Царь Алексей Михайлович 9 страница

Теоретическая самонадеянность утописта-идеолога и самочувствие самодержавного государя одинаково страдали в Александре от такой постепеновщины. Неограниченная власть, проникнутая притом «лучшими» намерениями, растерянно останавливалась перед собственным бессилием. «Я не имею иллюзий, — писал Александр Джефферсону, — относительно размеров препятствий стоящих на пути к восстановлению порядка вещей, согласного с общим благом всех цивилизованных наций и солидно гарантированного против усилий честолюбия и жадности».

Стиль мысли и речи тех времен заставлял представлять столкновение идей реформатора с противодействием среды в виде борьбы его «добродетели» с «усилиями честолюбия и жадности», мечтать о преодолении такого противодействия силою власти. На деле неодолимая оппозиция была сильна не только сплоченностью враждебных преобразованию интересов, но и тем, что интересы эти имели еще крепкую объективную основу в русской действительности. Так, защитники крепостного права указывали на значение помещичьего хозяйства в экономике страны, на крупную роль землевладельцев в колонизации слабо населенных областей и т. п., на помещичью власть как на необходимую оперу в управлении страной и массой населения, как на социальную основу имперского самодержавия. Перед Александром стояла цельная система социально-политических отношений, в корень противоречащая его принципам, а ее основу ему пришлось признать с утверждением Жалованной грамоты дворянству и восстановлением ее после павловских нарушений. Он заявлял в своем негласном комитете, что сделал это нехотя, что ему претит снабжение привилегиями целого класса, что он еще мог бы признать связь привилегий с выполнением службы государству, но не распространение их на тех, кто ведет «праздную» помещичью жизнь. В ту пору Александр еще не выходит из круга политических идей екатерининского «Наказа»— бюрократической монархии и приспособления дворянства к бюрократическому режиму как личного состава гражданских и военных органов власти. Опыт разработки административной реформы в начале царствования не дал ему никакого удовлетворения. Его мысль ищет явно иных путей для выхода из неразрешимых противоречий. Она останавливается с особым вниманием на основном аргументе в пользу самодержавия и его дворянско-крепостнической основы—на единстве обширной империи, управляемой из одного центра. Централизация усилена учреждением министерств; в этом — усиление бюрократической организации, которая должна быть органом независимой, сильной власти. Но вместе с тем окрепло в Александре ощущение зависимости его личной воли от вельможных верхов бюрократии, которые окружают его своими происками и интригами, ведут свою политику, действуют за его спиной. Все чаще вырываются в разных беседах слова: «Я никому не верю», все больше стремится он иметь свои личные способы осведомления и воздействия на ход дел, противопоставляет официальным органам своей власти доверенных людей, которые должны наблюдать за ними, доставлять ему сведения по личному поручению, как бы — приватно, наблюдать друг за другом и действовать по личным его указаниям, вне установленного порядка. Мысль о едином министерстве, о назначении во главу всех ведомств людей одинакового направления, придерживающихся единой общей программы, ему глубоко антипатична. При первом же назначении высших должностных лиц в министерства он противопоставляет министрам из старшего поколения опытных дельцов, их товарищей из среды своего личного окружения; так действует и дальше, стремясь иметь своих личных агентов в разных ведомствах — негласных и полугласных, — как в делах внутренних, особенно в министерстве полиции так и в делах иностранных, которые ведет — в важнейших вопросах— лично сам через особо командируемых с секретными инструкциями лиц помимо своих министерств, помимо своих послов при иностранных дворах.  Все чаще, и с большой признательностью, вспоминает он наставления Лагарпа, которого «любит и почитает, как только благодетеля любить и чтить возможно» те наставления, какие получил от него в 1801 г., при вступлении на престол, в ряде писем и записок. А этот республиканец, который сам с 1798 по 1800 г. стоял во главе управления Швейцарской (Гельветической) республики, писал ему так: «Ради народа вашего, государь, сохраните неприкосновенной власть, которой вы обленены и которую хотите использовать только на большее его благо; не дайте себя увлечь тем отвращением, какое вам внушает абсолютная власть; сохраните ее в целости и нераздельно, раз государственный строй вашей страны законно ее вам предоставляет, — до тех пор, когда, по завершении под вашим руководством преобразований, необходимых для определения ее пределов, вы сможете оставить за собой ту ее долю, какая будет удовлетворять потребности в энергичном правительстве», надо уметь, поучал Лагарп, разыгрывать императорскую роль, а министров приучить к мысли, что они только его уполномоченные, обязанные доводить до него все сведения о делах — во всей полноте и отчетливости, а он выслушивает внимательно их мнения, но решение примет сам и без них, так что им останется только выполнение. Глубоко запало в душу Александра это представление о личной роли императора, да и образец был перед глазами яркий. Наполеон — император французов.

Однако на опыте он скоро убедился, что это — роль трудная. Бюрократическая машина проявляла огромную, ей свойственную, самодовлеющую силу; бюрократическая среда была насыщена своими интересами, в значительной мере дворянскими — классовыми, а в текущем быту — личными и кружковыми, которые опутывали императора сетью интриг, самого его в них вовлекали и часто налагали на него сложные и напряженные стеснения. Подчинить себе эту среду, вполне господствовать над нею и чувствовать себя от нее свободным и выполнить заветы Лагарпа — было постоянной заботой Александра.

Настроения эти еще более определились и обострились в годы сотрудничества с Александром M. М. Сперанского. В Сперанском Александр, казалось, нашел себе почти идеального сотрудника того типа, о котором писал в своих заметках П. А. Строганов, что император «естественно предпочитает людей, которые, легко улавливая его идею, выразят ее так, как он сам хотел бы это сделать, избавляя его от труда подыскивать ей желательное выражение, и представят ему ее ясно и даже по возможности изящно». Было у Сперанского еще и другое ценное для Александра свойство: попович, сделавший блестящую карьеру благодаря личным дарованиям и огромной трудоспособности, стоял одиноко на верхах дворянского общества и вельможной бюрократической среды, без прочных связей с нею, как человек, всем обязанный государю и только ему служащий. В эти годы Аракчеев и Сперанский — две главных опоры Александра, и Сперанский больше, чем Аракчеев, черед которого был еще впереди.

«В конце 1808 г., после разных частных дел, — пишет Сперанский в письме к Александру из Перми, — ваше величество начали занимать меня постоянно предметами высшего управления, теснее знакомить с образам ваших мыслей, доставляя мне бумаги, прежде к вам вошедшие, и нередко удостаивая провождать со мною целые вечера в чтении разных сочинений, к сему относящихся; из всех сих упражнений, из стократных, может быть, разговоров и рассуждений вашего величества надлежало, наконец, составить одно целое: отсюда произошел план всеобщего государственного образования».

Этот знаменитый «план», который, по-видимому, никогда и не был доведен до вполне законченной разработки, был, по существу, действительно, выполнением той программы работ над проектом русской конституции, какую Александр наметил в негласном комитете 9 мая 1801 г.  С помощью такого сведущего юриста, как Балугьянский, выполнено изучение целого ряда западноевропейских конституций и выбран из них ряд «принципов» для составления конституции русской. Сперанский был уверен, что свод законов над которым работала комиссия под его руководством с осени 1808 г., будет скоро готов, а по его издании и введении в действие на очередь станет задача установления в России порядка, который обеспечит господство законности во всех отраслях русской государственной жизни. Такова задача «плана»: наметить конституционный порядок управления, на началах разделения властей (законодательной, исполнительной и судебной), признания за всем населением гарантированных ему гражданских прав, а за его землевладельческими и городскими буржуазными элементами — прав политических, осуществляемых в форме участия их выборных в центральном и местном управлении. Однако, на деле работа и над сводом и над планом затягивалась вызывала немало сомнений и возражений. Александр был склонен поэтому немедля провести в жизнь часть предполагаемой реформы — преобразование центральных учреждений в завершение того, что было сделано в 1801—1802 гг. Цель этой предварительной реформы Сперанский определил как задачу «посредством законов и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить действию сей власти более правильности, достоинства и истинной силы». Вопрос о силе правительства всего более интересовал Александра: ведь и Лагарп ставил удовлетворение потребности в энергичном правительстве критерием для конституционного ограничения власти в некоторой ее доле, а в «Наказе» своем Екатерина заявляла, что «самое высшее искусство государственного управления состоит в том, чтобы точно знать, какую часть власти, малую ли или великую, употребить должно в разных обстоятельствах». Сперанский так определил это понятие в особом докладе Александру во время их совещаний: «Сила правительства состоит в точном подчинении всех моральных и физических сил одному движущему верховному началу власти и в самом деятель ном и единообразном исполнении всех ее определений». Если «сила государства есть масса всех его сил, моральных и физических», то «сила правительства есть соединение и направление сих самых сил к известной и определенной цели». Как бы ни было государство «в самом себе сильно», оно без силы правительства не может долго сохранить себя «в настоящем положении Европы» (1811). И далее доклад Сперанского развивает целое учение об устоях государственного абсолютизма: 1) первый источник силы правительства суть законы, если они оставляют правительству довольно власти для плодотворного действия, а по нужде — для принятия скорых и сильных мер, власть должно различать от самовластия, которое всегда «имеет вид притеснения», даже когда поступает справедливо; поэтому «правильное законодательство дает более истинной силы правительству, нежели неограниченное самовластие: оно обеспечивает правительству доверие страны; 2) организация управления, обеспечивающая ему единство и правильное разделение дел; 3) воспитание, которое должно быть совершенно в руках правительства, чтобы подчинить себе и ввести в свои виды подрастающие поколения; 4) воинская сила, которая в отношении и к внешней безопасности и к внутренней силе правительства — есть верх и утверждение всех других сил государственных», так как без нее ни законы, ни управление действовать не могут; и Сперанский добавлял, что «сей род силы правительство наше имеет в весьма нарочитой степени совершенства». Наконец, 5) финансы: «обилие государственных доходов», причем Сперанский, под явным впечатлением острой критики его финансовой политики в разных «опасных совещаниях», как он их называет, протестует против «безмерной нежности и чувствительности к нуждам народным», против популярничанья в возражениях на меры к увеличению казенных доходов, напоминая, что доходы эти нужны власти для защиты и покровительства частной собственности и что, увеличивая их, правительство только требует возвращения того, что «ложными советами было от него отторгнуто и в частные руки захвачено».

В этом докладе Сперанский весьма четко подвел итог своим беседам с Александром по некоторым, для Александра важнейшим, темам; получилось цельное учение о «силе правительства», которая создается государственным властвованием над всеми материальными и духовными силами населения, с опорой в дисциплинированной, безусловно покорной силе воинской, в строй ном бюрократическом управлении, в казенном воспитании, подчиняющем «видам» правительства общественные настроения и воззрения, в энергичной экономической и финансовой политике, подчиняющей себе всю хозяйственную жизнь страны а обеспечена и оправдана должна быть установлением законности во всем течении дел государственных, с помощью свода законов и конституционных гарантий. Последнее представлялось наименее выполнимым и, при данных условиях, преждевременным. Правда, Сперанский, в порыве свойственного ему кабинетного оптимизма, полагал, что было бы «блистательнее» закончить выработку всех установлений «плана» и ввести его в жизнь «единовременно» во всех его частях, но Александр стоял за большую постепенность реформы. Решено было пока, как в 1801 —1802 гг., ограничиться преобразованием центрального управления.

1 января 1810 г. произошло торжественное открытие нового Государственного совета. В речи (написанной Сперанским) Александр назвал это учреждение принадлежащим «к самому существу империи», а в его уставe — его компетенция и устройство определялись «коренными». Александр объявил совет «средоточием всех дел высшего управления», так как его задача — соображать эти дела с точки зрения действующего законодательства (отсутствия противоречий и необходимых дополнений в законах), и все новые постановления только через совет должны восходить к верховной власти на окончательное утверждение и исполнение. При всем только совещательном значении суждения Государственного совета (государь мог утвердить и мнение меньшинства), оно настолько считалось необходимым, что в текст публикуемых узаконений введена формула: «Вняв мнению Государственного совета», — как будто высочайшие повеления почерпают не юридическую силу, конечно, но авторитетность свою от участия Государственного совета в их выработке.

Летом 1811 г. опубликовано «общее учреждение министерств», которым организация их приведена в стройную систему. Завершить эти реформы предстояло преобразованием Сената, с разделением его на судебный как центр независимого суда, на постановления которого не должно было быть апелляции к верховной власти, и правительственный, который должен был заменить комитет министров с упразднением личных их докладов государю. Этот проект был, однако, отложен и не был осуществлен, хотя Сперанский настаивал перед Александром, что «без устройства Сената, сообразно устройству министерств, без средоточия и твердой связи дел, министерства всегда будут наносить более вреда и ему забот, нежели пользы и устройства».

На этих работах со Сперанским окончательно выяснилось, насколько Александру чужда и антипатична основная тенденция всей, долго осуждающейся, бюрократическо-конституционной реформы: устранение из практики самодержавного государства приемов личного управления, обеспечивавших императору преобладающее влияние во всем верховном управлении. Даже утверждение безапелляционности сенатских приговоров сильно смущало Александра: как ему отклонять просьбы о защите попранного права? А разве Сенат заслуживает полного доверия к своим решениям? Ведь и Лагарп настаивал, чтобы он сохранил за собой право вмешательства в решения судебных учреждений, особенно высших, чтобы не допускать их до укоренения злоупотреблений и усиления своего веса за его счет; без рационального свода законов, без коренного преобразования процессуальных порядков не может, настаивал он, быть речи о независимости русских судебных учреждений. Далее, общий смысл реформы 1810 г., для Александра — умаление личной роли императора в делах правления, получил особый оттенок, благодаря исключительному значению, какое приобрела должность государственного секретаря. Под его управлением стояла государственная канцелярия, которая имела огромное влияние па направление деятельности совета, так как подготовляла все дела и доклады. А личное положение государственного секретаря М. М. Сперанского, ближайшего лица к государю, превращало это влияние в давление почти неотразимое; в его же ведении была и Комиссия составления законов, тем самым обращенная, собственно, в одно из отделений государственной канцелярии, журналы совета представлял государю и докладывал тот же государственный секретарь Сперанский, влияя на его резолюции своим освещением всякого вопроса. Государственная канцелярия вместе с Комиссией составления законов образовали, по выражению С. М. Середонина, министерство преобразований, во главе которого—не он, Александр, а Сперанский.

«Сперанский вовлек меня в глупость, — говорил он позднее, после разрыва с этим сотрудником своим, — зачем я согласился на Государственный совет и на титул государственного секретаря? Я как будто отделил себя от государства...». И то смущало Александра, что многие приписывали такое же значение учреждению министерств: в нем, так же как в учреждении совета, наиболее консервативные группы видели «хитрый подкоп под самодержавие», утверждали, что теперь «Россией управляют министры». Александр вспоминал советы Лагарпа и начинал поговаривать, что «учреждение министерств есть ошибка». Понятно, что сосредоточение всей министерской работы в Правительствующем Сенате не было осуществлено. Александр сохранил более подручное себе учреждение — Комитет министров, предоставил ему чрезвычайные полномочия в те годы, когда был сам поглощен борьбой с Наполеоном (1812—1815), но, недовольный во многом деятельностью его личного состава, под руководством особого председателя — своего заместителя, Н. И. Салтыкова, — он оставил за комитетом значение средоточия всей правительственной власти, однако отдал его под суровую и властную опеку Аракчеева, единственного докладчика государю по всем делам и фактического автора его резолюций в последние годы царствования.

Однако, практическое подчинение всего управления диктатуре Комитета министров, выводившейся в диктатуру Аракчеева, не означало для Александра отказа от дальнейшего развития планов коренной реформы всего политического строя империи. Проделанный опыт преобразования центральных учреждений настроил Александра недоверчиво и враждебно к бюрократической централизации, устремившейся к конституционному закреплению своей силы. В ней он усмотрел наибольшую опасность для своей утопии соглашения самодержавной власти с «законно свободными учреждениями», полноты лично-властного руководства всей политической жизнью со стороны монарха с предоставлением гражданам прав политических и гарантии их личных и имущественных интересов от всякого произвола. В сотрудничестве со Сперанским, в эпоху работы его над «планом всеобщего государственного образования», мысль Александра значительно расширилась и обогатилась новыми сведениями и представлениями, так как «план» Сперанского охватывал, действительно, «всеобщее» образование государства, строя его на реформе местного управления, которого лишь увенчанием была, и то, по-видимому, не сразу, поставлена Государственная дума. Позднее — в 1816 г.— Сперанский развивает (в письмах к Кочубею и своих за метках) мысль о новом уставе для управления губерний, как о задаче первоочередной, решение которой неизбежно приведет к преобразованию «внутреннего гражданского порядка» (Сперанский пришел к выводу, который цифрами обосновывал, что на дворянстве преобразованного строя, соответствующего экономическому и культурному подъему страны, не построить) и должно предшествовать преобразованиям политическим, чтобы можно было их провести в жизнь «с прочною пользою и без потрясений»; но это были лишь дальнейшие выводы из положений первоначального плана. Несомненно, что проблема децентрализации управления рано, хотя бы и в малоотчётливой форме, стала перед Александром. Несомненно и то, что много было в ней соблазнительного для его колеблющейся, ищущей мысли. Интерес к федерализму был в нем возбужден еще Лагарпом; он сказался и в их сношениях с президентом Джефферсоном, чтобы получить более отчетливое представление о политическом и административном строе Северо-Американских Соединенных Штатов. В годы «тильзитской дружбы» мысль Александра получила новый толчок в этом направлении в связи с вопросом об устройстве новых окраин империи, особенно западных — Финляндии, Литвы, Польши.  Возложенная на Сперанского работа над проектом финляндской конституции стояла в прямой связи с планами общего переустройства империи. Можно с уверенностью принять «догадку» С. М. Середонина, что «Финляндии предназначалась такая же приблизительно, конституция, которая вырабатывалась тогда и для всей России», тем более что на «план» Сперанского в том виде, в каком он до нас дошел, не следует смотреть как на окончательную схему ее основ. Финляндская конституция 1809 г. была в замысле Александра лишь опытом областного применения начал, на которых он собирался перестроить все свое государство. Конституция обеспечивала населению его гражданские и политические права, организовывала на автономных началах местное финляндское управление, но органы верховного управления, как разъяснял Сперанский финляндцам в 1811 г., — финляндский совет и должность генерал-губернатора,— были устроены «не по праву конституции, но по единому усмотрению правительства», а постановлениям сейма приписывалось только совещательное значение, хотя и обеспеченное конституционными узаконениями; в декабре 1811 г в состав Великого княжества Финляндского введена и «старая Финляндия», инкорпорированная Россией при Петре и Елизавете. В то же время обсуждалось, аналогичное с финляндским, автономное устройство Великого княжества Литовского, вводилось особое управление в Тернопольской области — восточной части Галиции, отошедшей к России по Шенбруннскому миру 1809 г., разрабатывалось будущее устройство Молдавии и Валахии, в присоединении которых к империи были тогда уверены Бурные годы борьбы с Наполеоном и переустройства Европы на Венском конгрессе поставили на очередь польский вопрос, давно занимавший Александра, а теперь принявший конкретные очертания. Восстановление Польши в той ее части, которая получила название царства Польского, введение в ней конституции и открытие первого польского сейма в 1818 г. — были для Александра дальнейшими шагами в замышляемом им переустройстве империи. Знаменитая речь его сейму в 1818 г. была общей его декларацией о «законно-свободных учреждениях» (institutions Liberales — фр. текста), которые были «непрестанно предметом его помышлений» и «спасительное влияние» которых он надеется распространить на все свои владения; в Польше их оказалось возможным внести теперь же, потому что она к тому подготовлена организацией, ранее существовавшей в этой стране. Польша дала таким образом Александру «средство явить его отечеству то, что он уже с давних лет ему приуготовляет и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащий зрелости». Александр призывает поляков раскрыть на деле консервативную, охранительную основу «законно-свободных учреждений», принципы которых напрасно смешивают с революционными, тогда как они, если осуществлять их разумно и добросовестно, «совершенно согласуются с порядком». Конституционная организация Полоши, подобно финляндской, была для Александра шагом к все тому же преобразованию империи. Первой мерой к этой более общей цели намечалось Александром (еще в «главном акте» Венского конгресса, как и в особом трактате между Россией и Австрией относительно Польши) предположенное им «дарование этому государству, пользующемуся особым управлением, внутреннее распространение, какое он найдет удобным». Под «внутренним распространением» (extension — фр. текста) разумелось определение территории Польши со стороны русской империи, так как венскими трактатами определялись только ее внешние для империи пределы. Тогда же были заключены между тремя соседними державами соглашения, которые должны были обеспечить свободу торгового обмена между «всеми областями и округами, составлявшими прежнее королевство Польское»,— с пояснением: «...как оно было до 1772 г.». Очевидно, что Александр не считал территории царства Польского, как она сложилась из отошедших под его власть земель бывшего княжества Варшавского, законченным целым, а рассматривал область прежней Польши в пределах до 1772 г., т. е. до первого раздела, как район, объединенный экономическими и культурными (польскими) интересами. Такое воззрение на земли, отошедшие к России по польским разделам, сказалось и раньше в деятельности Виленского учебного округа, под управлением кн. Адама Чарторыйского (с 1863 г.), и позднее — в объединении военного управления западнорусских губерний с командованием военными силами царства Польского в руках великого князя Константина Павловича, а политического — в руках комиссара по организации царства Польского Новосильцева. Подготовлялось, не иначе, однако, как в связи с общим переустройством империи, объединение всей этой территории в одну местно-автономную область.

Подготовкой соответственной общегосударственной реформы был проект 1816 г. о разделении всей империи на 12 наместничеств; во главе каждого — наместник с обширными полномочиями по всем отраслям управления, с правом приостанавливать исполнение сенатских указов и министерских предписаний, при их несоответствии местным условиям, и делать непосредственные представления императору по всем делам через Комитет министров. В то же время проведено и разделение военных сил на две армии — северную и южную — и пять отдельных областных корпусов; кроме литовского, поставленного в связь с польской армией, это корпуса: финляндский, оренбургский, сибирский и грузинский (с 1820 г. — кавказский). Сперанский был прав когда, привлеченный по возвращении из почетной ссылки к разработке этого проекта, характеризовал должность наместника, или генерал-губернатора, как учреждение, стоящее в ряду высших, по существу центральных государственных учреждений: «Министерское установление,— писал он,— будет иметь два вида: один — общий, в коем все дела разделяются по предметам, другой — местный, в коем дела разделяются по округам». На деле получилось бы, конечно, неразрешимое противоречие между министерской централизацией и наместнической децентрализацией верховного управления. Но мысль Александра вполне раскрывалась не в этом проекте бюрократической децентрализации, которая ему представлялась системой управления страной при посредстве полномочных и лично доверенных лиц, более гибкой, чем громоздкая машина министерской организации, а в конституционном проекте 1818 г. По этой «государственной уставной грамоте Российской империи», которую Новосильцев спроектировал по поручению Александра, Российское государство «со всеми владениями, присоединенными к нему под каким бы наименованием то ни было» (т. е. и с Финляндией, и с Польшей), разделяется, применительно к области особенностям населения, географического положения, нравов и обычаев, особых местных законов, на большие области — наместничества. Только обе столицы с их областями изъяты из такого деления Общегосударственное управление остается за императором, однако, при содействии Государственного сейма и 10 ответственных по суду за нарушение уставной грамоты министров. Наместник управляет при содействии совета из членов, частью назначенных от министерств, частью избранных от губерний; сеймы наместнических областей — орган «народного представительства» для рассмотрения местных узаконений, а иногда, по почину государя, у общих— избирают «земских послов» в сейм государственный.

Осуществление этого проекта должно было, очевидно, разрешить, по мысли Александра, две задачи: уничтожить тяготившую его зависимость императорской власти от столичной вельможно-бюрократической среды и обеспечить единство империи полным слиянием с нею Финляндии и Польши. Особые конституции этих стран должны были бы превратиться, при введении общей имперской конституции, в «органические статуты», которые предстояло выработать в развитие государственной уставной грамоты для каждой области. Новосильцев набросал уже и проект особого указа о превращении царства Польского в имперскую область по общей конституции с переименованием польской армии в западную армию Российской империи. Заготовил и проект манифеста, объявляющего эту конституцию и поясняющего ее начала, с успокоительным заявлением, что эта конституционная грамота не вводит ничего существенно нового в государственный строй, а лишь упорядочивает и развивает присущие ему начала. Незначительный объем предоставляемых населению политических прав, сохранение всей инициативы и всей правительственной силы в руках государя и его наместников — согласовали в понимании Александра подобные проекты с сохранением всей полноты самодержавия, которым, он, как личной властью, жертвовать не думал и о котором в те же годы говорил, что обязан его вполне передать своим наследникам.

Александр любил говорить сочувственно о свободе, но понимал ее в духе просвещенного абсолютизма, как право делать то, что законами дозволено, противополагая ее только личной зависимости от незакономерного произвола; ее лучшая гарантия — сила законной правительственной власти; ей не противоположно самодержавие, поскольку его назначение (согласно определению екатерининского «Наказа») не в том, чтобы людей отнять естественную их вольность», а в том, чтобы «действия их направить к получению самого большого изо всех благ». Правда, Александр признал необходимость подчинения верховной власти конституционным ограничениям, но лишь поскольку это необходимо, чтобы страна не стала «игрушкой в руках каких-либо безумцев», и лишь настолько, чтобы «сила правительства» не потерпела стеснения в руководящей политической своей деятельности. «Законно-свободные» учреждения должны не стеснять этой силы а служить ее надежной опорой, наряду с двумя другими: дисциплинированной и надежной армией и системой народного просвещения, воспитывающей граждан согласно с «видами правительства». Эти две проблемы — о надежности войска и духовном подчинении общественной массы — получили особое значение для Александра в связи с развитием общеевропейских событий. Эти события и его активное участие в них вообще сильно усложнили его политическую идеологию, пока не довели ее до полного краха на вопросе, который все глубже и острее развертывался перед его сознанием: о взаимных отношениях между Россией и Западом.