2020-06-10
60
Однако для фараонов никогда не существовало более важного дела, чем война. И главным военачальником армии Египта всегда был фараон.
Свой первый относительно простой поход Хатшепсут возглавила против амалекитян, дикого кочевого племени, обитавшего в Синае. Она взяла к себе в помощники глубоко штатского человека Хапусенеба и оставила управлять страной Сенемута. Наскоро был приготовлен военный план в наполеоновском стиле: придти, начать драку, а там разобраться.
План развалился. Хатшепсут в незнакомой местности не побеспокоилась о разведке, более того, растянула обоз на несколько километров. На пятнадцатый день похода из‑за холма показались кочевники. Хатшепсут растерялась и не смогла отдать своим воинам ясные и четкие команды о перестроении из походного порядка в защитный. Длинная цепь воинов, не успевших толком надеть боевые доспехи, тем более образовать строй, была перебита налетевшей легкой конницей. Сама царица, воспользовавшись чужой колесницей, лишенной знаков царского отличия, скрылась в суматохе вместе с Хапусенебом.
При известии о бездарном проигрыше каким‑то кочевникам, от чего египтяне давно успели отвыкнуть, в Фивах началось брожение. Поэтому вскоре по возвращении царицы во дворе усилилась военная партия, которая теперь носила не только антижреческий, но и антифеминистский характер. Партию возглавил родной племянник Хатшепсут – молодой Тутмос III. Египетская элита поняла, что не стоит вверять женщине судьбы Египта в эпоху военного роста и непрерывных боевых действий.
Тутмос III, объединившись с дедом, старым Тутмосом I, добивались свержения царицы.
Для этого дед и внук использовали эффективный политический прием. Они распустили слух, что Хатшепсут и Сенемут – любовники. Кстати, не понятно, до какой степени это было важно, но слух, имел под собой все основания. И – началось! Египтяне были готовы терпеть то, что их фараон – женщина. Они были готовы терпеть позорное поражение от дикарей. Но то, что эта женщина‑бог спит с человеком не солнечной крови показалось им превосходящим грани дозволенного. Они возмутились. Легитимность Хатшепсут оказалась утраченной. К власти вернулся Тутмос I. И вот тут возникает некая загадка. Потому что Хатшепсут осталась живой.
Тутмос I сохранил ей жизнь, свободу и даже любимого человека, отправив их обоих в ссылку в северную столицу – Мемфис. Мягкость, неслыханная по тем временам. Особенно для фараона у которого было не то пятьдесят, не то шестьдесят детей и самыми опасными из них он мог смело пожертвовать.
Фараона, который деловито указал на памятнике самому себе, что в одном из походов он перебил всех пленников‑ханаанеян, затеявших мятеж, числом десять тысяч, кроме сына местного царька, которого он привез в Фивы в качестве трофея, чтобы торжественно перерезать ему горло на главной площади во время триумфа.
Во все времена люди стоят денег. В Древнем Египте хороший молодой раб стоил не меньше килограмма серебра. В переводе на финансовый язык это означало, что Тутмос I для наказания отступников, уничтожил до 10 тонн серебра или 5 тонн золота. Курс серебра к золоту в Древнем Египте был всего два к одному. Можно себе представить сцену, когда связанным пленникам бронзовыми мечами, отрубают головы и протыкают грудь. По земле течет 40 тысяч литров крови, а египетские воины с искренним сожалением смотрят на умирающее богатство, половина которого, в случае честной дележки добычи, должна была достаться им.
* * *
История про Хатшепсут отняла у меня пять дней поиска в интернете со стыковкой всех доступных источников и ничего не дала взамен. Вначале я почему‑то был уверен, что именно в истории с женщиной‑фараоном кроется связь между Химиком, ФФ и Дейр‑Эль‑Бахри. Я не понимал, что можно взять с коптского монастыря, который разрушился полторы тысячи лет назад.
В итоге выяснилось, что насчет монастыря я был прав – взять с него оказалось нечего. А с Хатшепсут ошибся. С нее тоже было взять нечего.
Поискав еще немного я понял, что MNJ Pharmaceuticals не имеет никакого отношения к производству калипсола. Как сказали бы менты: «установлено, что профессиональная деятельность не является причиной убийства». В конце недели вернулся Антон. Его не взяли в Microsoft. Точнее, ему сказали, что он – хорош, но не настолько, чтобы взять его прямо сейчас: его поставили на лист ожидания. На мое предложение встретиться и выпить по этому поводу, он объяснил, что проведет выходные с семьей. Я не стал настаивать.
Жизнь продолжалась во всем своем однообразии, разбавляемой приевшимися развлечениями. Я встречался урывками с Машей, продолжал размещать сумасшедший заказ и ходить по недорогим пабам. В одном из них я подсел на полузабытую песню и купил диск «Високосного Года». Он пришелся в кассу.
Наши матери в шлемах и латах
Бьются в кровь о железную старость,
Наши дети ругаются матом,
Нас самих почти не осталось.
А мы могли бы служить в разведке,
Мы могли бы играть в кино.
Мы как птицы садимся на разные ветки
И засыпаем в метро.
Но все‑таки история с Египтом запутала меня, поделиться было не с кем: Антон работал, как проклятый, Мотя занимался своим романом с финдиректриссой, поэтому я решил, что пора ехать к Лиле. Уточнить, что она знает про Дейр‑Эль‑Бахри. Тем более, что на девять дней Химика я не поехал. Утром в воскресенье я позвонил. Лиля сказала, что ждет меня.
Глава 5
По дороге я вспоминал, как мы познакомились с Лилей. Мы отдыхали в Коктебеле. Стояла дикая жара. Днем температура доходила до 45 градусов. Мне казалось, что, поехав на курорт отдохнуть от студенческих забот, мы попали в геенну огненную. Очевидно, за какие‑то неведомые нам, но очень серьезные грехи. Судя по всему за прогулы, пьянки и неумелый разврат.
Кондиционеров в Коктебеле не было. Днем еще как‑то спасало море, а ночью, чтобы заснуть, приходилось выпивать по бутылке теплой местной водки. Или еще хуже – самогона. По‑другому укрыться от ночной жары было нельзя. Из‑за этого днем все ходили сонные и нервные. Нас было много – человек десять. И Химик, и Антон, и Матвей. В основном мужики.
Девушек мы принимали в свою компанию с трудом. Мы предпочитали любить их, сохраняя определенную дистанцию.
В самом деле, вчера ты с девушкой, сегодня ты с девушкой, все к твоей девушке привыкли. Завтра ты с ней расстаешься. А она уже в тусовке. И всех знает. И со всеми дружит. И расставание с ней становится делом публичным.
Она продолжает приходить в места, в которые приходишь ты, и грустно на тебя смотрит. А все остальные смотрят на нее как на обреченного больного. А ты просто не знаешь, что делать. То ли убежать, куда глаза глядят, чтобы не разрыдаться от жалости к ней (но куда от себя убежишь?), то ли вернуть обратно (но девушку‑то вернуть недолго, а вот как вернуть любовь?). В общем, нехорошо! Так недолго и жениться.
Ни для кого из нас, кроме Антона, ничего хуже брака представить себе было нельзя (тем более, что некоторые вроде меня уже попробовали). Конечно, не считая тюрьмы, тяжелой болезни и смерти близких.
Брак рассматривался предательством общего дела. И никого не волновало, что дела‑то никакого и не было.
Как Антону удалось жениться на Дине и остаться в тусовке – мне было не совсем понятно. Я объяснял это безразличием Дины ко всему мирскому. Она спокойно отпускала Антона в Коктебель, в байдарочные походы и на шумные тусовки, которые часто заканчивались в непредсказуемых местах на следующее утро. И все это при том, что самым красивым из нас троих был безусловно Антон.
Рост выше среднего. Светлые волосы. Голубые, очень глубокие и печальные глаза. Узкое лицо. В свое время, за сочетание грустного взгляда и моральных принципов (после свадьбы, например, он обзавелся довольно необычным в наше время принципом – избегать супружеских измен) его пытались прозвать Атосом. Антон на Атоса не откликался, хотя более почетной клички нельзя было придумать.
И его принципы не подводили в самых опасных ситуациях.
Например, когда он оставался в одной постели с двумя блондинками, а я был вынужден трахать их третью подругу‑шатенку, стоя на кухне за плитой. Потом мне пришлось сажать ее на такси и спать на четырех табуретках, потому что квартира, в которой пьянка подошла к логическому концу, была однокомнатной. Все эти жертвы я принес искренне рассчитывая, что хоть Антону удается оторваться на славу.
На следующее утро, приходя в себя и умирая от головной боли, я выяснил, что Антон провел часть ночи в легкой, ни к чему не обязывающей беседе, а остаток ее проспал, отвернувшись к стене, чем вызвал у блондинок подозрения в нетрадиционной ориентации.
Ориентация у всех у нас была традиционной. Это было не модно, не богемно, не круто, но что мы могли поделать с природой?
Поэтому в первый же вечер, когда жара чуть‑чуть спала, мы решили отменить вечерний преферанс и пойти потанцевать. Даже не столько потанцевать, сколько познакомиться с отдыхающими барышнями. Или с местными крымскими красотками. Все равно. Лишь бы без обязательств. В Комсомольской Правде того времени это очень точно называлось «нетоварищеским отношением к девушке».
Недельная жара больнее всего ударила по Матвею. Он стал кадрить не ту барышню. Да и не барышню вовсе, а туземную полублядь, проводящую этот сезон с туземным авторитетом. Длинную, манерную с узкими губами и вечной шелухой от семечек вокруг губ. Опять Матвея косила не красота, а недоступность.
Я быстро чувствую опасность. Но тут особая сенсорность не требовалась. Особенно после того, как Матвей пригласил ее в третий раз подряд на медленный танец.
Ей бы отказать, но кто же откажется от намечающегося турнира в свою честь? Она, конечно, для очистки совести спросила его хитрым высоким голосом: «А может тебе хватит?» – и услышала в ответ уверенный низкий бас Моти: «Мне, крошка, никогда не хватит».
Подслушав этот диалог, я стал обходить наших, предлагая сваливать пока не поздно. Большинство немедленно со мной согласилось, но Матвея было не унять. Теплая водка совсем растворила его и так размягчившиеся от жары мозги.
Для того, чтобы познакомить свою новую пассию с высотами московского андеграунда, Матвей потребовал поставить «Мусорный ветер». (Ты же хочешь, крошка, услышать что сейчас слушают в Москве?)
На естественный отказ местного ди‑джея, который и само слово «Крематорий» воспринял почти буквально, не поверив, что бывают такие группы, Матвей вытащил из кармана кассету и рубль, которые молча, со значительным выражением на лице передал ди‑джею. Ди‑джей был не в курсе завязывающейся интриги и кассету взял.
С девушкой Матвей не угадал. Зато угадал с песней.
Ты умна, а я идиот
И неважно кто из нас раздает
Даже если мне повезет
И в моей руке будет туз, в твоей будет джокер.
В запасе у нас оставалось несколько минут. Потому что сразу после «Мусорного Ветра» к ди‑джею подошли два накаченных аборигена, после чего ди‑джей скомканным голосом объявил, что дискотека закрывается.
Я огляделся. Танцплощадка была окружена со всех сторон плотным колючим кустарником. За кустарником была высокая металлическая сетка, как на теннисных кортах. Выход из площадки был один. Через ворота. У ворот стояло человек десять‑двенадцать. Рубашки у всех по туземной моде были завязаны узлом на животе.
У некоторых на руки были намотаны ремни. Другие поводили костяшками на сжатых кулаках, и было понятно, что у них в кулаках не резиновые эспандеры.
Один из наших попытался выйти, затесавшись в толпе. Он получил легкий толчок в грудь, и предложение подождать, «потому что надо еще поговорить». Предложению предшествовал специфический взгляд. Медленный равномерный оглядывающий с ног до головы. Неприятный взгляд.
– Да, ладно, – сказал трезвеющий Матвей. Их не так уж много.
Он посмотрел на нас испытывающим взглядом полководца перед битвой. Дискотека пустела на глазах. Процесс фильтрации заканчивался. Люди чувствовали надвигающуюся грозу и расходились быстрым спортивным шагом.
– Нас семь человек. У них ремни и кастеты, – безразличным голосом сказал Антон. Ножей, кажется, нет.
Я схватил за руку маленькую узкоглазую девушку, судя по майке с черно‑белым Джоном Ленноном, не местную, и сказал ей, чтобы она срочно вызывала милицию. Девушка внимательно посмотрела на меня и, выйдя за ворота, побежала.
Через пятнадцать секунд площадка опустела совсем. Я посмотрел на лавки, стоявшие по краям. Под ними валялись окурки и конфетные фантики. Лавки были прикручены к асфальту. Отодрать их от земли, чтобы вооружиться, было невозможно. Аборигены зашли на площадку. Мы инстинктивно построились в полукруг плечом к плечу.
– Постойте, ребята! Давайте договоримся! – начал было Химик.
– Сначала мы тебя, волосатик, побреем наголо. А потом договоримся.
Один из дикарей, закончив возиться с входными воротами, – он их заматывал проволокой, засунул в рот четыре пальца и очень громко свистнул. Ничего не произошло. Группа варваров стояла метров в пятнадцати от нас, мяла кулаки, подкручивала ремни и не двигалась.
Антон решил взять инициативу переговоров на себя и подошел к группе, держа разведенные руки, как Христос из «Явления Христа народу», показывая этим свое миролюбие и безоружность.
Он не успел открыть рот, как был свален коротким прямым ударом в челюсть. А из‑за разведенных рук он даже не смог заблокироваться.
В ту же секунду сзади нас послышался шум. Из‑за сетки на кусты, сваливались новые люди. Они кряхтя, но ни говоря ни слова, вылезали из кустов, поднимались на ноги и бежали на нас. Размер туземного подкрепления я подсчитать не успел. Человек пятнадцать? В общем, мы оказались одновременно атакованными и с фронта, и с тыла.
Наш строй рассыпался. Драки не получилось. Получилось форменное избиение. Площадка пришла в движение. Все стали носиться по ней, как будто играли в какую‑то игру вроде регби. Бегущих били руками и подсекали ногами, пытаясь свалить. Лежащих топтали.
Антона били шестеро. Он секунд двадцать держался на ногах, затем упал, но упал хорошо – в самый угол площадки, где развернуться нападающим было сложнее.
Мотя поступил гениально: он залез в кусты, еще стоя на ногах – разодрав себе колючками ноги вплоть до яиц, но сохранив при этом в целости все остальные органы. Несколько человек пыталось его оттуда выковорить, но без особого успеха. Матвей удачно отмахивался. Лезть за ним в кусты никто не хотел. Хватало и других мишеней.
Меня практически не били, так как я в силу своей комплекции не вызывал боевого задора у оппонентов. Я носился по площадке, уворачиваясь от ублюдков, случайно налетавших на меня, и получил только несколько скользящих ударов в челюсть и в грудь.
Незадолго до Коктебеля я прочитал «Стройбат». модного тогда Каледина. Меня потрясла сцена, когда две роты смертельно бьются между собой под звуки Girl, доносящиеся из радиодинамика части. Я представлял себе, как какой‑то девятнадцатилетний парень в русской военной форме проламывает ломом череп другому парню в русской военной форме, а из динамика несется:
Ah girl, girl…
У нас все было крайне немузыкально. Тяжелое дыхание десятков бегающих людей, шуршащие звуки шагов, мягкие звуки ударов и иногда – отдельные короткие возгласы от боли с нашей стороны или деловитое «волосатика держи!», «рыжего сними с забора!» со стороны варваров. Впрочем, и сторон‑то никаких не было. Все перемешалось.
Химику было хуже всех. Во‑первых он был высок и крепок. И тем представлял интерес для нападающих. Во‑вторых, Химик носил длинные волосы, что в то время символизировало абсолютный вызов устоям. А у шпаны всегда есть потребность солидаризироваться в чем‑то с обществом. Лучше всего – в ненависти, чтобы хоть как‑то быть к этому обществу причастным и считать себя его санитаром. Поэтому Химика били страшно.
Через две минуты побоища, когда Химик лежал под лавкой, а его растаптывали уже человек десять, меня осенило. Я подбежал к нему, схватил за запястье и заорал что есть силы: «Убили! Человека убили! Пульса нет! Вы слышите, убили! Срочно! Скорая! Человека убили! Пульса нет! Зовите врачей! Скорее! Человека убили!» Химик понял меня с полуслова: не дышал и не шевелился.
Через тридцать секунд моих криков на площадке кроме нас не было никого. Вообще никого.
Я сел на лавку и посмотрел на фонарь. Он невозмутимо покачивался. Я выдохнул воздух и покачал головой.
Мы начали подниматься и отряхиваться. Правый глаз Антона был с широким красным контуром и заплывал на глазах. Матвей выбирался из кустов, громко матерясь и держась обеими руками за яйца.
Химик медленно выкатился из под лавки. Я помог ему подняться и стряхнул с него несколько окурков. Вид у него был отстраненный. Из носа текла кровь, а нижняя губа опухла и оттопырилась, отчего на него было жалко смотреть.
Тут мы увидели подбегающую узкоглазую девушку. Убедившись, что все кончилось, она сменила бег на растерянный шаг.
– Я позвонила в милицию, – сказала она. Они не приедут. Они сказали, чтобы мы сами разбирались. Я не знала, что делать… Я бежала… Я думала… Я боялась, что вас….
– Это не страшно, – сказали мы. – Это даже хорошо. Зачем нам теперь милиция?
– А местные где? – робко спросила она.
Мы ответили ей в рифму и взяли ее с собой. Пить теплую водку и лечить раненых. Самым раненным был Химик. Кроме явных симптомов сотрясения мозга, у него обнаружился страшный синяк на голени.
На следующее утро мы уехали в Ялту. На всякий случай. Чтоб не искушать судьбу. Оставшееся от отпуска время прошло в цивилизованной Ялте. Жара спала. Мы залечивали раны на мирном городском пляже. Ухаживая за Химиком, Лиля влюбилась и влюбила его. То ли в себя, то ли в дзенскую мудрость. Химик всегда тянулся к тайным знаниям.
Потом она вернулась в свой Ленинград, а мы в свою Москву. Химик чуть ли не каждую неделю ездил к ней, иногда захватывая нас с собой. Огромная профессорская квартира Лили это позволяла. Мы стали бывать в Сайгоне. Химик научил нас «поребрикам», и «карточкам». Я прикалывался над еле уловимой разницей между жителями двух столиц и пытался найти ее, где угодно, особенно там, где ее давно нет. Еще через год Химик и Лиля поженились, и Лиля переехала в Москву.
* * *
Я легко доехал до их дома по полупустому городу и позвонил в домофон. Микрофон зашипел, но не сказал ни слова. Замок щелкнул. Выйдя из лифта, я увидел, что дверь уже открыта. Как в тот день, когда умер Химик. Я вошел. Играла Чезария Эвора. Негромко. Я нерешительно потерся о коврик под дверью. «Лиля!» – сказал я. Ни звука в ответ. Я вошел.
La na ceu bo e um estrela
Ki cata' brilha
Li na mar bo e um areia
Ki cata moja'
Espaiote nesse monde for a
So rotcha e mar
Terra pobre chei di amor
Tem morna tem coladera
Terra sabe chei di amor
Tem batuco tem funana.[15]
Лиля сощурив и так узкие глаза, сидела на диване, поджав под себя ноги. Она была в черной водолазке и черных джинсах. Справа и слева от нее лежали большие пестрые подушки, которых она еле касалась локтями.
Oi tonte sodade
Sodade sodade
Oi tonte sodade
Sodade sem fim.[16]
Песня кончилась.
Она перевела взгляд на меня. Молча кивнула в сторону кухни. Я воспринял это как предложение пойти и сделать себе чаю.
Началась следующая песня. Я вспомнил, как несколько лет назад в Лиссабоне, я зашел в музыкальный магазин и спросил: «дайте что‑нибудь, что похоже на Чезарию Эвору». В ответ продавец грустно посмотрел на меня и сказал: «ничего похожего на Чезарию у нас нет. И быть не может».
Я сделал себе чай в маленькой узкой неудобной кружке. Других не было. Я люблю пить чай из пиал или больших чашек. Я сел в углу и стал смотреть на Лилю.
Лиля смотрела в пространство за желто‑красным гобеленом, который висел на стене. На нем средневековые всадники в сапожках с длинными носками и в таких же длинных колпаках скакали на лошадях на фоне обнесенного зубчатой стеной игрушечного города.
Чезария продолжала петь, как она выживает в боли от любви.
Ее грустный голос не то, что завораживал, а наборот, расковывал и напоминал тебя самого в твои самые лучшие минуты. Мы просидели так минут пятнадцать, и диск кончился.
– Ну как ты? – спросил я.
– Никак, – пожав плечами ответила она.
– Как родители?
– Спасибо, плохо.
– А его?
– Еще хуже.
– Лиля, кто убил Химика?
Я произнес эту фразу и внимательно посмотрел на Лилю. Риторические вопросы у меня кончились.
– Те, кому это было надо.
Она даже не перевела взгляд в мою сторону.
– А кому?
Лиля покачала головой. Я не понял, что означает этот жест. То ли нежелание говорить, то ли нежелание задумываться.
– Лиля, это наркотики? Кетамин? Калипсол?
Она сделала движение плечами вверх‑вниз.
– Дейр‑Эль‑Бахри? – я сам удивился тому, что сказал.
– Что?! – немного хрипло вырвалось у нее, и она перевела взгляд на меня.
Мы несколько секунд смотрели друг другу в глаза, как будто играли в детскую игру, кто раньше отведет взгляд. Я никогда не любил этих игр. И всегда проигрывал. Мне было неудобно заглядывать в глаза другому человеку. Тревожить его и залезать через глаза глубже, чем положено. Я, вообще, боюсь чужих глаз. Поэтому я отвел взгляд. Но не сказал ни слова.
– Почему ты сказал «Дейр‑Эль‑Бахри»? Ты что, оттуда?
– Оттуда… – офигел я. – Откуда оттуда? Лиля!? Что за сумасшедший дом? Что происходит? Причем тут Дейр‑Эль‑Бахри? Вы что все сговорились что ли?
Фраза: «Вы что все сговорились?» – была из неприличного анекдота и поэтому неуместна в этом разговоре. Я испугался, не обидел ли я Лилю. Лиля не заметила контекст.
– Объясни, откуда ты взял «Дейр‑Эль‑Бахри?»
– «Одиночество», – сказал я тупо на всякий случай.
– Одиночество? – явно не поняла Лиля.
– «Калипсол», «Дейр‑Эль‑Бахри», «Одиночество».
Я пытался сделать вид, что разбираюсь в людях, и посмотрел на Лилю тем взглядом, который сам хотел бы назвать проницательным. Но с проницательностью у меня всегда было не очень…
– Одиночество, – задумалась Лиля и отрицательно покачала головой.
Тогда я, взяв с Лили твердое обещание молчать, в очередной раз нарушил собственное и кратко рассказал про заказ ФФ, а также про то, что я узнал про храм Хатшепсут.
– Вот, – закончил я. – Я раскрылся. Теперь, кажется, твоя очередь?
Лиля покачала головой. Я начинал чувствовать себя обманутым.
– Лиля! – довольно строго сказал я. – Моего друга и твоего мужа убили какие‑то сумасшедшие подонки. Мне дали странный заказ. По‑моему, это как‑то связано. И ты что‑то знаешь. В том числе то, чего я не должен был тебе говорить. Попробуй отплатить мне взаимностью.
– Взаимность не может быть оплатой. Люди не влюбляются из благодарности. Я должна подумать, – медленно сказала Лиля.
– Подумай, – разрешил я и пошел на кухню за вторым чаем.
Я выпил уже половину второй кружки, а Лиля так и не произнесла ни слова. Тогда я решил задавать вопросы сам. Может, она все‑таки разговорится. Может, проговорится.
– Лиля, а MNJ Pharmaceuticals производит калипсол? Или его аналоги? Кетамин…
– Не знаю. Нет. Кажется, нет.
«Один – ноль», – подумал я. Это был правильный ответ. Хорошо, что Лиля хоть не врет…
– А Химик – часто его использовал?
– Иногда. Не очень часто. Ну, раз в месяц. Частота не имеет значения. Глубина важнее.
– Какая еще глубина? А ты не заметила чего‑то странного перед…
– Он всегда был странный. Все мы странные, когда перерождаемся. А перерождаемся мы часто.
Мне показалось, что Лиля не придуривается, а пытается решить дзенскую задачу «как не дать, давая». Я попробовал вдумываться в ее ответы, но это плохо получалось.
– А хоть что‑нибудь говорил?
– Он всегда мало говорил. Я должна подумать.
Я очень не люблю, когда мне отказывают женщины. Даже в информации. Единственное средство, которое может помочь при женских отказах кроме тепла и настойчивости – это алкоголь. Но предложить Лиле выпить было невозможно. Я продолжал расспросы всухую.
– А при чем здесь женщина‑фараон?
– Фараон?
– Хатшепсут.
– Какая Хатшепсут? Я первый раз слышу про нее от тебя. Не знаю. Может, и не при чем. Хотя имя… Нет. Не знаю.
– Лиля, зачем ты пудришь мне мозги? Ты вздрогнула, когда я сказал «Дейр‑Эль‑Бахри».
– Ну и что?
– Ничего не понимаю. Тогда что там в этом месте? Храм? Монастырь? Копты?
– Копты, – задумчиво сказала Лиля. – Это, наверно, копты. Время храмов и монастырей прошло.
Я понял, что сегодня я ничего не добьюсь.
– Сколько тебе нужно времени на размышление?
– Не знаю. Несколько дней. Я, правда, не знаю.
Она подняла на меня виноватый взгляд, как умная собака, написавшая на ковер. Я понял, что с собакой что‑то не то. Здоровые собаки так себя не ведут.
– Я позвоню тебе на днях.
– Звони, – с покорным согласием ответила она.
Так соглашаются с банком, который обещает аннулировать кредитную карточку, если на счет срочно не поступит нужная сумма денег. Я попрощался и стал уходить.
– Да. Так ты не знаешь, что такое «Одиночество», – уже в дверях спросил я. – Третье слово?
– «Одиночество»? Не знаю. Думаю, что руководство к действию.
Лиля грустно улыбнулась и помахала мне рукой. Я посмотрел на ее маленькую фигурку. В ярком дверном просвете она показалась мне черной птицей.
Я не стал ждать лифта и спустился по лестнице. А какое у меня теперь руководство к действию?
Я позвонил Антону:
– Заказ ФФ и смерть Химика связаны.
И я пересказал мой довольно бессвязный разговор с Лилей.
– Интересно, – сказал Антон. – Интересно.
– Интересно? Спасибо, Антон, что тебе хотя бы не смешно. У нас убили друга, и ты, наконец, начинаешь этим интересоваться.
Антон сделал паузу, которую следовало трактовать как «дорогой Иосиф, ты обвиняешь меня, не владея всей информацией, поэтому отвечать я тебе, не буду». Но я тоже в ответ замолчал, поэтому Антон осторожно подбирая слова произнес:
– Ты предлагаешь захватить тактическую инициативу? Мне кажется, что события сами должны указать нам, как действовать.
– Они и указывают. На ФФ и Лилю. Но начать проще с Лили. Давай завтра поедем к ней втроем и поговорим.
– Хорошо, – задумчиво сказал Антон. – Давай завтра вначале соберемся втроем и обсудим, что делать. И если решим, что надо ехать к Лиле, то поедем к Лиле.
– А сегодня?
– Сегодня Матвей выгуливает свою финдиректриссу где‑то далеко за городом.
* * *
Моя машина медленно ехала в сторону дома почти без моего участия. Черт бы побрал Лилю с ее дзенскими ответами. При этом она мне не сказала ничего, а я ей все. Обидно. Впрочем, Лиля проговорилась словом «оттуда». Интересно, что она имела в виду. Ничего. Завтра втроем мы добьемся у нее большего. Но как ФФ в принципе может быть связан с Химиком?
Для того, чтобы привести мысли в порядок я поехал в ОГИ на Чистых Прудах. В воскресенье днем это место всегда полупустое. Я поднялся на второй этаж, посмотрел, что делается в книжном. Купил Мураками, Перес‑Реверте и Довлатова. Спросил нет ли книг про коптов. Про коптов книг не было.
Я спустился в подвал. В ОГИ какой‑то очень правильный свет. Темно‑коричнево‑желтый. И раздолбанность заведения кажется от этого света вечной. Мне нравится в ОГИ, что лампочки свисают над столами и что столы старые. Я стал пить виски и читать Довлатова, после каждого глотка откладывая книгу, чтобы подумать о Лиле.
Я решил, что Маша со своей интуицией может мне помочь, но она очень не любила моих звонков в выходные. Выходные Маша проводила со своей недоделанной семьей. Когда я звонил ей в неурочное время, голос у нее сдавливался, чтобы звучать потише и по тембру напоминал змеиное шипение, что совершенно ей не шло. Я вылез из подвала на улицу, и набрал ее.
На этот раз она радостно сказала: «Привет!» Значит Германа рядом с ней не было. Я сказал, что хочу увидеться. Она подумав, сказала, что через час может быть где‑нибудь в центре. Я сказал: «Отлично! В ОГИ на Чистых через час, только не позже, а то я напьюсь», – и отсоединился.
Наступал вечер и место наполнялось людьми. За мой столик пытались подсесть какие‑то люди. Я отбивался, как мог. Новых мыслей не было.
Я продолжил читать Довлатова. Он действовал на меня жизнеутверждающе. Как песня California Dreaming, которую запустили в соседнем зале.
All the leaves are brown
And the sky is grey
I've been for a walk
On a winters day
I'd been saved and warm
If I was in a LA
California dreaming
On such a winter's day…[17]
Странная нестыковка текста и небесно‑синей, переливающейся солнечной музыки, добавляла к радости ожидание чего‑то. Не знаю, чего… Я подумал, что между Довлатовым и Mamas&Papas есть определенно что‑то общее.
