Царь Алексей Михайлович 12 страница

Вероятность новой войны между Россией и Францией возникла почти вместе с Тильзитским миром: самый мир заключал в себе почти все элементы войны. Так судил Сперанский по поводу назревшего в 1811 г. разрыва. «Тильзитский мир для Франции всегда был мир вооруженный». Он не развязал Наполеону рук: несмотря на нужды испанской войны, пришлось сохранить «северную воинскую систему»; сохранить значительные силы в Пруссии и Германии; соорудить Варшавское герцогство. Наполеон понимал, что мир - только перемирие в личной политике двух императоров, не устранившее, даже не ослабившее противостояния двух империй: «Послы его, начиная с Савари, всегда здесь твердили, что мир сделан с императором, не с Россией». Тильзитский мир был крайне непопулярен. Все выгоды этого мира не были столь важны для России, «чтобы вознаградить потерю коммерческих ее сношений». Континентальная блокада — жертва русскими интересами чуждой им политике Наполеона — вызывала глубокое раздражение. Осуждалась в дворянских кругах вся политика Александра. Французские послы сообщали, что в Петербурге развязно и смело толкуют о возможности, даже неизбежности нового дворцового переворота, все чаще вспоминают о примере 11 марта 1801 г.; если, пишет Коленкур, нечего опасаться за жизнь Наполеонова союзника, то только потому, что его охраняет страх перед воцарением Константина, в котором видят нового Павла.

А этот ненавистный союз в корне расшатан с 1809 г. Австрийский брак Наполеона окончательно подрывает его устои. России грозит опасность полной обессиливающей изоляции перед могущественным завоевателем. Мысль о близком, скором возобновлении открытой борьбы, пока Наполеон еще не вполне раздавил противоборствующие силы на Западе, не до конца претворил их в покорные орудия своей политики, все крепнет. С весны

1810 г. Александр предпринимает меры к усилению боеспособности, идёт подготовка грядущей борьбы. Он возобновляет с Чарторыйским переговоры о восстановлении Польши, намечая ее восточную границу по Западной Двине, Березине и Днепру; открывает совещание с литовскими магнатами о Великом княжестве Литовском. Если удастся увлечь на свою сторону Польшу, он встретит Наполеона на Одере. Из Берлина шли в конце 1810 г. и начале 1811 г. тревожные сообщения, сильно даже преувеличиваемые, о приготовлениях Наполеона к новой войне с Россией. При удаче польских планов расчет на Пруссию казался несомненным. Меньше было надежды на Австрию, враждебную русскому утверждению на Дунае, связанную с Наполеоном узами брака.

Решительный отказ Иосифа Понятовского, главы польских боевых сил, войти в соглашение с Чарторыйским — сорвал все эти планы. Понятовский ожидал нападения России на Варшавское герцогство весной 1811 г., предупредил Наполеона об опасности, не вскрывая перед ним конфиденций Чарторыйского. «Мы стоим друг перед другом — так характеризовал Понятовский создавшееся положение — со взведенными курками: в конце концов чье-либо ружье должно само выстрелить». Россия могла дольше выдерживать такое состояние напряженного ожидания. Для Наполеона оно было невыносимо при неустойчивом равновесии всей его европейской системы. Александр вынужден отказаться от первоначальных планов; он займет оборонительную позицию. Наполеон с огромным напряжением энергии создает полумиллионную разноязычную армию для активного удара: надо разрубить чрезмерно и безысходно напряжённый узел европейских отношений, — иного выхода у него нет.

Летом 1812 г. началась великая, последняя борьба. Для Александра 1812 г был связан с весьма ему тягостным личным испытанием. Он всю борьбу с Наполеоном воспринимал как свое личное дело, не русское только, а общеевропейское. Тем труднее ему было примириться с роковой необходимостью снова пережить сознание «бесполезности» императора, который не годится в полководцы. Это отдаляло его от армии, главной опоры «силы правительства», противопоставляло се ему как нечто самодовлеющее, ставило боевое командование в обидное для его державного самолюбия положение почти независимой силы. А он попытался снова взять на себя руководство военными действиями. Выехал к армии в Вильно, поставил главнокомандующего Барклая в такие условия, что тот считал себя лишь исполнителем его повелений, утвердил и отстаивал план начала военных действий, который сочинен был его «духовником по военной части», пруссаком Фулем. Вопреки мнению всего высшего командования, этот план лег в основу открывающейся кампании и поставил русские войска в крайне невыгодные условия при первом наступлении Наполеона. К отчаянию окружающих, Александр готов был в приказе по армии заявить войскам, что всегда будет с ними и никогда от них не отлучится.  Приказ удалось остановить. Адмирал Шишков составил письмо к государю о необходимости его отъезда из армии и получил подписи Аракчеева и Балашова. Аргументы были неотразимы, шли от наиболее доверенных и преданных людей. Александр на другой день уехал в Москву, затем в Петербург, Нелегко было ему признать, что нет у него «качеств, необходимых для того, чтобы исправлять, как бы он желал, должность, которую занимает, в такое время, когда «народу нужен вождь, способный вести его к победе». Роль популярного вождя пришлось уступить другому. Мало того. Мнение армии, мнение общества требовало замены Барклая Кутузовым, — и Александру пришлось пойти на это назначение, лично ему неприятное, под такими притом давлениями, которые решительно противоречили основным его представлениям о полноте авторитета, необходимого носителю власти в отношении к населению, а тем более — к войску. Кутузову Александр не мог простить Аустерлица, осуждая его тогдашнюю уступчивость, наделавшую столько бед, но не мог игнорировать общее мнение, с которым военная среда выступила!

Еще в дни Аустерлица ему пришлось выслушать суждение, что он только губит армию своими «парадами»; в Вильно, при начале войны, слышались протесты, даже насмешки, горькие и негодующие, против размена обучения войск на мелочи, для солдат весьма тягостные и мучительные, для дела бесполезные, против той гатчинской муштровки, которую они с братом Константином так усердно насаждали. За этим внешним разногласием крылась коренная противоположность двух отношений к армии — национальной боевой силе или дисциплинарно выкованной опоре правительственного абсолютизма. Во вpeмя войны, которая выросла в национальное движение, стала войной «отечественной», когда заговорили, что «вся Россия в поход пошла», а боевые вожди, при первом возобновлении плац-парадной муштровки над армией, еще не передохнувшей от боевых трудов, заговорили, подобно Ермолову, о том, что войска служат не государю, а отечеству и не на то созданы, чтобы забавлять его парадным маршем. Александр переживал отчуждение от армии как оскорбление своего и военного, и державного самолюбия. Не мудрено, что император не любит вспоминать Отечественную войну, как свидетельствуют близкие ему люди. Кровавые отблески московского пожара, отступления великой армии происходили на глазах Александра. Он их пережил тягостно, негодуя на сдачу Mосквы, при отсутствии победы. Позиция, предполагающая отказ от переговоров, от примирения, пока враг не очистит русской территории, заявленная еще в Вильно, сохранена была в целости, с большой выдержкой. Со своей общей концепцией европейских отношений Александр, по-видимому, не поколеблен в уверенности, что грозная буря пронесется и развеется, очистив возможные пути для его активной политики. Его отношение к «отечественной» войне, по-видимому, довольно сложно. Приняв мысль о войне на своей территории, он видит в этом «единственное средство сделать ее народною и сплотить общество вокруг правительства для общей защиты, по его собственному убеждению, по его собственной воле». Но сознает опасность необходимого подъема общественной, массовой самодеятельности для полноты самодержавной власти. Он испытал резкую атмосферу общественного недовольства правительством, которое винили за переживаемые бедствия, глухое волнение встревоженной и раздраженной массы, резкую критику своей политики, давление общественного недоверия. Английский генерал Вильсон приезжает к нему «от имени всей армии», во главе которой он нехотя поставил Кутузова, с требованием, чтобы не начинались никакие переговоры с французами, чтобы не вызывающий достаточного общественного доверия министр иностранных дел граф Н. П. Румянцев был заменен другим лицом. Александр называет его «послом мятежников», который ставит его, русского самодержца, в тяжелое положение тем, что приходится все это выслушивать; желание армии не расходится, по существу, с его видами, но он не может делать уступок в выборе «своих собственных министров»: тут сговорчивость повлекла бы за собой дальнейшие требования, еще более «неуместные и неприличные».

В его представлении «отечественная» война должна бы быть чем-то совсем иным, именно «сплотить общество вокруг правительства», усилить его и вознести. После Тарутина он уверен в победе и снова сожалеет, что он не при армии: будь он во главе, вся слава отнеслась бы к нему, он занял бы место в истории, но дворянство поддерживает Кутузова, общество в нем олицетворяет «народную славу этой кампании». С этим пришлось примириться, хотя сам он считает, что Кутузов «ничего не исполнил из того, что следовало сделать, не предпринял против неприятеля ничего такого, к чему бы он не был буквально вынужден обстоятельствами». Награждая Кутузова, Александр «только уступает самой крайней необходимости».

Так, в личной жизни Александра война 1812 г. осталась лишь тягостным эпизодом, о котором он не любил вспоминать. Эпизод кончился. Страна очищена от вражеских сил. Александр свободен от «крайней необходимости»; ему возвращена свобода решений и действий. Он возвращается на прежние пути, с большими возможностями, с большей определенностью. Высшему командованию своей армии он заявляет: «Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу». Основной вопрос дальнейшей политики ставится так: «Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать». Эти формулы выношены годами, от них нет отступления. Александр не подчинится впредь национальному движению, поднятому войной. И политика, и армия останутся в его руках. Вожди русского национализма против его планов. Их выразитель — тот же Кутузов, противник войны с Наполеоном до конца, с ним и Аракчеев, и Константин, и Румянцев и многие, многие другие. По мнению Кутузова, падение Наполеона приведет только к мировому господству Англии, которое будет и для России и для всего континента еще более невыносимым; остается заключить выгодный мир, за который Наполеон, конечно, заплатит какой угодно ценой. Но Александр пошел своим путем, глубже вникая в строй европейских отношений: «Если хотеть, — говорил он,— мира прочного и надежного, то надо подписать его в Париже».

Теперь он выступит; роль Кутузова кончена. «Отныне, — говорит он, — я не расстанусь с моей армией и не подвергну ее более опасностям подобного предводительства». Он недоволен армией, растерявшей в походе выправку и дисциплину, приводит ее в прежний порядок муштрой, смотрами и парадами — от Вильно до Парижа, в антрактах боевых действий. Он недоволен ее настроением, ее классовым дворянским духом, который пытается подчинить его политические планы своему националистическому патриотизму, неразлучному с землевладельческими притязаниями. Предположения, выдвинутые Кутузовым, о награждении русских генералов и офицеров за отличия в войне 1812 г. землями литовских и белорусских помещиков, ставших в ряды польских легионов Наполеона, парализованы общей амнистией полякам Западного края, принявшим сторону неприятеля. Для великой борьбы и будущего переустройства Европы Александр ищет более широких оснований, чем русское господство. Ему надо увлечь на свою сторону местные общественные силы. А всюду еще ждали, что Наполеон вернется. Уверены были в этом и на Литве, и во всем Западном крае, где в ополяченной помещичьей среде тяга на французскую сторону и враждебность России были даже сильнее, чем в самом герцогстве Варшавском. Александр думает переломить этот антагонизм созданием Польского королевства, связанного с Россией и построенного из земель бывшей Речи Посполитой, которые у него в руках после оккупации герцогства: это по объему до 9/10 ее территории, и для него все это — бывшая Польша; национальный вопрос сводится, по его разумению, к настроениям политически активных, господствующих классов. Ему важно добиться, чтобы Россия получила Варшавское герцогство в силу международного договора, а там, поясняет он Чарторыйскому, он без затруднения выполнит остальное властью, какой у себя обладает, как сделал он и с Финляндией: присоединил к ней «старую Финляндию» и дал конституцию. Но подобные проекты — предмет сложной борьбы. Среди русских большинство против них: «Пусть, говорят, Александр царствует в Польше, если хочет вернуть полякам королевство»; великий князь  Константин и почти весь военный и гражданский генералитет настаивает на прямой инкорпорации герцогства как русской губернии и на захвате от Пруссии земель до Вислы. Против польских планов Александра — и его союзники, члены возобновляемой коалиции, правительства Англии, Пруссии, Австрии. Эта коалиция вообще налаживается, на первых порах, с трудом и большими колебаниями: много опаски и недоверия правительств друг к другу, особенно — к России. Притом, и в Пруссии, и в Австрии, настроение власть имущих еще глубже расходится с настроениями армии и населения, чем это было в России 1812 года. Общественные настроения эти — главный союзник Александра в освободительной борьбе против Наполеона и французов; их сила увлечет правительство, сплотит коалицию, даст Александру почву для широкой общеевропейской роли. Однако, в подобном союзе русского самодержца с европейским освободительным движением много двусмысленности, которая раскрывается шаг за шагом и ведет Александра к неизбежному крушению его идеологии, его личного дела, его индивидуального самочувствия.

Польский вопрос — главное препятствие в союзе трех континентальных держав; а польские планы Александра известны и в Вене, и в Берлине, так как его переписка с Чарторыйским была перехвачена. Но едва ли меньшие опасения внушает союзникам деятельность Штейна, не только советника Александра по германским делам, но и полномочного представителя его политики. Этот крупный государственный деятель, великий патриот своего германского отечества, преобразователь Пруссии, заложивший основы ее возрождения после пережитого разгрома, связал свои обширные планы освобождения и возрождения всей Германии с деятельной ролью России в европейских делах. Начатое Россией дело национального освобождения от ига Наполеона должно охватить всю Европу. Цель Штейна — поднять, опираясь на русские силы, такое же национальное восстание в Германии, какое встретило Наполеона в Испании, и в общем порыве разрушить устарелые формы дробной политической организации и на их развалинах создать единую к сильную Германию. В таком деле нечего церемониться с существующими немецкими правителями: Штейн не скрывает враждебного пренебрежения к ним. Александр не поддавался таким планам; Объединение Германии в подъеме не только освободительной борьбы против французской гегемонии, но и национального движения, революционно сокрушающего существующие правительства, весьма далеко от его желаний, Штейн — ценное орудие для организации европейской борьбы и для давления на колеблющиеся правительства, не более того. Когда Йорк, командовавший прусской армией на восточной границе, самовольно вошел в союз с русскими, не дождавшись решения своего короля и вопреки его колебаниям, Штейн является в Восточной Пруссии с полномочиями от Александра, чтобы организовать тут управление, мобилизацию ополчения, всего, что нужно для освободительной войны. Успокоительные заверения Александра, что не в его намерениях подрывать дисциплину прусских владений, могли ли снять тревогу о дальнейшей судьбе этих земель — давнего объекта и русских, и польских притязании? Ведь было известно, что Александр думает о пересмотре территориальных владений и границ со сложной системой компенсаций. Когда же прусский король заключил, наконец, в феврале 1813 г. союзный трактат с Александром в Калише, он этим восстановил свое значение самостоятельного и державного члена коалиции, но для управления другими немецкими государствами, по мере их изъятия из-под власти Наполеона, организован временный правительственный совет из 4-х членов: двух — по назначению прусского короля и двух — по назначению Александра (Кочубей и Штейн).

Порядки государственного территориального властвования в Западной Европе были настолько сбиты и подорваны бурной деятельностью Наполеона, что почва казалась, в значительной степени, расчищенной для различных новообразований. Предположения, проекты предварительных соглашений, переговоры о будущих судьбах Европы, насыщенные соперничеством, смелыми притязаниями, взаимным недоверием и интригами из-за грядущего дележа, — идут непрерывно между европейскими державами со времени первой антифранцузской коалиции. Простой возврат к прежнему положению дел был невозможен, да и не желала его ни одна из крупных держав. На смену Наполеону поднимались другие силы, готовые по-своему поделить его наследство. И крупнейшим наследником, для других опасным, казался Александр — и в Берлине, и в Вене, и в Лондоне.  Приемы его политики, его воззвания, его планы и проекты напоминали европейское хозяйничанье Наполеона. Нарастала в реакционных кругах и в напуганных правящих группах тревожная легенда об ужасном сговоре русского самодержца с европейскими якобинцами для замены диктатуры Наполеона такой же диктатурой Александра: Александр, действительно, популярен в патриотических и либеральных кругах, окружен приветами общественных масс как «освободитель». Александр, искусный дипломат, ловко лавирует между разными течениями и настроениями, которые надо обезопасить, согласовать и использовать для «общего дела». Но, по существу, коалицию сплотила проявленная Наполеоном сила сопротивления, его новые победы, бесплодные, но грозные. Всё соперничество, все притязания на время отложены для объединения в последнем усилии. Лейпцигская битва, наступление в пределах Франции, вступление в Париж — конец «великой эпопеи», ее финал, режиссером которого был, несомненно, Александр, прошедший к конечному итогу через ряд сложных препятствий и больших напряжений. Отречение Наполеона и восстановление монархии Бурбонов казались заключением великой драмы. И тотчас все «объединение Европы» повисло на волоске. Первый опыт конгресса для ликвидации великого наследства чуть не привел к новой европейской войне трех держав — Австрии, Франции и Англии — против двух — России и Пруссии — по вопросу о Польше и Саксонии. Проекты Александра оказались взрывной миной, заложенной под еле намеченное здание европейского мира. Наполеон и на этот раз спас положение своим возвращением с о-ва Эльбы и восстановлением французской империи на 100 дней. Силы, готовые к междоусобию, снова сплотились, чтобы окончательно свалить грозного колосса, каким еще оставался «маленький капрал». Только замуровав его на о-ве Св. Елены, Европа смогла заняться своими делами. Но эпизод «ста дней» имел и другой еще смысл. Показал, какими опасностями грозит, по крайней мере на французской почве, безудержная реакция, не желающая и не способная считаться с безвозвратным банкротством «старогo порядка». В этом новом уроке истории Александр нашел опору для своей политики преодолении непримиримых противоречий в компромиссе всеобщего мира, и внутреннего, государственно-полицейского, и внешнего, международного, — пока его самого не разбило крушение всей им созидаемой системы.

6. «Император Европы»

Наполеон, заново переживая былые деяния свои на глухом островке в дальних водах Атлантики, подвел им итог в широкой мысли о будущих судьбах Европы. Его целью, так пояснял он своему секретарю Лас-Казасу, было сконцентрировать народные массы Европы, искусственно разделенные на множество политических единиц, и составить из крупных наций европейскую федерацию, с общим конгрессом, по американскому образцу или по типу древнегреческой амфиктионии, для решения общих дел и охраны общего благосостояния.

Эта европейская федерация была бы объединена не только внешними, политическими связями, но также «единством кодексов, принципов, воззрений, чувств и интересов», единством правового строя и духовной культуры. Он высказывал при этом уверенность, что рано или поздно такая организация Европы возникнет «силой обстоятельств». «Толчок дан, — говорил он, — и я не думаю, чтобы после моего падения и крушения моей системы могло существовать иное равновесие Европы вне концентрации и конфедерации крупных наций». А Чарторыйский еще в 1806 г характеризовал политические планы Наполеона как «федеративную систему, сторонником которой он себя провозглашает с некоторых пор и которая превращает его союзников в вассалов Франции, так что образует одну огромную империю, будущие размеры которой никто не в состоянии пока определить». Эта «великая федерация» под военной диктатурой Бонапарта должна была получить прочную спайку однообразной организацией управления, господством эгалитарно-индивидуалистического права французского гражданского кодекса, единством экономической политики в пределах континентальной системы и повсеместным распространением рационального просвещения французского типа.  В характерном для него сознании своей зависимости от хода самой жизни и создаваемой ею «конъюнктуры обстоятельств», которую было бы безумно «скручивать»  применительно к построенной системе, Наполеон переживал свои стремления как отклик деятельной воли на объективное течение событий, свои планы, как осмысление его основных тенденций. Быть может, дальнозоркий видел слишком даль будущего, быть может, утопичной была не эта отдаленная перспектива. Но несомненной утопией было представление о путях и средствах достижения конечной цели, о ее близости и о тех основах, на которых ему мыслилась «европейская федерация». На деле это была федерация под диктатурой, административное, экономическое, культурное объединение под господством французских властей, интересов французской промышленности и торговли, даже французской школьной системы и французской цензуры.

Наполеон сильно преувеличивал устойчивость заложенных им основ. Не он, впрочем, один. Широкие общественные круги и выдающиеся общественные деятели ожидали всеобъемлющего преобразования европейской политической системы, прочных гарантий общего мира, — чуть не «возвращения золотого века», по ироническому замечанию цинично-умного Фридриха Гентца, меттерниховского сотрудника по части сокрушения таких иллюзий. Однако и Гентц полагал, что постановления Венского конгресса имеют значение для подготовки мира к более совершенной политической организации.

Венский конгресс принес много разочарований. 9 июля 1815 г. подписан его заключительный акт, которым закреплены разные реставрации и переделы, плод деловых соглашений между великими державами, беспринципные итоги «трезвой» политики, одинаково свободной и от романтического увлечения феодальной стариной, и от новых идей политического либерализма или национальных самоопределений.

Александр не мог принять Венских трактатов за подлинную основу нового устройства Европы. Это для него — только внешние, условные соглашения. Он ищет, по своему, пути к устойчивому объединению Европы — на иных, однако, основах, чем те, какие рисовались воображению Наполеона. Те, французские основы, наследие революции и орудие Наполеона, сулят миру новые потрясения и должны быть подавлены. Союз великих держав скрепляется заново парижским договором 20 ноября 1815 г. для этой цели. Дело коалиции еще не исчерпано, так как, по мысли этого трактата, «пагубные революционные правила, кои способствовали успеху в последней преступной узурпации, могут снова под другим видом возмутить спокойствие Франции, а через то угрожать и спокойствию прочих держав»; поэтому четыре коалиционные державы решили не только немедленно условиться о мерах для охраны «общего спокойствия Европы», но и согласились возобновлять в определенные сроки совещания или самих государей, или полномочных министров о «важнейших общих интересах» и мерах, какие признаны будут нужными для «охраны спокойствия и благоденствия народов и мира всей Европы». Франция взята была под строгий и бдительный надзор Оккупационная армия держала ее под стражей, конференция иностранных послов в Париже следила за действиями правительства Людовика XVIII и ходом французской общественной жизни, обращалась  к его министрам с советами и указаниями, настойчиво и требовательно. Задача была в том, чтобы укрепить во Франции «порядок», обеспеченный строем конституционной монархии. Для Александра тут — испытание консервативной силы законно-свободных учреждений; сдержать обе крайности — разгул реакции и новый взрыв революции, — наладить мирное существование буржуазной монархии, такова программа. Александр хотел бы придать ей общий, европейский характер, значение основы для замирения взбаламученных национальных и социальных страстей. Проявления резкой, непримиримой реакции, которые все нарастают и во Франции, и в других странах, представляются ему не менее опасными для мира всего мира, чем выступление революционных сил. Он ищет компромисса в умеренном монархическом либерализме «октроированной» хартии, в половинчатом конституционализме, понятом как прием монархического управления

К этому времени слагается у Александра свое особое представление и о той духовной основе, которая должна сменить традиции Великой революции иной культурной атмосферой, иным мировоззрением, господство которого обеспечит мирное и властям покорное состояние общества. Буржуазный либерализм сходился с реакционным клерикализмом в отрицании принципов революции, хотя и по разным основаниям. Если для де Местра в этих принципах проявляется дух сатанинский, то для Бентама они — ложные выводы из ошибочных предпосылок. Но не эти отрицания—романские и английские — дали новую опору идеологии Александра, а немецкий романтизм в его политическом применении, в том возрождении средневековых понятий о государстве, которое, несколько позднее, нашло себе законченное выражение в политических теориях Людвига Галлера и Адама Мюллера. Еще ранее союзного трактата — именно в сентябре 1815 г. — Александр подписал вместе с австрийским императором и прусским королем знаменитый «Акт Священного союза». Этот акт выражал «непоколебимую решимость» участников союза руководствоваться в управлении государствами и в международных отношениях — заповедями святой веры, «вечным законом Бога Спасителя», так как применение этих заповедей отнюдь не должно ограничиваться частною жизнью, а, напротив, должны они

клятвенно управлять волею царей» и всеми их намерениями. Таков принцип, в котором — единственная цель - утвердить «человеческие постановления» на прочном основании и «восполнить их несовершенства».  Примкнувшие к союзу монархи будут впредь «соединены узами действительного и неразрывного братства», представляя себя «как бы единоземцами», а своих поданных — «как бы членами единого народа христианского». А внутри своих владений государи будут управлять «подданными и войсками своими, как «отцы семейств». А этим подвластным, так характерно поделенным на подданных и армию, рекомендуется «с нежнейшим попечением» одно: «Со дня на день утверждать их в правилах и деятельном исполнении обязанностей»; деятельно упражняться в исполнении обязанностей, преподанных Божественным Спасителем», чтобы наслаждаться миром, который создается доброй совестью и один только прочен.

Этот акт вызвал своим странным стилем и необычным содержанием немало недоумений. Кто отнесся к нему как к бессодержательной болтовне (таково было первое впечатление, например, Меттерниха), а кто — и с большой опаской. В нем увидали попытку возродить cвященную идею единства всех сил христианской Европы против мусульманского Востока, прямую угрозу его могуществу. Александр возбуждал на Венском конгрессе - вопрос о вмешательстве европейских держав, на «защиту христианских подданных султана, особенно сербов, от «турецких зверств» во имя «священного закона» — этого палладиума политического порядка, во имя которого «вожди европейской семьи» постановили отмену торговли неграми и борьбу с нею всеми международными силами. Пришлось Александру официально разъяснять, что акт Священного союза чужд агрессивных задач. Ближе к реальному содержанию этого акта было опасение, что в нем звучит прямая угроза для стремления народов к национальному самоопределению, так жестоко поруганному в постановлениях Венского конгресса, и для всяких порывов к политической свободе, которым тут противопоставлялась патриархальная власть монархов. Действительно, отрицание национального принципа выдержано тут весьма определенно: акт Священного союза знает только одну нацию — «христианскую», он по идее своей космополитичен на религиозной основе. Столь же определенно выглядит отрицание общественной самодеятельности и политической активности населения: в составе «христианской» нации он видит только носителей власти и их подданных, вне «частной жизни» признает только «волю царей».

Акт Священного союза написан рукою Александра и получил некоторое значение только благодаря ему, как его личное дело. Поэтому естественно, что и объяснить этот акт пытаются из личных настроений Александра, причем его содержание представляется обычно настолько противоречащим всему воспитанию Александра и всему его мировоззрению молодых лет, что тут находят черты какого-то перелома во всей его психике. Чтобы иметь какую-нибудь опору при решении вопроса о том, как это воспитанник Лагарпа стал «мистиком», приводят рассказ о том, что осенью 1812 г. императрица Елизавета Алексеевна впервые дала ему в руки библию, в текстах которой он стал искать утешения от тяжелых переживаний, особое значение придают его мистическому флирту с баронессой Крюденер, которая выступает его нимфой Эгерией, вдохновительницей Священного союза и т. п. Во всем этом много любопытного для подробной личной биографии Александра. Но типические черты его деятельности и его воззрений едва ли выяснимы анекдотическим методом, а натура Александра, способная к большим колебаниям, едва ли обладала тою мощною цельностью переживаний и глубиной увлечений, какая необходима, как психологическая предпосылка, для внезапных и потрясающих коренных перерождений всего мировоззрения и мироощущения. Во всяком случае, исторически существенно отметить прецеденты той идеологи — церковно-политической и теоретической, — которая отразилась в акте Священного союза. А таких прецедентов было немало и на русской почве. Их влияние подготовило Александра к тому направлению мысли, которое оформилось в нем под воздействием немецкой реакционно-пиетической атмосферы, столь сильной в близком ему Берлине.