Ф.М. Достоевский. «Подросток». (Часть 1. Глава 8.)

Лекция по курсу «Основные тенденции русской литературы ХХ в. – ХIХ в.»

Доц. Федякин С.Р.

18.03.2020 г.

 

Тема: «Петербургский миф» в русской литературе ХХ в.

 

I. 1. Предыстория петербургского мифа – легенда, которая сложилась в народной среде, где царь Петр выступает как Царь-Антихрист. Пророчество о городе Санкт-Петербурге: «Городу сему быть пусту».

2. В русскую литературу петербургский миф входит с поэмой Пушкина «Медный всадник», где задано целое сплетение тем: город, построенный не по Божьему велению, а по мановению земного царя, обречен нашествию водной стихии, бунту простого человека (маленького человека), поскольку воплощенный замысел Петра – античеловечен; сам город при этом обретает фантастические, миражные черты (ночное «тяжелозвонкое скаканье» Медного всадника). Фантастические черты Петербурга были явлены также в повести Пушкина «Пиковая дама», его устном рассказе «Уединенный домик на Васильевском», обработанный Владимиром Титовым и некоторых стихотворениях.

3. Миф получил развитие в «Петербургских повестях» Н.В. Гоголя (миражность города, его фантастическое и фантасмагорическое начало, а так же античеловечность города и бунт маленького человека – все эти черты по-разному воплотились в «Невском проспекте», «Портрете», «Носе», «Записках сумасшедшего», «Шинели»).

4. Следующие знаковые произведения в развитии петербургского мифа – романы Достоевского с изображением Петербурга («Преступление и наказание», «Идиот», «Подросток»), где тоже подчеркнута призрачность внешне великолепной столицы (см. Достоевский Ф.М. Подросток. Часть I. Глава 8.)

 

II. 1. ХХ век русской литературы воспринял то, что дал век ХIХ-й, и внес новые черты в Петербургский миф (см. приложение к лекции). Прологом к дополнению и пересозданию мифа стали стихотворения Ивана Коневского. Редкий по точности формулировок образ города, которые выразили антипетербургскую точку зрения, он дал в письме от 5 июля 1900 г. своему товарищу, А. Я. Билибину, где предвосхитил образ города в романе «Петербург» Андрея Белого. В этом письме запечатлелось «болотное» происхождение города, его «заразное дыхание», — т.е. то пространство, в котором не могут существовать люди «среднего положения», но обитают либо «полузвери» и «получерви», либо «полубоги», которые «все озаряют, как Пушкин».

Отразился образ Петербурга, как и его создателя, и в лирике Коневского: в стихотворении 1899 года «Убийственный туман сгустился над столицей…» (из цикла «Осенние голоса») и стихотворении «Среда» (1900-1901). Здесь есть черты города-призрака, болезнетворного и фантастического, подспудно присутствует и давнее поверье (образ царя Антихриста), само пространство города увидено, как место «распутья народов» или их столкновений, где утрачиваются живые корни рода.

2. Значимым для петербургского мифа стало стихотворение «Петр» (1904) Александра Блока. Оно родилось из незаконченной поэмы, над которой Блок работал после своей поездки в Москву, которая поразила поэта своим живым и духовным обликом. Стихотворение начинается с образа Медного всадника, увиденного новым зрением. Особую роль играет образ змеи, которую на известном памятнике давит конь Петра. Это существо у Блока, как и сам памятник, оживает в темное время суток. В образе ночного города – знакомые черты: призрачность, фантасмагорияность, губительность для живого человека.

 

3. Образ ожившей змеи переходит и в стихотворение Иннокентия Анненского «Петербург». В этом произведении – отсылка к образам «оттепельного» Петербурга у Достоевского, знакомый по Коневскому мотив странного соединения народов и сословий. Призрачность города передается не только знакомыми образами, но и отсылкой к истории. В емких формулах даны темы «каменного» (неживого) города, нашествия водной стихии. Прямо не обозначен образ бунтов, но явлен образ казней. Историософские смыслы стихотворения обретают черты провидческие, которые соприкасается с давним пророчеством «месту сему быть пцусту».

 

4. Попытка «переиграть» судьбу города, перетолковать миф, заметна в двух стихотворениях Зинаиды Гиппиус. В стихотворении «Петербург» (1909) запечатлены уже знакомые черты: зыбкость облика, наводнения, античеловеческая сущность города, само дыханье которого — «смерть и тленье». Стихотворение заканчивается проклятьем. После переименования Петербурга появляется стихотворение «Петроград» (1914) с противоположными историософскими смыслами. Не приемлется «предательство» дела Петрова.  Стихотворение заканчивается призывом «революционной воли» и образом «прекрасно-страшного» Петербурга.

 

5. В романе Андрея Белого «Петербург» миф срастается с особым, двойственным видением истории России. Петр выступает и родоначальником чиновной бюрократии России (образ старшего Аблеухова), и отцом «бунтарей» и провокаторов. В главе «Гость» — на грани фантасмагории — изображается посещение Медным всадником (историческим «отцом») террориста Дудкина («сына»).

 

6. Завершением петербургского периода русской литературы стало изображение Петербурга времени катастроф — в поэма Блока «Двенадцать» и стихотворении Гумилёва «Заблудившийся трамвай».

В первом произведении, – многоголосом, полным внутреннего симфонизма, — запечатлен миг сбывшегося пророчества («месту быть пусту»). Во втором миф собственной судьбы поэта и петербургский миф (с отсылкой-перевертышем к «Капитанской дочке») сливаются в особое чувство исторических судеб России.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

Ф.М. Достоевский. «Подросток». (Часть 1. Глава 8.)

 

В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из «Пиковой дамы» (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип – тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться. Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится, – и все вдруг исчезнет».