара.

В августе месяце, когда я проводил в Москве свой отпуск, меня вызвали в Центр, где в верхах решался вопрос обо мне, и там я вновь встретил Грибина, занимавшего теперь пост начальника англо-скандинавского отдела.

С аккуратно подстриженными усами и худощавым лицом, внешне он почти не изменился. И хотя в душе он был подхалим и карьерист, я должен все же признать, что по отношению ко мне он проявил истинное дружелюбие.

— Олег, — сказал он, — я знаю, что вы превосходно справились бы с ролью моего заместителя. И — в сугубо гипотетическом плане — мне очень хотелось бы видеть вас в этой должности. Однако трудность состоит в том, что вы работаете сейчас за рубежом: пошел всего лишь третий год вашего пребывания в Лондоне. С другой стороны, работа резидента там…

Он принялся рассказывать мне, как после высылки из Англии Гука его буквально обложили со всех сторон представители различных лобби и кланов в Первом главном управлении. Каждая из этих группировок во всю старалась пропихнуть кого-нибудь из своих протеже на пост резидента в лондонском отделении КГБ. Он же, со своей стороны, вот уже несколько месяцев отстаивает мою кандидатуру и, соответственно, отвергает всяческие попытки отдельных клик навязать ему своего человека. Телефонные звонки, угрозы, подношения, мольбы — все пущено в ход. И кому же из кандидатов, представленных высшему руководству на рассмотрение, удалось обойти всех остальных? Этим счастливчиком оказался никто иной, как Виталий Юрченко, человек с примитивным солдафонским мышлением. В 1975–1980 годах он отслужил один срок в Америке, но только в качестве сотрудника службы безопасности в советском посольстве в Вашингтоне, оперативной же работой за рубежом никогда не занимался.

— Разве могу я направить такого человека в Лондон?! — гневно воскликнул Грибин. — Он же не справится там с этой работой. Станет разыгрывать из себя важного чинушу при важной должности, и это все, на что он способен. В общем, я категорически выступил против его кандидатуры. Единственный человек, которого я желал бы видеть на этом посту, это — вы.

Затем он сказал, что ему приходится действовать крайне осторожно и осмотрительно.

— По мере возрастания чьих-либо шансов стать главой лондонского отделения, — заметил он, — обстановка накаляется все сильнее, интриги плетутся еще искуснее и заметно усиливаются подлые, грязные попытки этого человека дискредитировать.

Он пообещал писать мне в Лондон, чтобы я знал, как подвигается дело.

Потом тихо, чуть ли не шепотом, сообщил, что в Центре только о том и говорят, что в ближайшем будущем ожидает и КГБ, и народ, и отозвался с большой теплотой о новом, подающем надежды политике Михаиле Горбачеве, который в конце года намеревается посетить Англию. КГБ, сказал Грибин, пришел к заключению, что это самая лучшая фигура для вывода страны из того положения, в котором она оказалась, и что сам Комитет сделает все, чтобы помочь этому человеку, хотя, естественно, в скрытой, завуалированной форме, чтобы никто ни о чем не догадывался.

— Поэтому, когда он соберется в Лондон, мы попросим вас прислать нам краткий, но достаточно полный и глубокий анализ обстановки в Англии, — сказал в завершение нашей беседы Грибин. — Такой, чтобы, изучив этот документ, он мог быть воспринят англичанами как человек исключительно высокого интеллекта.

Как-то раз вечером Грибин пригласил меня к себе домой на ужин с его женой Ириной и дочерью Еленой, которую когда-то все звали Аленкой. Когда я видел ее в последний раз в Дании, она была десятилетней девчушкой, и я решил преподнести ей в подарок имевшееся у меня прелестное издание шотландской поэзии, в переводах русского поэта Константина Бальмонта.

Поскольку Бальмонт, живший на стыке двух веков, в коммунистическую эпоху считался в нашей стране ярчайшим представителем декадентства, достать его произведения в Советском Союзе было невозможно, и упомянутую выше книжку я купил во время загранкомандировки. Я понимал, что Аленка за прошедшие шесть с лишним лет подросла, и тем не менее, нажав на кнопку звонка, не был готов к тому, что увидел, переступив порог квартиры Грибина. У обоих ее родителей — у Николая с его узким лицом и у Ирины, наполовину еврейки, с восточными чертами лица, — были темные волосы, рядом же с ними стояла белокурая русская красавица с очаровательной мордашкой, длинноногая, стройная, с тонкой талией и пышными бедрами. Казалось, что она только что сошла с картины, написанной в академической манере лет сто назад.

Грибин, стоявший у нее за спиной, явно был горд своим чадом и испытывал огромную радость, заметив мое восхищение. Вечер прошел как нельзя лучше, книга имела огромный успех.

Вернувшись в Лондон вскоре после того, как Никитенко получил благодарность за свой мнимый успех с Битовым, я тоже решил предпринять нечто такое, что повысило бы мою репутацию в глазах Центра и не нанесло бы при этом ущерба Западу. Вскоре, словно в ответ на мои мысли, мне представилась такая возможность, причем без всяких усилий с моей стороны.

Однажды ко мне в кабинет ворвался необычайно возбужденный наш сотрудник по фамилии Токарь — в отсутствие Никитенко старший в подразделении контрразведки — и сообщил, что в посольстве объявился необычный посетитель — Светлана Аллилуева, или миссис Питерс, дочь Сталина. В косынке на голове и в темных очках, она преспокойненько вошла внутрь, не узнанная никем из наших сотрудников и, как мы обнаружили позже, не замеченная службой наблюдения МИ-5, и сказала, что желает вернуться в Россию вместе со своей дочерью Ольгой, которой было тогда тринадцать лет. Токарь передал мне незапечатанный конверт с ее письмом. Якобы адресованное ее сыну от первого брака, оно предназначалось в действительности высшему советскому руководству и выражало гнев, возмущение и глубокое разочарование, которые она испытала, непосредственно столкнувшись с некоторыми крайне отрицательными реалиями западного образа жизни.

Я читал ее послание со смешанным чувством восхищения и жалости: восхищения — потому что оно было блестяще написано, в яркой, выразительной форме, а жалости, поскольку автор его глубоко заблуждался, подходя столь однобоко к оценке Запада. Но ее можно было понять. Ее реакция на то, что увидела она, оказавшись в чуждом для нее мире, была вполне естественна для русской женщины с примесью восточной крови в жилах. Она все еще пребывала под влиянием традиционного, патриархального образа жизни, который наблюдала в своей семье, и, само собой разумеется, приходила в ужас от таких пагубных проявлений свободы в западных странах, как распространение порнографии, безудержное потребление наркотиков, алкогольных напитков и табачных изделий, распущенность девочек, начинающих половую жизнь в тринадцать лет. Знакомясь с содержанием письма, я видел, что эта женщина, разуверившись в том, что Запад является олицетворением свободы, демократии, светлых чаяний и подлинной цивилизации, теперь, спустя двадцать лет после того, как покинула родину, пришла к выводу, что западный образ жизни — это прежде всего продажность, непорядочность, бесстыдство и деградация личности. Ясно, ее страшило будущее, уготованное ее дочери, и она с дрожью в сердце думала о том, что через год или два утратит контроль над своим ребенком, и что Ольга начнет, как и многие ее сверстницы, вести себя вызывающе по отношению к матери, спать с мальчишками, баловаться наркотиками и неизвестно где пропадать по ночам.

Смысл всего того, что писала Светлана, жалуясь на удручающую обстановку на Западе, сводился к тому, что она хотела бы вернуться к более скромному и достойному образу жизни в России. Однако проблема заключалась в том, что она уже успела позабыть, что представлял собой в действительности советский образ жизни. Более того, проведя за рубежом два десятилетия, она начала со временем идеализировать условия жизни в Советском Союзе. И наконец, она не знала о том, что с тех пор, как она покинула родину, жизнь там резко ухудшилась. В шестидесятых годах, которые она помнила, там еще не ощущалось столь острой нехватки продовольствия, продажность чиновничества и взяточничество не достигли таких широких масштабов, как теперь, тогда все еще сохранялись какие-то устои нравственности, коммунизму не удалось покончить с традиционными ценностями и, ко всему прочему, в сознании людей еще были живы воспоминания о сталинском терроре, в какой-то степени удерживавшие их от нарушения законов и совершения противоправных действий. В общем, чего Светлана не приняла во внимание, так это того, что к 1984 году в СССР многое изменилось в худшую сторону, и наше государство имело все меньше оснований считаться цивилизованной страной.

Вопреки надеждам и ожиданиям советских людей, работавших за границей, обстановка на родине деградировала изо дня в день. Такие важнейшие социальные сферы, как здравоохранение и народное образование, пришли в упадок, дефицит продуктов питания принял чудовищные размеры, ассортимент имевшихся в магазине промышленных товаров был крайне скуден, автолюбители сталкивались со все большими трудностями, когда возникала необходимость отремонтировать свои машины, — и так во всем, куда ни сунься. Коррупция стала обыденным явлением, вплоть до того, что распространилась и среди значительной части партийного аппарата. КГБ все это хорошо было известно, но справиться с этим злом он не мог. Разрыв в уровнях технологического развития Советского Союза и Запада продолжал увеличиваться, экономический рост приостановился: тот ничтожно малый процент среднегодовых темпов прироста валового внутреннего продукта, который приводился в официальных сводках, являлся всего-навсего результатом произвольного манипулирования статистикой. Советские люди между тем все острее сознавали свое положение: телекоммуникационные средства получили столь широкое распространение в нашей стране, что цензура не могла уже более скрывать от народа новости о происходящих в мире прогрессивных процессах.

Светлана, казалось, закрывала на все это глаза. Но разубеждать ее в чем-либо никто не стал: задача работников посольства заключалась в том, чтобы побыстрее переправить ее тайно на родину. Первое, что я сделал, это попросил секретаршу перепечатать письмо, написанное неразборчивым почерком. Затем мы с Токарем составили текст телеграммы, приведя отдельные цитаты из письма. Но это далось нелегко, мне, во всяком Случае.

Токарь, украинец из простой, неинтеллигентной семьи, исключительно плохо писал по-русски, находясь одновременно не в ладах и с орфографией, и с грамматикой, и со стилем, чем создавал для меня определенные проблемы. Он упорно, часами, корпел над составлением чернового варианта направляемой в Центр телеграммы, после чего за дело принимался я: не желая компрометировать себя отправкой документа, несвободного от некоторых огрехов, пусть и чисто филологического свойства, я обыкновенно садился и переписывал его целиком, поскольку перепечатывать подобного рода тексты на пишущей машинке нам из соображений безопасности строжайше запрещалось. Примерно так же получилось и на сей раз. Просидев до полпервого ночи, я передал телеграмму несчастному шифровальщику, несшему дежурство в это позднее время, и подождал немного, на случай, если у него возникнут какие-нибудь вопросы по тексту.

Поскольку Грибин настаивал, чтобы все важные телеграммы направлялись не только в сектор КР, но и лично ему, я на одной из двух копий поставил его кодовое имя — Северов — и на следующий день получил положительный ответ: «Продолжайте проводить с ней беседы и готовьте к отправке». При Черненко, немощном, тяжелобольном человеке, советское руководство, придерживаясь в своей политике реакционной линии, все сильнее скатывалось к сталинизму и посему горячо приветствовало идею Светланы воссоединиться с «правоверными»: возвращение блудной дочери должно было продемонстрировать всему миру, пусть и незначительную, но все же вполне определенную идеологическую победу Советского Союза над Западом.

Мы разработали до удивления простой план вывоза Светланы из Англии, а заодно и посоветовали ей, как продать свой дом, как распорядиться деньгами и как все устроить таким образом, чтобы в случае, если ей понадобятся ее сбережения, она смогла бы получить их потом в одном из московских банков. В последующие две недели она приходила в посольство еще четыре раза и всякий раз часами беседовала с Токарем за чашкой чая и небольшими бокалами с бренди. Конечно, я сообщил английской спецслужбе, что происходит, но там не видели никакого смысла удерживать Светлану против ее воли и лишь пожелали ей доброго пути.

Отъезд Светланы прошел без каких-либо осложнений. Поскольку официально она числилась миссис Питерс, гражданкой Америки, мы просто купили ей авиабилет до Софии, вот и все. Хотя наша суета вокруг Светланы являлась по сути лишь детской забавой в сравнении с тем, чем мы занимались обычно, тем не менее мое участие во всем этом деле значительно возвысило меня в глазах моего московского начальства, а в ноябре из Центра пришла телеграмма, в которой нам с Токарем объявлялась благодарность.

Пока мы вели переговоры с Центром относительно Светланы, в политической жизни Англии произошло драматическое событие: в «Гранд-отеле» в Брайтоне, во время проходившего там съезда Консервативной партии, взорвалась бомба, заложенная Ирландской освободительной армией. Утром 12 октября информационные радио и телепрограммы только и говорили об этой варварской террористической акции, в результате которой несколько человек погибло. Миссис Тэтчер, как стало известно, лишь чудом удалось уцелеть. Миллионы телезрителей видели кадры, запечатлевшие Нормана Теббита, ее министра по делам торговли и промышленности, в тот самый момент, когда его в крайне тяжелом состоянии извлекали из-под обломков обрушившегося здания пожарные.

Услышав о трагедии, я, естественно, первым делом подумал о том, что в связи с этим предпримет КГБ. Что же касается нас, сотрудников лондонского отделения, то я полагал, что это не имеет к нам ровно никакого отношения. Сообщения о смертоносной бомбе подробно комментировались всеми международными агентствами, и здесь, казалось, мы мало что могли добавить. Кроме того, меня, как ответственного за работу нашего подразделения КГБ, утешало то, что участок, которым я руковожу, функционирует отлично, в обычном своем режиме, и мне лишь остается радоваться тому, что это я управляю всем этим. Лица, ответственные за техническое обеспечение нашей работы или за сбор материалов о ресторанах и о свободных от внешнего наблюдения маршрутах, водитель оперативной машины — все они эффективно трудились, оперативники, составлявшие основной костяк нашего отделения, демонстрировали исключительную дисциплинированность. И я, предаваясь подобным размышлениям, принялся с утра за чтение поступивших из Центра телеграмм и составление ответа на них, если это требовалось. Послеполуденное время также прошло безмятежно, без всяких происшествий, и в шесть вечера я возблагодарил судьбу за то, что она подарила мне такой приятный день. Теперь я свободен, надо мной нет никакого начальника, который мог бы задержать меня. Мне никто не помешает отправиться спокойно домой и насладиться жизнью — поиграть с дочерьми, прокатиться в автомобиле, выпить пива в каком-нибудь ресторанчике. В таком вот радужном настроении я запер свой кабинет, спустился вниз по лестнице, вышел из ворот и подошел к своей машине. И только тут меня словно громом поразило.

Что я, черт возьми, делаю? Собираюсь поехать как ни в чем не бывало домой, не удосужившись отправить в Центр хотя бы одну строчку о самом важном событии дня? А между тем для него данное происшествие представляет исключительно большой интерес, поскольку великое множество сотрудников КГБ, работающих на территории Советского Союза, непосредственно сталкиваются с проблемами обеспечения государственной безопасности, подготовкой и проведением антитеррористических операций. Осуществлена крупнейшая террористическая акция против правительства Англии, а из лондонского отделения КГБ — ни единого слова! Неужели исполняющему обязанности резидента нечего сказать по этому поводу? Нет, это недопустимо, необходимо тотчас же все исправить.

Я быстренько взбежал вверх по лестнице, крикнув на бегу шифровальщику, чтобы он не уходил, и стал составлять короткую телеграмму, в которой не преминул посыпать соль на раны Центра, указав, что данная акция будет иметь самые благоприятные для Консервативной партии последствия. Последняя операция террористов, вызвав гнев у всех нормальных граждан Англии, ослабит поддержку ирландских националистов и умножит число сторонников нынешнего правительства как из-за естественного в подобных случаях сочувствия к пострадавшим, так и из-за восхищения миссис Тэтчер, проявившей в трагической ситуации исключительную отвагу, выдержку и решительность. Немалую роль сыграет в этом и сила духа, продемонстрированная ранеными, и в частности мистером Теббитом.

На подготовку текста короткой этой телеграммы у меня ушло три четверти часа, и, работая над ним, я испытывал истинную радость от сознания того, что теперь Центр получит предельно точное описание реакции английской общественности на преступную акцию террористов. Покончив с этим, я вновь закрыл кабинет и отправился домой.

Все это произошло незадолго до того, как мы получили первые официальные сообщения о многообещающей фигуре, только что взошедшей на советский Олимп и успевшей уже сейчас занять видное место в советской иерархической структуре. Когда-то Горбачев ведал вопросами, связанными с сельским хозяйством, но в мае, когда у власти находился больной Черненко, его назначили секретарем по идеологии. Это была важная ступень для дальнейшего продвижения, на которую особенно важно подняться тому, кто стремится занять в конечном итоге пост Генерального секретаря. Ранее такой же точно путь прошел Андропов, и теперь невольно создавалось впечатление, что этому новому для нас человеку осталось сделать всего лишь несколько коротких шагов.

В Англию он прибыл в качестве главы делегации Верховного Совета СССР — жалкого органа, именовавшего себя парламентом, не будучи в действительности таковым, поскольку депутаты никогда фактически не избирались, а заранее назначались сверху. Но какова все же была цель этого визита? Приезд Горбачева в Туманный Альбион рассматривался наверху как его первая важная зарубежная миссия, и шедший к нам поток телеграмм из Центра давал основание полагать, что, как и говорил мне Грибин по секрету, КГБ проявляет особую заинтересованность в том, чтобы этот вояж оказался успешным. Один запрос следовал за другим. От нас требовали информацию по самым различным вопросам, включая и такие, как отношение Англии к контролю за вооружениями, военная роль Англии в НАТО, экономический и технологический потенциал Англии, роль Англии в Европейском экономическом сообществе, ее связи с Соединенными Штатами, Китаем и странами Восточной Европы. Центр, само собой разумеется, и так уже имел уйму материалов по всем этим вопросам, но тем не менее, как мы понимали, нуждался в новых данных и в новых идеях. Не оставили в покое и посольство: его также бомбардировали такими же точно запросами, но уже со стороны Министерства иностранных дел. Поскольку обе эти организации — КГБ и МИД — действовали параллельно, между ними неизбежно возникало некое подобие конкуренции.

В конце октября Никитенко вернулся из отпуска. Из бесед со старшими сотрудниками Центра он узнал, что КГБ вполне определенно поддерживает Горбачева, который ничего не имеет против этого, и что данная поездка должна содействовать росту его популярности и, соответственно, усилить его позиции в борьбе за власть. Оказывая помощь Горбачеву, КГБ исходил из того, что этот новый человек во властных структурах — человек будущего, честный и порядочный человек — станет бороться с коррупцией и другими негативными сторонами жизни советского общества.

Теперь мы по-настоящему затосковали по Егошину, нашему блестящему, пусть и любившему выпить, аналитику: он единственный из нас являлся профессиональным составителем отчетов, и к тому же у нас было предостаточно оперативной работы. Мы неоднократно обращались в Центр с просьбой направить к нам хотя бы на время отсутствия Егошина какого-нибудь аналитика, и вот наконец нам прислали Шилова, или Шатова. Если он и не обладал отличавшими Егошина умением быстро работать и удивительной проницательностью, то знал, по крайней мере, что делать с теми или иными материалами.

Тем временем я стал получать от Грибина письма, вызывавшие во мне тревожные чувства. Хотя ничто в них не давало оснований полагать, что над моим другом нависла какая-то опасность, но их необычная лаконичность наводила на мысль, что где-то что-то неладно. Простые, короткие и сухие фразы наводили на мысль, что автор старался ничем не выказать своих чувств из-за боязни, что кто-то читает его письма. Стиль был совершенно нехарактерен для Грибина, и я предположил, что причина тому — его новый статус. Похоже, он опасался, что любое его личное письмо может быть использовано против него, если кто-то захочет ему навредить.

К началу декабря мы и так уже представили в Центр массу информации, как вдруг, совершенно неожиданно, пришел запрос, поставивший нас в крайне затруднительное положение. Центр хотел получить конкретные данные о начавшейся еще в марте забастовке шахтеров. Его интересовало буквально все: каков размер пособий по безработице, которые получают шахтеры? На что они живут сейчас? Принимает ли государство какие-нибудь меры? Что ожидает их в будущем? Забастовки и пособия по безработице были неизвестны в Советском Союзе, из чего мы заключили, что Горбачев, этот блестящий новый политик, уже читал что-то о массовой акции шахтеров и теперь запросил более подробную информацию, которую мы обязаны были представить к концу того же дня.

Проблема, с которой мы столкнулись, заключалась в том, что мы не сумели найти интересующих Центр данных. Ни один из наших обычных осведомителей из числа английских журналистов или политиков, к которым мы обращались в подобных ситуациях, не смог нам ответить на эти вопросы, и в конце концов я вынужден был позвонить Сэлли, известной своими симпатиями к коммунистам. Она преподавала английский в подвальном помещении консульского отдела, и ей, единственной из англичан, разрешалось находиться на территории посольства.

Стройная, миловидная женщина лет тридцати пяти, Сэлли не только вела у нас занятия по английскому языку, но и работала в советском Агентстве печати «Новости» — информационном и одновременно пропагандистском центре. За последние два года я смог узнать ее достаточно хорошо. Стремясь улучшить свой английский, я аккуратно посещал ее уроки. Не раз случалось так, что никто кроме меня на занятия не приходил, и тогда мы по полтора часа просто беседовали на английском. Во время одной из таких «посиделок» у нее вырвалось вдруг:

— Сейчас принято женщине в моем возрасте заводить любовника.

Мне было понятно, что это — своего рода намек на возможность установления между нами значительно более близких отношений, но меня вполне устраивала моя жена, от которой я был без ума, и к тому же вести двойную жизнь, представляя в своем лице два противоборствующих лагеря сразу, — дело нешуточное. В общем, я оставил все как есть, и, когда потом я раза два приглашал ее вместе пообедать, чтобы выяснить кое-что относительно Коммунистической партии Великобритании, она явно испытывала неудовольствие оттого, что дальше сугубо деловых наши отношения не продвинулись.

И вот сейчас, когда нам были совершенно необходимы сведения о шахтерах, мои добрые отношения с Сэлли очень мне помогли. Инстинкт сотрудника КГБ подсказывал мне не раскрывать никому из нижестоящих коллег, что у меня имеется свой собственный источник информации; я незаметно проскользнул в телефонную будку и уже оттуда позвонил ей. Она была рада помочь мне и тут же рассказала все, что нам требовалось знать. И так вот, исключительно благодаря моей приятельнице, нам удалось составить тем же вечером текст телеграммы и отправить ее в Центр.

Центр же, получив от нас нужные данные, немедленно связался с посольством и лондонским отделением КГБ — с каждым в отдельности — и спросил, не смогли бы они передать деньги шахтерам. После долгих дебатов посольство дало отрицательный ответ, мотивируя это следующим: поскольку забастовкой заправляют левые, что и так создает для Лейбористской партии определенные сложности, поддержка Москвой данной акции может лишь повредить руководству этой партии. КГБ также решил, что не в интересах Москвы поддерживать крайне радикальные движения в Англии. Но воинствующие элементы в Центральном Комитете Коммунистической партии пренебрегли мнением и посольства, и КГБ и, обозвав всех нас перестраховщиками, выделили для поддержки шахтеров один миллион инвалютных рублей (примерно девятьсот тысяч фунтов стерлингов). В связи с этим невольно должен был возникнуть вопрос: каким именно путем эти деньги могли бы быть вручены забастовщикам? И для меня так и осталось загадкой, получили эту сумму те, кому она предназначалась, или нет.

Визит Горбачева в Англию начался 15 декабря. Заранее, задолго до того, как его автомобиль подъехал в середине дня к воротам посольства, вдоль подъездной дорожки выстроились в ряд вместе с женами все сотрудники и этого учреждения, и КГБ, чтобы дружно приветствовать высокого гостя. Выйдя из машины, Горбачев обошел строй, с каждым поздоровавшись за руку, после чего было решено сфотографироваться на память. Когда все стали сбиваться в кучу, чтобы попасть в объектив, у меня появилось смутное желание укрыться за чьей-либо спиной, чтобы потом никого из моих сослуживцев не клеймили за то, что он красуется на фотографии рядом с предателем.

Первые же впечатления о нашем высоком госте были не в его пользу. Я знаю, что многие на Западе считали, что у Горбачева весьма привлекательное лицо, выражающее открытость и живость характера. С точки зрения моих коллег оно основательно подпорчено тюркскими, или монголоидными, чертами. Среди русских немало таких, кто относится к азиатам с предубеждением, расистским по сути своей, и считает их продажными и бесчестными. Вот и мои коллеги, подметив в лице Горбачева восточные черты, сразу же ощутили инстинктивное недоверие к нему.

Возможность составить о нем более полное представление мы получили несколько позже, когда вечером того же дня он приехал в посольство, на встречу с дипломатами и разведчиками. Он снова поздоровался с каждым из нас за руку, даже не озаботившись тем, чтобы кто-нибудь представил нас ему, как это делается обычно в аналогичных ситуациях, и сразу же приступил к своей речи. Мы знали, что времени у него мало, потому что было уже пол-восьмого, а ему еще нужно было переодеться и к без четверти девять успеть на официальный обед, устраиваемый в его честь. Поэтому в простоте душевной полагали, что наша встреча займет всего минут пять, он ограничится коротким обращением, примерно такого вот содержания: «Позвольте мне поприветствовать вас от имени руководства Коммунистической партии Советского Союза. Сотрудники вашего посольства находятся на передовом рубеже сражений, которые ведутся на внешнеполитическом фронте», — и далее в том же духе. Однако, вопреки нашему прогнозу, Горбачев проговорил сорок минут, с явным удовольствием вслушиваясь в свой собственный голос.

Эта встреча также вызвала у всех горькое разочарование. Его акцент и лексика были типичными для жителя юга России, а точнее, Северного Кавказа с прилегающими к нему областями, составляющими в целом регион, где сильное влияние на русский язык оказали украинцы, переселившиеся туда в девятнадцатом веке. Возникший в результате взаимопроникновения двух культур жаргон не был ни русским, ни украинским языком и посему стал считаться особым диалектом, получившим название «южнорусский». На ревнителей русского языка, жителей Москвы и Санкт-Петербурга этот говор производит весьма неприятное впечатление из-за его неблагозвучия. Особенно их коробит произношение буквы «г», которая в устах носителей этого диалекта звучит почти как «х», в результате чего «Гоголь», к примеру, становится «Хохолем».

На этом арго разговаривал Брежнев, им же пользовался и Горбачев, продемонстрировавший, кстати, и еще один удручающий факт — неумение правильно ставить ударения. Особенно резало слух «начать» вместо «начать» — грубейшая фонетическая ошибка.

Выступал он сумбурно, перескакивая с одной темы на другую, строил фразы, не сообразуясь с языковыми нормами. Словом, речь его не могла не вызывать раздражения у грамотных, образованных русских. На встрече с нами он проявил полное отсутствие чувства меры, ужасно затянув свое выступление, хотя обстоятельства никак того не требовали. При этом он сделал всего лишь одно или два интересных замечания, одно из которых заключалось в том, что внешняя политика США не определяется (как традиционно считали советские лидеры и аналитики. — О.Г.) некоей тайной капиталистической, или, точнее, империалистической, силой, оказывающей вполне определенное воздействие на руководство этой страны, а формируется в результате взаимодействия целого ряда соперничающих друг с другом учреждений: Белого дома, Национального Конгресса, государственного департамента, Национального совета безопасности, ЦРУ, министерства обороны и некоторых академических центров. В этом, по крайней мере, было уже кое-что новое — реалистичный и свежий подход к рассмотрению наиважнейших вопросов. Однако, перейдя к нашим внутренним проблемам, он нагнал на нас смертельную скуку. Мы не услышали от него никаких откровений или хотя бы упоминаний о гласности или демократических преобразованиях в нашей стране, но зато он рассказал нам пространно о невиданно холодной зиме, из-за которой пострадали в Сибири железные дороги и линии электропередачи.

Когда, наконец, мы разошлись, я отправился на поиски бедного старого Шатова, нашего временного аналитика, который не был допущен на встречу, хотя и страстно желал хотя бы одним глазком взглянуть на Горбачева.

— Ну как? — спросил он меня с завистью. — Что он собой представляет?

— Очередной советский аппаратчик, вот и все, — ответил я со вздохом. — По уши влюблен в самого себя. Стоило ему только произнести первое слово, как он тотчас же забыл обо всем на свете — проговорил без умолку целых сорок минут.

Шатов в недоумении уставился на меня:

— Вижу, ты просто ничего не понял, старик! Член Политбюро, способный говорить без бумажки целых сорок минут, — да он просто гений!

Визит Горбачева в Англию прошел весьма успешно — в немалой степени благодаря высочайшему мастерству переводчиков, которые при переводе значительно улучшали речь Горбачева. Большую роль в этом сыграла и исключительная эрудированность Михаила Богданова. Он свободно говорил по-английски и превосходно знал страну, что позволило ему теперь оказать мне бесценную помощь в составлении перечня наиболее интересных фактов, с которыми мы знакомили по утрам Горбачева. (Богданов — один из одареннейших учеников Кима Филби, неизменный участник проводившихся последних семинаров. К 1984 году уже имел в своем активе несколько довольно ценных осведомителей, которых ему удалось завербовать из числа сотрудников журнала «Экономист». С Брайеном Бидхемом, в частности, он установил столь близкие, сердечные отношения, что обратился в Центр с просьбой включить этого человека в число тайных осведомителей КГБ. (Примеч. автора.)

Но мне помогал в моей работе не только Богданов, но и мои друзья из английской спецслужбы, которые энергично снабжали меня нужными мне сведениями, но об этом, само собой разумеется, никто у нас даже не догадывался. Не будь их, я не знал бы, что делать. От нас требовали, например, чтобы мы каждый вечер высказывали в письменном виде свои предположения и догадки по поводу того, с чем может столкнуться Горбачев во время встреч, намеченных на следуюший день. Но сделать это обычным путем было просто невозможно. Поэтому мне приходилось отправляться к англичанам и настоятельно просить их оказать мне помощь — скажем, подбросить какую-нибудь идею относительно того, какие вопросы может затронуть в беседе с Горбачевым миссис Тэтчер. Они тут же предлагали мне несколько возможных вариантов, и я, ознакомившись с ними, ухитрялся состряпать весьма полезную на первый взгляд докладную записку.

Однако в основном меня спасало все же то, что в действительности встреча на следующий лень оказывалась значительно более плодотворной, чем мы предполагали. Когда я попросил англичан хотя бы намекнуть мне, какие вопросы собирается обсудить во время своей встречи с Горбачевым министр иностранных дел Джеффри Хау, они позволили мне ознакомиться с краткой справкой, которую подготовили ему специально для этой встречи. Недостаточно свободное владение английским усугублялось крайне нервозным состоянием, в котором я пребывал, и жуткой спешкой, и чтобы досконально запомнить содержание той справки, потребовалась максимальная концентрация памяти.

Вернувшись на работу преисполненный упоения собственной находчивостью, я, вопреки запрету, уселся за пишущую машинку и отстукал черновой вариант очередной докладной записки, составленной на основе данных, почерпнутых главным образом из моего негласного источника и, в меньшей степени, из газет. Затем я передал свое творение Шатову, и тот, проявив завидное прилежание, переложил его содержание на свой лад в столь неопределенных и расплывчатых выражениях, что Никитенко буквально взорвался, когда увидел конечный результат.

— Как я могу показать такое Горбачеву?! — завопил он в отчаянии. — Здесь же нет ничего конкретного!

Я согласился и скромно заметил:

— Леонид Ефремович, я не хочу полемизировать с Шатовым, поскольку он человек исключительно добросовестный, но, может быть, вы пожелаете взглянуть на подготовленный мною черновой вариант?

Никитенко, быстро прочитав мой текст, радостно воскликнул:

— Да это же как раз то, что нужно!

И хотя он чисто интуитивно уловил сходство моего текста по тональности с документами, выходящими из стен английского министерства иностранных дел, он не стал ничего менять, и докладная записка ушла в том самом виде, в каком была представлена мною.

Каждый вечер Никитенко, стоя на лестничной площадке в здании посольства с тремя-четырьмя страницами машинописного текста в руках, разговаривал с охранниками, пока не получал разрешения пройти в кабинет Горбачева и положить наши справки ему на стол. Когда документы возвращались к нам, иногда с отчеркнутыми абзацами, понравившимися Горбачеву, мы передавали их в резидентуру, а затем отправляли в Центр, чтобы наше московское начальство знало, какими материалами мы обеспечивали Горбачева во время его визита в Англию.

Подобная система неплохо срабатывала. В том, что Горбачев не просто читал подготовленные нами документы, а делал это с особым тщанием, мы убедились однажды утром, когда нам вернули отправленный ему накануне документ. В нем содержался составленный нами слащавый абзац о его супруге Раисе Максимовне, в котором говорилось о всеобщем восхищении ею. Вычеркнув из этого панегирика пять слишком уж хвалебных строк, Горбачев сохранил без изменений лишь две с сухими, фактическими данными. А на полях приписал: «Это очень опасно — вызывать зависть у жен остальных членов Политбюро».

Как и ее муж, Раиса Максимовна произвела самое благоприятное впечатление на англичан, но нам она показалась весьма неприятной особой со вздорным характером, высокомерной, с чрезмерным самомнением.

Она наотрез отказалась от сопровождающей — прекрасной переводчицы, супруги Михаила Богданова, объяснив это тем, что для нее привычнее мужское общество. Не вступая с ней в пререкания, мы были вынуждены приставить ей в помощники Юрия Мазура, бывшего моряка из бедной семьи, — человека исключительно высокого интеллекта, который знал Англию уже двадцать пять лет. (В Рейкьявике, где Горбачев должен был встретиться с Рейганом, Раиса Максимовна повела себя крайне грубо по отношению к Послу Советского Союза в США и его жене — весьма уважаемой супружеской паре — и спустя несколько дней добилась смещения посла с занимаемого им поста, поскольку они не проявили должного благоговения перед ней. Она также заявила Нэнси Рейган, что коммунизм, базирующийся на самом передовом в мире учении, в конечном итоге одержит победу над капитализмом, который обречен на гибель. Советский народ никогда не относился к Раисе Максимовне как к истинно первой леди, поскольку ее муж занял высший пост в государстве в результате умелого манипулирования партийным аппаратом, а не потому, что был избран народом. Жена Бориса Ельцина, всенародно избранного президентом, стала на законном основании считаться первой леди. (Примеч. автора.)

Из-за смерти маршала Устинова — одного из членов Политбюро — намеченный срок пребывания Горбачева за рубежом был сокращен с пяти до четырех дней. Хотя он мог бы спокойно выполнить всю намеченную им программу, — присланная ему из Москвы телеграмма носила исключительно информативный характер и не содержала никаких предписаний, — он предпочел вернуться домой, совершив перед отъездом лишь короткую поездку в Шотландию.

Спустя несколько недель, уже будучи в Москве, я узнал, что Никитенко получил орден за отличную организацию визита Горбачева, хотя в действительности этот успех ему обеспечили Богданов, Шатов, советская информационная служба и я. Никитенко даже не пришлось обеспечивать безопасность высокого гостя, поскольку охрану его взяли на себя англичане. Я пожаловался Грибину на вопиющую несправедливость, но, как и следовало ожидать, никто не собирался ничего менять, и мы так никогда и не поняли, как такое оказалось возможно: то ли Никитенко снискал расположение сопровождавшей Горбачева свиты, то ли его наградили лишь в силу того, что именно он формально являлся начальником нашего отделения.

В последующие годы выявились также существенные различия в оценке Горбачева на Востоке и на Западе. Если на Западе он стал героем, первым советским руководителем, отважившимся заявить, что коммунизму пришел конец, то в Советском Союзе он не пользовался популярностью и к нему по-прежнему относились как к типичному партийному аппаратчику с провинциальным мышлением и соответствующим образованием, совершившему радикальный политический переворот, скорее всего, по ошибке, не предвидя возможных его последствий.

Я не отрицаю, кое-что в его деятельности заслуживает похвалы, однако уж слишком расписывать его заслуги не стоит, потому что провозглашенной им перестройки не произошло. Несомненно, им были созданы определенные предпосылки для продвижения общества вперед, однако процесс преобразования общественной жизни пошел такими стремительными темпами, что в конце концов вышел из-под его контроля. Сразу же после прихода к власти он выступил с идеей ускорения промышленного и технологического развития, поскольку сознавал, что разрыв в этой области между Советским Союзом и Западом принял поистине катастрофические размеры и, если не принять решительных мер, наша страна в недалеком будущем настолько отстанет от Запада, что ей поневоле придется капитулировать. В его намерения входило направлять имевшиеся у нас ресурсы в первую очередь в те сферы, где особенно плохо обстояли дела, и основная задача, которую он ставил перед собой на первоначальном этапе своей деятельности как главы государства, заключалась скорее не в том, чтобы отказаться от социализма, а в том, чтобы изыскать способы более эффективного функционирования этой системы.

Но чем больше узнавал он о сложившейся в советскую эпоху системе, тем яснее ему становилось, что она заслуживает самого сурового осуждения. Поэтому на Пленуме Центрального Комитета Коммунистической партии, состоявшемся в 1987 году, он представил разработанную им концепцию гласности и подверг резкой критике времена правления Брежнева как период застоя.

Преступления, творившиеся в советское время, и сама советская система, порочная по сути своей, привели нашу страну в такое состояние, что ее вполне можно было сравнить с гигантской язвой, продолжающей гноиться под прикрывающей ее тонкой пленочкой. И люди, сознавая это, стали все более открыто писать и говорить об этом. Горбачев был обеспокоен размахом провозглашенной им гласности, и все кончилось тем, что она продолжала набирать темпы, но уже без его участия в этом процессе.

Хотя теперь я не имел прямого отношения к сектору Н, тем не менее мне иногда приходилось заниматься нелегалами. Когда я прибыл в посольство, они находились в ведении Грачева, энергичного человека, считавшегося сотрудником консульского отдела, но к концу моего первого года пребывания в Англии он отбыл в Москву, и в Лондоне оставалось лишь два сотрудника сектора Н: один числился в Международной ассоциации производителей какао, другой — в Судоремонтной компании. У последнего была необыкновенно красивая жена, очаровательнейшая женщина примерно тридцати пяти лет, которой наше руководство объявило благодарность, — я думаю, за то, что, посетив Сомерсет-Хаус под каким-то предлогом, она заполучила для нас ценные документы.

В обязанности двух этих сотрудников входило подыскивать подходящие места, где можно было бы оставлять условные знаки и систематически проверять, не появились ли где новые метки. Однажды человек, занимавшийся какао, сообщил, что нашел превосходное место для этой цели, в самом центре Лондона. На Керзон-роуд, в Мэйфейре, сказал он, имеется деревянный шит для объявлений, на котором удобно будет делать мелом пометки. Когда я сообщил об этом Джеку, он едва не свалился со стула от смеха, поскольку доска объявлений находилась напротив одного из главных офисов МИ-5, на другой стороне улицы, что давало этой организации исключительный шанс выследить одного из тех неуловимых существ, которые столь редко всплывают на поверхность из своих невидимых глазу таинственных глубин.

Все, что я мог рассказать англичанам, сводилось к тому, что некая женщина под кодовым именем Инга должна будет в один прекрасный день оставить на щите условный знак. Руководитель сектора контрразведки, занимавшегося непосредственно Советским Союзом, подобрал в одном из близстоящих домов комнату, из окна которой отлично просматривалась доска объявлений, и установил там круглосуточный пост наблюдения. Однако, как назло, в самый ответственный момент кто-то принес наблюдателю чашку чая. Тот, опустив бинокль, повернулся, чтобы взять ее, и, когда снова взглянул на щит, обнаружил появившуюся там метку, но оставивший ее человек уже исчез. Словом, женщина пришла и ушла, а злополучный наблюдатель так и не смог ее засечь.

Вскоре после этого из Центра пришло распоряжение установить визуальное наблюдение за другим нелегалом Грачева. Выполнение этого задания выпало на мою долю. Как мне сообщили, этот человек в такой-то час и в такой-то день будет стоять перед витриной магазина игрушек с еженедельником «Шпигель» в наружном кармане куртки. Все, что мне предстояло сделать, — это пройти по противоположной стороне улицы и убедиться в том, что он жив и здоров. Согласовав свои действия с английской службой безопасности в надежде на то, что англичанам удастся сфотографировать и затем идентифицировать его, я проехал на метро до Мордена и прибыл на место пораньше, чтобы иметь в запасе какое-то время. Мои друзья же были где-то поблизости, я знал это, но они проявили такую осторожность, что я так и не смог их обнаружить.

Когда подошло время встречи, я снял с руки часы и держал их в руке, чтобы не пропустить нужного момента. Я сразу же увидел его, как только вышел из-за угла. Он стоял у витрины — довольно высокий темноволосый мужчина лет тридцати, с газетой в кармане куртки. Заметно было, что мой нелегал напряженно следил за противоположной стороной улицы, пытаясь вычислить, кого же именно прислали сюда, чтобы взглянуть на него. И конечно же ему в голову не приходило, что за ним наблюдали одновременно представители двух противоборствующих спецслужб. Примерно через минуту я спустился в метро. Как стало мне известно чуть позже от моих друзей-англичан, они неотступно шли по пятам своего объекта и оказались в подземке. В конце концов он, не ведая того, привел их к припаркованной недалеко от станции метро машине, и они тут же записали ее номер. Воспользовавшись имевшимися у них довольно скудными сведениями, касавшимися этого человека, они все же выяснили в конце концов, что он, выдавая себя за немца, работал механиком в одной из лондонских ремонтных мастерских. Замечу попутно, забегая немного вперед, что 20 июля 1985 года, в день моего бегства из Москвы, туда нагрянула группа захвата, чтобы арестовать его, но пресловутого немца уже не застала на его рабочем месте: оказалось, что 25 мая, на следующий день после того, как я был допрошен сотрудниками КГБ, он внезапно исчез. Впоследствии мы узнали, что 25-го или 26 мая в лондонское отделение КГБ поступили из Москвы теле и радиограммы, отзывавшие в срочном порядке всех нелегалов, находившихся на территории Англии.

Другая успешная операция, удачная в нескольких отношениях, была проведена в Корэмс-Филдс, в Блумсбери. На этот раз мне предстояло положить в условленном месте особого рода кирпич, изготовленный оперативно-технологическим отделом нашего отделения и содержавший внутри восемь тысяч фунтов стерлингов в банкнотах с не зафиксированными нигде номерами. Указанная сумма предназначалась еще для одного нелегала, который должен был забрать деньги сразу же после того, как я оставлю их в указанном месте. Место же это — обочина тропинки, протянувшейся вдоль высокого проволочного ограждения по одну сторону парка, — было выбрано человеком из Судоремонтной компании, тем самым, жена которого была упомянутая выше красавица. Так как был прекрасный субботний вечер, я, отправившись туда, взял с собой девочек — Марию и Анну, которым было тогда соответственно пять лет и четыре года. Мой шофер предусмотрительно избрал маршрут, пролегавший не через центр, а по окраинным улицам.

Оказавшись на месте, я убедился вскоре, что служба безопасности не оставила мое сообщение без внимания. Сперва появился велосипедист, у которого вдруг возникли какие-то проблем с его машиной, заставившие его остановиться. Затем я увидел женщину. Она толкала перед собой детскую коляску, но то, что вполне можно было принять за грудного ребенка, в действительности являло собой фотокамеру. А потом, чуть ли не сразу же после того, как я спрятал кирпич в пластиковую сумку и поставил ее у самой тропинки, показался мужчина. Он взял эту сумку и, не заметив, что его сфотографировали, пошел в северном направлении, вероятно, к тому месту, где он должен был оставить условный знак, означавший, что он забрал предназначавшиеся ему деньги. По дороге туда служба безопасности, проявляя чрезмерную осторожность, упустила его, но мой водитель, проверяя наш почтовый ящик, заметил там нечто, похожее на не очень отчетливый условный знак. Поскольку я твердо знал, что деньги попали по назначению, я немедленно доложил о выполнении задания в Москву. Между тем старший сотрудник МИ-5 сказал, что неплохо бы показать фотографию нелегала в телепрограмме «Криминальное обозрение». Он сказал это в шутку, но его идея показалась мне просто блестящей, и я лишь пожалел о том, что спецслужба, которую он представлял, слишком уж опасается гласности, чтобы пойти на такое.

Порой нелегал способен создать своему куратору непростые проблемы, как это случилось в одно из воскресений. В тот день я был дежурным по посольству. Исполняя обязанности начальника лондонского отделения КГБ, я должен был, как и все другие сотрудники КГБ, дежурить время от времени в здании посольства в выходные дни. Вот и в тот день я сидел за столом, удобно устроившись в бывшем кабинете Гука, когда вдруг раздался стук в дверь, и в тот же миг в кабинет стремительно влетел водитель дежурной машины.

— В «почтовом ящике» — условный знак! — взволнованно произнес он.

После нескольких дней проверки условленного места он увидел, наконец, изображение креста. Я тотчас же позвонил шифровальщику, у которого имелся список условных знаков для каждого нелегала. Оказалось, что крест означал: «Крайне необходимо встретиться». Чуть ниже в том же списке указывались заранее обусловленное место встречи, находившееся в Бэрнете, и время 16.00.

Сейчас уже было 10.30 утра. Находясь на дежурстве, я не имел права, согласно инструкции, покинуть здание посольства, но когда я позвонил охраннику, чтобы узнать, нет ли в здании кого-нибудь, кроме меня, то оказалось, что в данный момент никого из сотрудников КГБ, кто мог бы меня подменить на пару часов, не было. Находившийся в посольстве один «чистый», не связанный непосредственно с КГБ, дипломат, который смог бы, возможно, меня выручить, только что отправился домой. Ситуация казалась безнадежной. Не видя другого выхода, я попросил охранника остаться за меня на несколько минут, а сам ринулся на поиск первого секретаря посольства Алексея Никифорова. Я не имел права заставлять дипработника дежурить в воскресенье, и посему единственное, что мне оставалось, это умолять его выручить меня и подежурить в посольстве максимум два часа. Алексей был милейшим человеком и с готовностью откликнулся на мою просьбу.

Когда вопрос с дежурством был решен, я сразу же, не теряя времени, поехал в Бэрнет. Водитель, как всегда, выбрал маршрут в объезд тех мест, которые постоянно находились под неослабным контролем службы наблюдения, так что путь к условленному месту прошел вполне благополучно. Договорившись с шофером, что он подъедет к месту встречи через полчаса, остальную часть пути я прошел пешком по дорожке, ведущей к широкому проспекту. Нелегал должен был стоять у магазина, делая вид, будто внимательно разглядывает витрину. Так он и сделал. Это был молодой мужчина, лет под тридцать, крепкого сложения, с ежиком черных волос. По внешнему виду его вполне можно было принять за русского, хотя с таким же успехом он мог оказаться и новозеландцем, и австралийцем.

Приблизившись к нему, я произнес пароль:

— Не встречались ли мы с вами в «Маджестике» в июне восемьдесят первого?

Он улыбнулся:

— Это было не в июне восемьдесят первого, а в августе восемьдесят второго. Говорил он по-английски великолепно, что не помешало ему, однако, спросить: — На каком языке желали бы вы разговаривать со мной: на английском или на русском?

— Стоит ли спрашивать? — воскликнул я. — Конечно же на русском!

Тогда он сказал:

— Я выполнил задание. Вот это надо отправить в Центр. Пожалуйста, сделайте это как можно быстрее. Что же касается лично меня, то я в ближайшее время покину эту страну.

Поскольку, согласно заранее разработанному плану, нам предстояло пройти какое-то расстояние вместе, мирно беседуя, словно друзья, мы так и поступили, потом направились в сторону спортивного городка с содержащимися в изумительном порядке игровыми площадками.

Людей там было немного, рядом же с нами и вовсе никого. Но мой спутник явно нервничал.

— Ну, пока, — вскоре сказал он и зашагал прочь, словно опасался подвоха с моей стороны.

Вернувшись в посольство, я тепло поблагодарил Никифорова за оказанную мне услугу, передал пакет шифровальщику и тотчас же отправил телеграмму в Центр. Я сообщил своим друзьям-англичанам о моей встрече, но нам так никогда и не удалось идентифицировать этого человека, хотя после моего побега в Англию мы не раз возвращались к этому происшествию, пытаясь решить волновавшую нас загадку. С большей или меньшей долей вероятности мы могли лишь предположить, что его задание заключалось в получении каких-то документов, возможно, того же паспорта. Но хотя мы проверили все заявления с просьбой о выдаче данного документа, поступившие за последнее время от лица в возрасте от двадцати до тридцати лет, вопрос так и остался без ответа. И удивляться тут нечему: подобно таинственному целоканту, считавшемуся долгое время вымершей рыбой, нелегалы обычно обитают в таких океанских глубинах, что обнаружить их практически невозможно.

В течение многих месяцев Никитенко тешил себя надеждой, что вот-вот его официально назначат резидентом, и, желая лишний раз напомнить о себе, забрасывал своих друзей из Первого главного управления вкрадчивыми письмами. Но когда в январе 1985 года меня вызвали в Москву для собеседования на весьма высоком уровне, стало ясно, что наилучшей кандидатурой на место Гука считаюсь все же я. Грибин, питая ко мне самые дружеские чувства, по-прежнему решительно отстаивал мою кандидатуру. И теперь, глядя на него, я понял по выражению его лица, что он выиграл последнее и главное сражение, хотя победа далась ему нелегко.

Однако на ежегодной конференции отдела возник весьма неприятный казус, который мог осложнить ситуацию. Я оказался в числе тех, кому было поручено выступить на конференции с докладом. Грибин сказал, что сейчас для меня крайне важно произвести самое благоприятное впечатление. Я, естественно, упорно работал над текстом своего выступления, и, надо сказать, доклад получился неплохой, а то, что он оказался немного затянут, не столь уж важно. И все было бы хорошо, если бы председательствовавший на конференции Поздняков не представил меня как «товарища Гордиевского, только что назначенного на пост резидента в Лондоне, но еще не вступившего в новую должность». Грибин пришел в неописуемую ярость, поскольку считал, что до подписания соответствующего приказа нельзя допускать ни малейшей утечки информации. Его реакция тем более была понятна, что он со своей стороны делал все, чтобы избежать преждевременных толков. Как только был объявлен перерыв, начальник отдела кадров бросился звонить Грибину, требуя ответить, кто подписал приказ, так что Грибину поневоле пришлось дистанцироваться от заявления Позднякова, продемонстрировав тем самым типичную для сотрудников КГБ тактику.

Стараясь не придавать этому досадному происшествию слишком большое значение, я обошел кабинеты всех связанных с моим назначением руководителей отделов. Одним из тех, с кем я встретился, был начальник Управления С Юрий Дроздов — высокий, стройный генерал, послуживший для Фредерика Форсайта прообразом Евгения Карпова — героя его романа «Четвертый протокол». Он предложил мне, если я пожелаю, остаться работать в Центре, поскольку, согласно его словам, он был бы рад снова видеть меня в моем родном управлении. И в то же время он встревожил меня, сказав, чтобы мы глаз не спускали с Николаса Баррингтона, видного английского дипломата, «потому что нам необходимо свести с ним старые счеты». Замечу в связи с этим, что КГБ подозревал Баррингтона в том, что в 1982 году он помог Николаю Кузичкину удрать из Ирана в Англию. Когда я вернулся в Лондон, я предупредил своих друзей-англичан о нависшей над Баррингтоном опасности, и они тотчас же приняли необходимые меры предосторожности.

Попрощавшись с Дроздовым, я отправился в шифровальный отдел, где ознакомился с рядом инструкций, касавшихся правил пользования кодами и шифровальным оборудованием. Наконец, в последний час своего пребывания в здании Центра, мне довелось прочитать циркуляр, в котором говорилось, что сотрудник КГБ подполковник Ветров, обвиненный в шпионаже в пользу Франции, был предан суду и что вынесенный ему смертный приговор приведен в исполнение. При чтении этого документа у меня по спине пробежал холодок. Но тут же пришла спасительная мысль: я тотчас же сообщу об этом англичанам, а те уж, в свою очередь, свяжутся с французами,

Вернувшись в Лондон в начале февраля, я увидел, что Никитенко не собирается сидеть сложа руки и ждать, когда я обойду его. Он писал одно письмо за другим, стремясь подпортить мою репутацию, и, кроме того, стал утаивать от меня телеграммы, поступающие из Центра, хотя по моему служебному положению я просто обязан был знакомиться с ними. Во всем остальном дела шли нормально, и я продолжал получать от Грибина ободряющие письма.

Затем, в середине марта, он перестал мне писать. Я не знал, что это должно означать. Резидентура работала как обычно, и единственное, что меня тревожило, — это молчание Москвы. Создавалось впечатление, что там попросту забыли обо мне. Однако в действительности это было не так. 24 апреля прибыла замена Никитенко — зловещий тип по имени Корчагин, курировавший некогда Абривара. 28 апреля я принял формально дела от Никитенко, и 2 мая он вылетел в Москву.

Наконец я стал полномочным главой р