Четтан, день четвёртый 15 страница

Оттого, наверное, сегодня, придя в себя после превращения, я испытывала странное чувство нереальности. Настолько сильное, что даже сочла окружающее сном. Сознанию непривычно было чувствовать себя единым.

Потому что одни только странности внешнего мира моих ощущений не объясняли. Ну, подумаешь, костёр на дне реки. Эка невидаль! С тех пор, как я пересекла Юбен, мне ещё и не такие чудеса встречались. Взять хотя бы давешнего демона на колокольне. Или говорящего пенька Корнягу, к которому я уже успела привыкнуть, как к чему-то вполне обыденному.

Хотя чем ближе к У-Наринне, тем больше странностей попадается нам на дороге. С тех пор, как мы сбежали от землетрясения через каменную арку с истуканами, мир перестал быть привычным. Как будто им всё в большей степени управляли не нормальные законы, а… магия! Что ж, в этом есть резон. Ведь мы идём не просто по тропам или по бездорожью. Мы движемся по пути, начертанному магией. От вехи к вехе, от Знака к Знаку — вперёд, к прекрасной и манящей У-Наринне.

Смутные дни! Я вдруг вспомнила, чем именно меня так напугала вчера река, на дне которой я сейчас рассиживаюсь за завтраком. И воспоминание обожгло меня не хуже жалящих лепестков подводной лилии.

Тогда, на берегу, я ощутила противоречие, которое встревожило меня и показалось опасным. С одной стороны, путь в Каменный лес лежал через реку, и обойти её было нельзя. С другой стороны, я чувствовала, что в этой не-воде пути к У-Наринне нет. Как так? Я не знала. И, боязливо поджимая лапы, вошла в реку вслед за Одинцом.

Больше я из вчерашнего дня ничего не могла вспомнить, как ни старалась. Оч-чень подозрительно! Я решительно встала на ноги и шагнула к вороному жеребцу.

— Доедайте по-быстрому — и двигаем отсюда, — распорядилась я, седлая жеребца. Кажется, Ветер обожрался водорослей, потому что живот у него был гораздо круглее обычного. Надеюсь, это ему не повредит.

Пока мы лакомились моллюсками, вокруг заметно потемнело. Наверное, наверху испортилась погода. Я подняла голову.

Зеркальная поверхность реки подёрнулась рябью. В следующую минуту ближайший к поверхности слой словно бы вскипел. Маленькие клубочки пенных пузырьков вдруг возникали то тут, то там, и быстро растворялись в воде — вернее, в составляющей реку жидкости — с тихим шипением.

Я некоторое время ошеломлённо смотрела на это невероятное зрелище, не в силах понять, что же происходит. А потом вспомнила, как, не долетев до дна, зашипел и растворился в окружающей не-воде мой плевок.

Наверху шёл дождь.

И каждая капля настоящей воды, попав в реку, начинала мгновенно пениться — видимо, превращаясь в здешнюю странную не-воду.

— О как! — потрясённо сказала я.

Вулх глухо заворчал.

Пару минут мы все заворожённо смотрели на этот безумный дождь. Потом у меня заболела шея, и я тотчас вернулась к насущным нуждам. Пора ехать, и так мы здесь засиделись. Я запрыгнула в седло.

Что там Одинец мне передавал? То, что дальше наш путь лежит вдоль по руслу. Надо полагать, у него были причины так говорить. Я привыкла доверять своему спутнику ещё с тех пор, когда почтового пня с нами не было, с памятью у меня было хреново, и о событиях синих дней приходилось строить плохо обоснованные догадки.

Я тронула коня вниз по пологому склону, легонько ударив его пятками в бока. Значит, вдоль по руслу… До сих пор мы находились на мелководье, а русло — вот оно, тянется слева направо. Или справа налево. Так куда нам, налево или направо?

Я привычно обратилась к внутреннему взору, чтобы взглянуть на дорогу в Каменный лес.

Дороги не было. Вообще ничего не было. Бурый туман без малейших отличительных признаков.

— Тьма! Стой, Ветер!

Жеребец недовольно остановился и повернул ко мне вопросительную морду.

— Что такое? — скрипнул Корняга у меня из-за плеча.

Но я отмахнулась от обоих:

— Сейчас. Дайте подумать. С той стороны, откуда мы подошли к реке, она текла справа налево. Наш путь лежал через реку. Правильно?

— Правильно, — робко подал голос Корняга.

— Молчи, пень, — рявкнула я. — Без тебя запутаюсь. Значит, нам надо было пересечь реку и выбраться на противоположный берег. Но я не знаю, как двигался Одинец — поперёк русла или вдоль?

— И поперёк, и вдоль, — снова встрял Корняга.

— Слушай, ты! — взъярилась я. — Может, ты ещё знаешь, куда идти?

— Не знаю, — увял Корняга, но тотчас встрепенулся:

— А давай на берег вылезем да посмотрим!

— Так, видно, и придётся сделать, — задумчиво сказала я, разворачивая коня. Ветер послушно затрусил вверх по склону, выбираясь обратно на мелководье.

Что-то было всё же непросто с этой рекой. Похоже, что для меня в ней не было пути. А для Одинца вроде как был. Я почему-то вспомнила хорингские живые картинки, на которых каждый видит своё. Мы с Одинцом вместе смотрели на путеводный Знак хорингов, но я так и не узнала, что он там видел.

Может быть, наши с Одинцом дороги в У-Наринну различаются? Да, мы идём вместе, и по большому счёту у нас один путь — но, может, он иногда разветвляется, а потом сходится вновь? Как тропинки, слагающие тропу. До тех пор, пока мы строго чередовались по дням — оборотень в человеческом облике шёл, а оборотень в зверином облике следовал за ним — это не было заметно. Но чем ближе к Каменному лесу, тем в большей степени мы становимся собой. И каждый всё отчётливее осознаёт свою собственную дорогу — хоть красным днём, хоть синим, хоть во Тьме.

Но в У-Наринне нам нужно быть вместе.

Ветер миновал валун, на тёмном боку которого хищная алая лилия вновь развернула свои лепестки. Я сердито покосилась на неё, проезжая мимо. Обманщица! Твоё счастье, что жжение в пальцах давно прошло. А не то я бы тебя сковырнула с камня — крабам на корм. Помнится, в детстве я мстительно изничтожала крапиву в огороде, колотя по ней палкой, так что стебли и листья превращались в пахучую кашицу. Чтобы неповадно было меня жалить!

Я усмехнулась.

Поверхность реки, по которой продолжали барабанить капли дождя, вспухающие пенными шариками, уже нависла над самой моей головой. Ветер сделал ещё один шаг, и моя голова оказалась над поверхностью. По макушке немедленно застучали крупные капли.

Тёмное небо, да это не просто дождь, это ливень!

Я чуть не повернула жеребца обратно. В реке-то было тепло и сухо, а тут — холодно и мокро! Но нам некогда отсиживаться, пережидая дождь — тем более, что неизвестно, когда он закончится. Даже если он не закончится никогда, я не удивлюсь. Река из не-воды убедила меня, что законы природы здесь несколько иные.

Холодная капля затекла мне за шиворот, и я торопливо подняла капюшон. Ветер выбрался на берег.

Я с опаской обратилась к внутреннему зрению и облегчённо вздохнула. Светлая У-Наринна сияла, как сигнальный костёр на излучине Юбена в ненастный день. Я снова знала, куда нам двигаться. И — хвала Близнецам! — наш путь лежал прочь от реки. Она оставалась за спиной. Я обернулась и бросила последний взгляд на речную поверхность, вскипающую под дождём фонтанчиками брызг.

Вулх, выбравшись на берег, недовольно фыркнул и обогнал жеребца. Длинными прыжками анхайр устремился вперёд, к видневшемуся невдалеке лесу. Мне вдруг стало легко на душе. Легко и весело.

— Хэй, Ветер, наддай! — воскликнула я.

Ветер звонко заржал и перешёл в галоп.

Мы стремительно ворвались под сень лесной опушки, и я придержала жеребца. Ветер двинулся дальше шагом, тщательно выбирая дорогу. Здесь было сумрачно и сыро. Вся лесная живность попряталась от дождя, который уныло барабанил по листьям дубов и платанов, шуршал в пихтовых и терховых иглах. Только толстые лиловые жабы повыползали из-под кустов и неподвижно сидели в грязи, время от времени издавая горловое рокочущее «Куо-о».

Плотная пелена туч скрывала Четтан, и всё вокруг было буро-серым, грязным и линялым. Мир утратил яркие краски. Я поёжилась. В моих родных краях редко случалась непогода, и на меня всегда нагоняли тоску рассказы о севере, где Солнечные Близнецы нередко по многу дней не показываются из-за туч. Поистине, только варвары способны жить без солнц!

Дождь не унимался. Мы медленно продвигались вперёд, а лес вокруг становился всё гуще. Ветру всё время приходилось объезжать старые валежины, а мне — пригибаться к мокрой шее коня, чтобы какая-нибудь ветка не попала мне в лицо. Наконец я спрыгнула на раскисшую землю и повела вороного в поводу. Вулх, вопреки обыкновению, никуда не отлучался. Он бежал рядом со мной неторопливой трусцой, опустив морду к самой земле.

Время шло к полудню, но светлее не становилось. Наоборот — здесь, в чаще леса, сумрак был плотным, как хорошо слежавшийся войлок. Если бы не путеводный огонь У-Наринны перед моим внутренним взором, я бы давно побоялась заблудиться и повернула назад. Уж очень густыми и непролазными были сплетения ветвей. Вскоре после того, как я спешилась, мы забрались в такую чащобу, что я всё равно стала подумывать о том, чтобы повернуть. Что толку с того, что я знаю нужное направление, если туда невозможно пробиться? Наверное, лучше поискать дороги в обход леса. Как выражался Унди, обойти стороной можно всё, кроме кабака.

Мы кружили и петляли, огибая очередной бурелом. Я остановилась, чтобы убрать со лба мокрую прядь волос. Пот струился по моему лицу вместе с дождём. И тут я вдруг сообразила, что кое-кто в нашей компании ведёт себя ещё менее обычно, чем вулх.

С тех пор, как мы вошли в лес, Корняга не проронил не слова. Тьма! Что с ним стряслось-то? Настырный пенёк, которому нельзя заткнуть дупло иначе как страшными угрозами, да и то ненадолго, молчит уже несколько часов. А я была так занята дорогой, что даже не обратила внимания. Да жив ли он там вообще?

— Эй, Корняга! — окликнула я его. — Ты как — держишься?

— Держусь, — едва слышно проскрипел пенёк, завозился у меня за спиной и пребольно ткнул меня сучком под ребро — видимо, в знак доказательства, что он жив.

— Полегче, — буркнула я. — Тут и без тебя только и знаешь, что от веток да сучков уворачиваться. Что-то мне этот лес нравится всё меньше и меньше.

— Мне тоже, — скрипучим шёпотом сообщил Корняга. — Давай вернёмся, а?

— Тебя только послушайся, — проворчала я. — То «давай выйдем из реки», то «давай вернёмся в реку». Времени у нас нет туда-сюда лазить! Через два дня нужно быть в У-Наринне.

Я решительно двинулась вперёд. И — как будто моя решительность что-то переломила в окружающем мире — продравшись сквозь очередные кусты, мы оказались на широкой тропе. Более того, она вела в нужном нам направлении.

— Вот видишь! — бросила я через плечо, как будто Корняга мне возражал. Пенёк не ответил.

Похоже, тропа была звериной. Во всяком случае, на высоте человеческого роста то и дело встречались ветки, которые мне приходилось отводить в стороны. Зато она была достаточно широкой и хорошо утоптанной. Одинец, выбравшись на тропинку, воспрянул духом и умчался вперёд. Я бодро шагала по мокрой земле, ведя за собой Ветра. Кажется, удача наконец улыбнулась нам. Даже дождь поутих. Глядишь, во второй половине дня и Четтан выглянет.

— Давай вернёмся? — жалобно скрипнул Корняга из-за плеча.

— Что-о?!

Я оторопела. Поворачивать из-за того, что упёрлись в непроходимые заросли — это понятно. Но возвращаться с удобной тропы?!

— Это плохая тропа, — проскрипел корневик. — Не надо по ней ходить.

Я не сочла нужным ответить. Дождь вскоре совсем перестал, только с мокрых веток ещё срывались крупные капли. Высоко над нашими головами звонко запела сойка. Несколько часов мы двигались по тропе, которая иногда петляла, но неизменно возвращалась к нужному направлению. Корняга висел у меня за плечом, как вязанка дров, и признаков жизни не подавал. Я пару раз пыталась заговорить с ним, но упрямый пенёк словно воды в дупло набрал. Ладно, не хочет говорить — пусть молчит.

Наконец тропинка вывела нас на большую круглую поляну. Я прикинула, не остановиться ли нам здесь на привал. Но всё вокруг было ещё мокрым после дождя и сулило не слишком-то удобный отдых. Что ли, с анхайром на этот счёт посоветоваться?

— Хэй, Одинец! — позвала я. — Ты где?

Тропа продолжалась и дальше, уводя с поляны в глубь леса. Именно оттуда и появился вулх. Корняга тоненько пискнул.

Вулх пятился, приседая на задние лапы и грозно рыча. А из глубины на него угрожающе напирало что-то огромное, тяжёлое, со множеством растопыренных лап.

Сначала я подумала, что это медведь. Потом мне показалось, что это гроза южных лесов — гигантская закунда. В следующее мгновение я ужаснулась, вообразив, что это сам Дух леса решил изгнать нас и принял для этой цели облик чудовищного дерева. А ещё мгновением позже я сообразила, что на вулха наседает пень.

Корявый пень, грузно шагающий на расставленных корнях. Точно такой же, как Корняга — только раз в двадцать больше размерами. И, в отличие от Корняги, этот пень внушал к себе уважение. Как-то даже хотелось побыстрее исчезнуть с его пути, а то ведь придавит ненароком, и вякнуть не успеешь. Ни меч, ни даже топор в схватке с такой громадиной один на один — не оружие.

— Бежим, Одинец! — крикнула я. — Назад!

— Поздно, — скорбно прошелестел Корняга.

Со всех сторон зашевелились кусты. Я лихорадочно озиралась. На поляну выползали корневики. Огромные, чёрные, замшелые пни неспешно раздвигали кусты и ветви деревьев, занимая своё место в круге.

Круг замкнулся. И в центре его оказались мы, напуганные и дрожащие. Вулх прижался к моим ногам, и я положила руку ему на ошейник. Неужели — всё? Неужели вот так бесславно закончится наш путь в Каменный лес?

Чёрные глазки корневиков враждебно поблёскивали. Глаза у них были размером со сливу, не больше — и я с удивлением заметила, что у разных пней они расставлены по-разному. У кого ближе к верхушке, у кого чуть ли не на корнях. Может, это как-то связано с расположением ротового дупла?..

Т-тёмное небо, о чём я думаю?!

А о чём мне думать? О том, в каком виде нас схрявают, в сыром или в зажаренном? Так ясен пень, что в сыром. Огня корневики боятся. Эх, если бы всё вокруг не было насквозь мокрым…

Самый большой из корневиков, высотой чуть ли не до моего подбородка, пронзительно глянул на меня, разинул чёрное дупло и пробасил:

— Чем тебе платить, человек?

Я растерялась. Да так, что только со второй попытки сумела выдавить из себя вопрос:

— З-за что? Чего вы от меня хотите?

— Как за что? — басисто удивился пень. — За это вот… отродье поганое! Слышишь, ты, корень от корня нашего? Чтоб тебя червяк вдоль и поперёк проел! Сколько кругов мы тебя разыскивали?

К моему вящему изумлению из-за плеча у меня раздался тоненький и скрипучий корнягин голосок:

— Да с полсотни кругов, пожалуй. Если не сотню.

— И с каждым кругом награда росла, — прогудел могучий пень. — Ты будешь богатым, человек.

Я всё ещё не могла поверить своим ушам.

— Вы его разыскивали? Его, Корнягу? Сотню кругов? Да пропади всё пропадом! Корняга, что ты такого сделал?

Корняга отцепился от ремней и спрыгнул с моего плеча на землю. Растопырив корни и сучья в разные стороны — у меня возникло полное впечатление, что он подбоченился, — пенёк проскрипел:

— Я здесь родился. Это мой лес и мой народ.

— Тьма и демоны! — выругалась я. — А я-то думала, что ты с берегов Юбена. Ты знал-то хоть, что тебя ищут? Что же ты сразу мне всё не рассказал, когда мы из реки выбрались?

— Сразу я лес не узнал, — со вздохом сказал Корняга. — Давно на родине не был. А потом я тебе сказал, что не надо ходить по тропе, только ты меня не послушалась. Ну и… а, что уж теперь! Пришли.

— Но что ты такого натворил? — удивилась я. — Что вообще можно натворить такого, чтобы тебя разыскивали джерхову прорву времени?

— Это длинная история, — ответил мне другой пень из круга, сосед того, который говорил первым. — Впрочем, торопиться нам некуда.

«А мне — есть куда!» — чуть было не ляпнула я, но сдержалась. Похоже, что ни нам с анхайром, ни жеребцу ничего не угрожает. А вот Корняга, судя по всему, попался, как рыбка в уху. И вина в том моя. Что же он молчал, подлец?! Ох, пообломаю я ему сучья… когда вытащу отсюда.

Корневики затрещали корнями, устраиваясь поудобнее.

Врал, ох, врал мне Корняга, рассказывая трогательную историю своего нелёгкого детства. То есть ту её часть, которая касалась происхождения корневиков от деревьев под названием «ведьмина гребёнка», он изложил вполне правдиво. Да и в описании того, как происходило его собственное появление на свет, если и приврал, то самую малость.

А вот история кланов и причины того, почему рождение Корняги послужило поводом для раздора, на самом деле выглядели совсем по-иному.

Лесное племя корневиков управляется советом мудрейших, возглавляющих кланы. Участок, на котором появился на свет Корняга, вовсе не был спорным. Он просто был очень маленьким — так уж сложилось с древних времён — и в его пределах давно никто не рождался. Так что Корняга, едва превратившись из безмозглого пенька в корневика, оказался единственным членом своего клана. Он был сам себе вождь, так что никто толком не мог ему указывать. И ещё он — в силу незыблемых традиций — оказался в совете мудрейших.

Новорождённый Корняга, разумеется, мудрейшим не был. Он был наглым и самоуверенным невеждой. Но традиции для корневиков превыше всего. И умудрённые опытом многих сотен кругов вожди некоторое время терпели хилого выскочку. Позволяли ему участвовать в совете, тихо надеясь, что время образумит юнца. Тем более, что Корняга оказался вовсе не тупицей.

Но через пару кругов до него дошла очередь председательствовать в совете. И племя корневиков доверило ему свой главный священный символ — Первое Семя. Если верить преданиям, вся раса корневиков вела своё начало от одного из двух крылатых семечек ведьминой гребёнки. Второе, которое на заре времён не проросло, хранилось в магическом сосуде, и являло собой святыню такой ценности, что просто дух захватывало.

Корняга получил Первое Семя всего на несколько минут, чтобы донести его от священного дупла-хранилища до поляны, на которой должен был проходить совет. До поляны он не дошёл.

Корневики со свойственной им дотошностью обыскали весь лес и выяснили, что единственный способ исчезнуть для Корняги был — напроситься в попутчики к демону, который пролетал над лесом. Первое Семя найдено не было. Тогда корневики назначили награду тому, кто доставит им пакостного юнца, и сообщали о ней всем проходящим, пролетающим и проползающим мимо существам. Терпения им было не занимать.

И вот — дождались.

— Та-ак, — протянула я, когда над поляной повисло молчание. — Давай, друг сердечный, рассказывай. Куда дел святыню?

— Спрятал, — с достоинством проскрипел Корняга.

Не взирая на тяжкие обвинения, мой пенёк не потерял присутствия духа. Корешки его воинственно топорщились, а черничинки глаз ярко блестели. Я даже залюбовалась мерзавцем.

— Врёшь, — трескучим старческим тенорком обвинил его дряхлый пень с древесным грибом на боку. — Мы искали магический сосуд по всему лесу. Его здесь нет!

Я мимолётно задумалась, сколько же сотен кругов должно быть этому старику, из которого труха сыплется, если даже шустрому Корняге уже около сотни. Ж-жуть!

— Магический сосуд я отдал демону, — скрипуче разъяснил Корняга. — В уплату за полёт. А Семя я спрятал без сосуда.

Над поляной пронёсся тихий стон, исполненный ужаса. Ветер нервно переступил с ноги на ногу. Признаться, мне тоже стало не по себе.

— Да не тяни ты! — прикрикнула я на Корнягу. — Говори, куда спрятал?

— В землю, — скромно сказал пенёк.

— К-куда? — запнулся могучий пень, который разговаривал с нами в самом начале, и его внушительный бас сорвался в хрип. — В зем… Где?!

— Да по дороге от хранилища к поляне, — пожал ветками Корняга. — У меня времени совсем не было, демон ждать не хотел. Пойдёмте, покажу. Здесь близко.

Пока мы вшестером — я, вулх, Корняга, могучий пень-председатель, трухлявый старик и крепкий приземистый пенёк (как мне показалось, этого взяли в качестве охранника) — добрались до места, небо окончательно просветлело, и Четтан щедро окатил лес теплом. В кронах деревьев радостно зачирикали, засвистели и защебетали птицы. Я и сама улыбнулась, когда красный луч светила погладил меня по мокрым взъерошенным волосам.

— Вот, — гордо сказал Корняга, простирая ветку. — Здесь.

Я ахнула. Вулх изумлённо чихнул. А корневики дружно застонали.

Потому что на указанном Корнягой месте росло невысокое, чуть выше меня деревце с колючей кроной, такой же всклокоченной, как мои волосы. В кроне было полно всевозможных листьев, травинок, клочьев шерсти и прочего лесного мусора. Ведьмина гребёнка была совсем молодая, кругов десяти, не больше.

— Видать, не сразу проросло, — глубокомысленно заметил пенёк-охранник.

Могучий корневик повернулся к Корняге, ухватил его за ветку и поднял в воздух. Корняга повис с самым жалобным видом, трепыхая корешками — как не единожды висел в моих руках.

— Ты, плесень ядовитая, — прорычал корневик, — а ну поклянись, что это действительно было священное Первое Семя!

— Путь меня Мать-корень удавит, если вру! — торопливо проскрипел Корняга.

Вождь уронил его на землю. Корняга ойкнул.

— Значит, что? — вдруг пробасил он совершенно другим, по-детски растерянным тоном. — Неужели свершилось Главное Пророчество?

— Свершилось, — развёл корнями старик.

Когда уже поздно вечером мы покидали поляну собраний, в голове у меня звенело. Во-первых, от множества торжественных речей и песнопений. А, во-вторых, от превосходного медового кваса, который корневики делали просто мастерски. Честное слово, уж на что я люблю пиво — а лесной квас оказался лучше.

Виновник шумного торжества молча покачивался у меня за плечом. Наверное, раздумывал над тем, как ему жить дальше.

Я негромко хихикнула себе под нос. Да уж, оказавшись героем такого пророчества, поневоле задумаешься. Древний текст начинался такими словами: «Когда племя корневиков породит самого большого вруна за всю историю…»

— Гордишься? — спросила я Корнягу. — Или жалеешь?

— Да чего уж, — проскрипел корневик. — Мне теперь главное — не забыть сотни через три кругов снова домой вернуться. Когда тот, кто родится из Первого Семени, начнёт тут свои порядки наводить. Должно быть интересно.

Я хмыкнула. Мои планы на будущее пока что не заходили так далеко. Мне по-прежнему нужно было для начала попасть в У-Наринну. И то, что мы на полдня задержались в лесу у корневиков, было вообще-то некстати…

Зато скверный пенёк по-прежнему со мной.

Ну, и ещё целый народ временно счастлив — что тоже неплохо, хотя и менее важно.

Я покачала в ладонях овальную деревянную шкатулку. Подарок корневиков. Награды за Корнягу я, разумеется, не взяла. Отказалась. Во-первых, он не остался в лесу, а отправился дальше со мной. Хотя старейшины, кажется, были рады, что избавились от героя древнего пророчества ещё на некоторое время. Во-вторых, я вдруг поняла, что ни золото, ни драгоценности мне ни к чему. Золото ещё и тяжёлое вдобавок. В навьюченном на Ветра двумехе и без того хватает вещей, которые мне пока не пригодились. Ну, может быть, они нужны Одинцу.

Я завернула шкатулку в пустую заплечную сумку и уложила в двумех поверх оружейной.

Широкая тропа вывела нас из леса как раз вовремя, чтобы я успела разглядеть краешек Четтана, ускользающий за горизонт. Я проворно скинула с себя одежду и огляделась в поисках анхайра.

— Хэй, Одине-ец!

Тьма! Куда он делся? Ведь только что был здесь.

— Я его видел, — сообщил Корняга. — У него, кажись, от кваса живот прихватило. Во-он в те кустики сбёг.

Джерхи в доме! На пересвете — в кустики?!! Нет, я когда-нибудь умру с этими обормотами. Что Корняга, что Одинец, что Лю, который обещал нас догнать до пересвета — и где этот, с позволения сказать, чародей?

Впрочем, почему — «умру»? Уже умирала. Не помогло.

Я вздохнула полной грудью и подняла взор к сияющим точками звёздам на чёрном покрывале Тьмы.

 

Глава двадцатая

Меар, день десятый

 

Я очнулся в густых зарослях орешника. Рядом очень однозначно пахло — я сразу понял, что бедняге-вулху посчастливилось съесть перед самым пересветом нечто очень нехарактерное. М-да. Джерх забирай, даже оборотни, порождения могучей магии, иногда оказываются рабами бунтующего желудка!

Впрочем, хвала небу, только до превращения. Я, например, уже никаких неудобств не испытывал. Превращение исцеляет всё, в том числе и такие… гм! недомогания.

Только бы Тури не полезла меня искать — я прекрасно понимал, что несколько слов, услышанных от неё, могут сильно изменить мои планы на сегодняшний день, но всё равно не хотел её видеть сейчас.

И я потихоньку ушёл ещё глубже в кусты. Ветви царапали ничем не прикрытую кожу. Далеко, конечно, не следует уходить. Я и не буду… Так, прогуляюсь.

Заодно можно с мыслями собраться. Вчера я освободил место вулху на дне странной реки. Сейчас вокруг простирался старый, но совершенно обычный лес. Глухой-глухой. Дубы и платаны соседствовали с терхами, пихтами и северным орешником. Говорят, на северо-восток от Хадаса такие вот смешанные, как варево в котле, леса тянутся чуть ли не до огромного Дикого океана. Не знаю, туда я никогда не забирался. Меня почему-то всегда больше привлекал запад, чем восток. Не зря же я ошивался на самой границе обитаемых земель — в Дренгерте, Плиглексе, Джурае.

Земля под сенью старых деревьев была ощутимо влажной. Дождь, что ли, недавно пролился? Наверное. Дождь. Из обычной воды, а не той помеси воздуха с магией, которой я вчера вынужден был дышать полдня.

Значит, Тури реку пересекла. Странно, мне казалось, что по руслу можно идти ещё день-два, и сильно приблизиться к У-Наринне. Зачем ей понадобилось выбираться на сушу? Понятия не имею.

А что я помню со времени вулха?

Покопавшись в воспоминаниях, я выяснил, что до смешного мало. Помню вспышку-прозрение, вызванную, скорее всего, резким чувством опасности. Широкая утоптанная тропа, а на ней мрачные корявые силуэты засохших деревьев. Подвижные силуэты…

Э-э! Постой! А не родственники ли это бездельника-Корняги? Похоже. Правда, Корняга рядом с ними всё равно, что мышь рядом с вулхом. Только и общего, что цвет серый, да хвост имеется. У мыши, в смысле, а не у Корняги и его родичей.

Ох, чую, влетело нашему пеньку намедни — по первое число! Уж больно красноречивые взгляды замшелых громадин на тропе запомнились мне со вчерашнего… И ещё слова, произнесённые густым трескучим басом: «Когда племя корневиков породит самого большого вруна от начала времён…»

Зуб дам, речь о Корняге!

— Эй, Мо… Одинец!

Ага. Корняга. Лёгок на помине.

— Чего, деревяшка?

— Тури уже превратилась. Можешь возвращаться.

Я скрипнул зубами. Вот прохвост! Но что ему скажешь? Ничего, ровным счётом. Разве что ногой пнуть можно, так босиком только пальцы без толку расшибёшь.

— Туда, туда, — подсказал пень, простерев корешок в нужном направлении. — Как твой живот?

— Помалкивай, трухлятина, — буркнул я весьма неприветливо и зашагал сквозь плотный орешник. Сухие ветки неприятно кололи голые ступни. Вскоре я оказался на опушке и вышел из леса. Ветер, понуро опустив голову, дремал. Первый раз вижу его дремлющим! Двумех покоился на обычном месте, походная сумка — тоже. Одежда и обувь, сложенные аккуратной кучкой, сразу бросались в глаза. Карсы видно не было, и я остался благодарен ей за это.

Спустя пару минут я уже сидел в седле. Корняга, не будь дурак, тут же взобрался ко мне на плечо. Не любил он корни дорогами бить, норовил всё больше на чужом горбу прокатиться. Впрочем, я-то чем лучше? Тоже ведь не пешком иду. Все припасы Ветер за меня тащит, включая и моё нынешнее тело с парой душ, упрятанных внутрь. Эй, вулх, как дела!

Вулх молчал. Я внимательно прислушался к себе — но чуял только гулкую зияющую пустоту.

И вдруг мне стало страшно и одиноко. Никогда ещё я не оставался один, всю жизнь привык ощущать густое и тягучее присутствие зверя в себе, его странные, пахнущие землёй и травами, мысли, до того въевшиеся в моё собственное мироощущение, что я перестал проводить между своими, человеческими мыслями, и ними сколько-нибудь чёткую границу.

А теперь я внезапно ощутил себя голым и покинутым. Немногим лучше, чем совсем недавно, в зарослях орешника.

Вулх, где ты?

Молчание.

Отзовись! Не бросай меня! Вулх!

Молчание.

Холодный пот прошиб меня насквозь. Чувствовать себя так было до жути скверно.

— Что с тобой, Одинец? — проскрипел Корняга над самым ухом. — Тебе плохо?

Я медленно повернул к нему голову.

— Да, Корняга. Мне плохо.

Ветер, не дождавшись от меня понукания, пустился вскачь сам. Словно знал, что мне именно туда, наискосок, под углом к опушке. Кстати, а откуда я сам знаю, куда ехать?

А какая, собственно, разница?

До самого полудня мне было совсем невесело и очень одиноко. Спасибо, хоть карса показалась на глаза, словно успокаивая меня: «Я не знаю, что с тобой, анхайр, но я, твоя спутница, рядом. Не тревожься хотя бы за меня.»

Спасибо тебе, карса.

Поневоле я отдался нахлынувшим мыслям. Смешно — я всю жизнь считал себя одиночкой, и даже внутренне гордился своей способностью обходиться без друзей, но стоило впервые остаться действительно одному, как вся моя игрушечная спесь разом испарилась и осталась только кричащая от боли душа. От воображаемой, но ничуть не менее страшной, нежели телесная, боли.