I. Тайна Долгих cкал. 24 страница

Парис лежал с закрытыми глазами; он был так прекрасен и теперь, с печатью смерти на лице! Энона прильнула к его устам, к его груди: да, он еще дышит, сердце еще бьется, но еле заметно: смерть еще не совсем оторвала его душу, но она уже на самом краю и вот-вот улетит. Энона вынула стрелу, перевязала рану, влила умирающему в рот живительного зелья... он вздохнул глубоко, веки дрогнули... да, смерть выпустила свою добычу! Еще несколько капель: прекрасный лик расцвел счастливой улыбкой, он втягивает в себя ее благовонное дыхание; да, несомненно, он чует ее присутствие. Боги! Неужели он ей возвращен, неужели прежнее счастье для них начнется вновь?

Вот уста дрогнули, они точно что-то шепчут... Энона с замиранием сердца прислушивается... да, они шепчут... слово... имя... имя: Е-ле-на...

Мгновенно она отпрянула от него; разбив сосуд с живительным зельем о ближайший камень, она молча отправилась назад в свою пещеру. Улыбка застыла на устах Париса; смерть вторично вцепилась в свою добычу и этот раз уже не вернула ее жизни.

Зазвучал топор в зарослях Иды: здесь, на роковой поляне, где начался тернистый путь славы для Александра-Париса, был в глубокой яме для него сооружен костер. Так решили друзья, чтобы не расширять розни между его родителями и разлюбившей его женой. С наступлением вечера все было готово; промежутки между бревнами были заполнены смолистыми сучьями и буреломом. Тело царевича положили на костер, старательно окружили отовсюду туком зарезанных овец с ближайших загонов; лишь только на небе затеплились звезды, Коон факелом поджег костер. Тотчас поднялся высокий столб пламени; он возвестил о похоронах и лежавшему в равнине городу, и всем зарослям и пещерам Иды.

И вскоре затем женский образ, весь в белом, точно туманный призрак, выплыл из-за окружающих поляну деревьев, скользнул легкой поступью по ее мураве и скрылся в огненном столбу. Все прошло быстро, точно видение.

Костер горел до самого утра...

 

64. ДЕРЕВЯННЫЙ КОНЬ

 

После гибели Париса трояне совсем перестали выходить в открытое поле; опять началась осадная война, которая грозила затянуться до бесконечности. Одиссей, более чем когда-либо душа стана, видел, что только хитростью можно сломить упорное сопротивление врага. В хитростях он не находил себе равного; но те, которыми он приобрел себе громкую славу "многохитростного" и у своих и у врагов, доставляли ему только мелкие успехи -- до того мелкие, что нам ими и заниматься не приходилось. Здесь же требовалась хитрость крупная, решающая, такая, которая положила бы конец всей войне.

Долго беседовал он о ней с неким Эпеем, зодчим ахейского стана; о предмете их беседы знали только вожди. Потом они стали что-то сооружать в старательно отгороженной части корабельной стоянки. Потом -- это было уже к началу ночи -- войско получило внезапный, приказ спустить все корабли в море и отплыть. А когда трояне на следующий день проснулись -- им представилась такая картина, что они много раз протирали себе глаза, чтобы убедиться, что они видят действительность, а не продолжение ласкового ночного сновидения.

Корабельная стоянка исчезла. Стояли там и сям срубы, служившие палатками вождям, но и они были совершенно безлюдны. Зато посередине площади возвышался исполинских размеров деревянный конь.

Но, быть может, это засада? Быть может, войско и флот ахейцев скрываются вблизи, за Сигейским мысом? Отправили разведчиков: нет, там все пусто. Тут безумная радость охватила троян: сбылись желания десяти лет! Теперь уже никто не сомневался, что ахейцы, отчаявшись в успехе, уплыли домой. Вся Троя покинула стены, чтобы навестить родное побережье, наконец-то очищенное от врага. Глашатай Идей служил проводником: вот палатка некогда Ахилла, затем Неоптолема; вот -- Диомеда, вот -- Нестора, а вот -- Атридов. А перед ней -- деревянный конь. Что бы он мог значить? Читают надпись: "Благодарность Палладе". Посвящение, стало быть. Но что с ним делать? Здесь оставить? Или ввести в город, или бросить в море?

В эту минуту жрец Посидона Лаокоонт с обоими своими сыновьями приближался к побережью; его сам бог сновидением вызвал туда для искупления греха, о котором знали только они оба. Увидев деревянного коня и услышав споры о нем, он не вытерпел. "Безумцы! -- крикнул он. -- Неужели вы доверитесь коварному врагу? Мне подозрительны даже и дары ахейцев; следует, по крайней мере, заглянуть вовнутрь этого чудовища". И, взяв у ближайшего воина его копье, он могучим махом метнул его в живот коня. Задрожал он, и изнутри послышался точно медный звон. "Слышите?" -- торжествующе крикнул Лаокоонт.

Но его не слушали: внимание было привлечено приходом горсти юношей, ведших с собою пленного ахейца. Тотчас все его окружили и повели его к царю Приаму, стоявшему недалеко. "Кто ты? Откуда?" -- "Мое имя -- Синон, -- ответил пленник, -- я товарищ Палам еда, несправедливо умерщвленного благодаря коварству Одиссея. После того как вожди решили вернуться домой, я стал грозить убийце, что на родине займусь прежде всего делом мести. Этим я нагнал страх на него. По сговору с ним Калхант стал распространять вещание, что путь обратно, как и путь сюда, должен быть искуплен человеческой жертвой -- и таковой наметил меня. Я бежал и скрылся в тростниках Симоента, где меня и нашла твоя молодежь!"

Своим, казалось, бесхитростным рассказом он всех расположил в свою пользу. "Но что значит этот деревянный конь?" -- продолжал Приам. "Это посвятительный дар Палладе". -- "Это мы уже знаем; но почему он такой огромный?" Синон замялся; но обещание Приама, что он получит троянское гражданство, как будто рассеяло его сомнения. "Для того, -- сказал он таинственно, -- чтобы вы не могли ввести его в ваш кремль. Вещание о нем таково: что если вы его уничтожите или повредите, то на вас обрушится неумолимый гнев Паллады; если же вы его введете в ваши стены и поставите перед ее храмом в Пергаме, то ваш город станет несокрушимым".

Раздирающий крик с берега прервал дальнейшие расспросы. Лаокоонт с обоими юношами стоял у воздвигнутого для Посидона алтаря. Вдруг со стороны моря показались два огромных змея, с быстротой молнии бросились на жреца и его сыновей и окружили их неразрывными кольцами своих гладких и липких тел. Никакая помощь не была возможна; и вскоре все трое испустили дух. Разумеется, это была кара Посидона за тайный грех Лаокоонта, но так как трояне об этом грехе ничего не знали, то они истолковали его гибель иначе. "Видите? -- говорили многие. -- Синон прав: кара богини настигла того, который дерзновенно метнул копье в ее дар. Скорее в Пергам, в Пергам!" Соорудили низкий помост на колесах, поставили коня на него и повезли; а так как чудовище не проходило через Скейские ворота, то пришлось разобрать значительную часть стены.

После этого все население отдалось безудержному веселью. Везде гремели пиры, кружили хороводы; вино лилось рекой. Пригласили и Си-нона участвовать в общей попойке. И уже была глубокая ночь, когда пирующие, изрядно охмелевшие, разошлись по своим покоям.

Если бы они обратили внимание на свое море, они бы заметили ряд теней, огибавших Сигейский мыс, -- пять, десять, много. Тихо-тихо подплыли призраки кораблей, и столь же тихо стали с них спускаться призраки людей и, выстроившись, направились к сонному городу. Когда настало время, с переднего корабля поднялся столб огня; по этому сигналу Синон, избравший себе ночлегом паперть храма Паллады, подошел к деревянному коню и, надавив пружину в его животе, вышиб плоскую плиту в два локтя длиной и шириной. Через образовавшуюся дыру стали спускаться один за другим -- Одиссей, Неоптолем, Эпей, Диомед и ряд других витязей, всего десять. Они отправились к Скейским воротам и тайным нападением осилили полусонную стражу, а затем впустили приблизившуюся к тому времени ахейскую рать. Она была уже в Пергаме, прежде чем кто-либо из троян ее заметил. И лишь тогда, когда огонь был брошен во дворцы, окружающие храм Паллады, и багровое зарево окутало кремль -- лишь тогда население поняло, что его родина во власти врага.

Ахейцы разделились. Неоптолема Агамемнон послал во дворец Приама, там у алтаря Зевса пал от его руки престарелый царь, якобы во искупление убийства Ахилла. Необузданный юноша не знал, что он был в нем совершенно неповинен; но Аполлон это знал. Негодующе тряхнув головой, он сказал: "Не доживет до старости, кто старости жить не дает".

Менелай бросился к дому Деифоба, где, как ему было известно, после смерти Париса жила Елена. Здесь произошел жаркий бой; Деифоб под конец пал; пронзенный копьём Менелая, остальные разбежались. Толкнув дверь, спартанский царь вошел в хорому. Елена была одна -- ее прислужницы покинули дом. Возбужденный пролитой кровью, он и на нее накинулся с поднятым мячом. Елена не думала ни о защите, ни о бегстве, не думала и о том, чтобы мольбами разжалобить своего оскорбленного мужа: она стояла молча, с опущенной головой и правой рукой расстегивала пряжку, сдерживавшую ее хитон над левым плечом. Пала цветная риза, обнажая белоснежную грудь... для удара кровожадного меча. Менелай остановился, его меч замер в поднятой руке -- и тихо опустился. "За мной!" -- сказал он неверной жене голосом, в котором суровость была уже смягчена новым невольным чувством. И дочь Немезиды, свершившая участь приютившего ее города, беспрекословно последовала за своим первым мужем.

Кругом уже бушевало пламя, улицы были загромождены трупами. Из открытых дверей то здесь, то там выходили группы победителей. Одни несли на плечах или везли на мулах добычу -- золото, серебро, медь, ткани; другие вели пленниц. Среди них Елена узнала многих близко ей знакомых: вот Поликсена, вот -- Андромаха с малюткой Астианактом на руках, вот сама царица печали, престарелая Гекуба: движением проклятия встречает она роковую сноху.

Но где Кассандра? Из своей светлицы во дворце Приама она пошла искать убежища в храме Паллады и бросилась к ее ногам: тут же стояла жрица Феано, нарочно открывшая храм, чтобы в нем преследуемые могли найти спасение. Особа Феано была священна для ахейцев: она была женой Антенора, гостеприимно принявшего обоих ахейских послов перед началом войны; но Кассандру защищали только святость места -- от тех, кто вообще уважает святыни. Увы, ее преследователь к ним не принадлежал: это был Аянт Локрийский, Оилеев сын. Бросившись за Кассандрой в храм и увидев ее у ног кумира Паллады, он вначале было остановился, но затем страсть взяла свое. Он схватил просительницу за плечо, чтобы силой отторгнуть ее от кумира; началась борьба, и кумир, уступая силе, сам упал к ногам своей просительницы. "Нечестивец!" -- крикнула Феано. Но Аянт, опьяненный своим преступлением, ее не слышал; с диким хохотом он увлек свою пленницу из храма.

Вторично корабельная стоянка наполнилась народом; тут были и победители и побежденные. Там, на вое токе, занималась заря; но ее розовые персты бледнели перед багровым сиянием огня, пожиравшего замученную Трою.

 

 

Глава VIII КОНЕЦ ЦАРСТВА СКАЗКИ

 

65. ЕВБЕЙСКИЕ ОГНИ

 

Троя разрушена, добыча разделена; чего же медлит ахейский флот в водах Геллеспонта? Нельзя пускаться в плавание со скверной нечестия; а таковая тяготеет над войском, если правда то, что говорят про Аянта Оилеева, что он силою отторгнул просительницу от кумира Паллады. Кто это говорит? Кассандра; она при разделе добычи досталась самому военачальнику, Агамемнону, но это неважно; важен самый вопрос, допущено ли нечестие или нет. Утверждает это Кассандра и подтверждает Феано, жрица Паллады, супруга Антенора; она -- не пленница, вся семья Антенора получила разрешение свободно покинуть троянское пепелище и искать новых мест. Ее свидетельство -- улики огромной важности; Агамемнон снаряжает суд над Аянтом. Что может противопоставить Аянт обвинению Кассандры и свидетельству Феано? По правде -- ничего: он будет осужден и побит камнями. Но он этого не хочет, и боги ему нипочем: он дает клятву в своей невинности -- лживую, безбожную клятву. Его оправдывают; отныне нечестие нависло над войском.

Теперь ахейцы могли вернуться домой. Не все, однако, двинулись одновременно. Неоптолема Фетида, в предвидении того, что имело наступить, отправилась домой сухим путем; о нем у нас будет речь в дальнейшем. Нестор, ввиду его всегдашнего благоразумия и благочестия, был пощажен: отправившись в путь отдельно от остальных, он счастливо доехал до своего Пилоса и счастливо же закончил там свою долгую жизнь, сохраняя телесную и умственную силу и бодрость до самой смерти. В делах правления и хозяйства ему помогали оба его сына, Писистрат и Фрасимед; его род остался живуч и впредь, и притом не в одном только Пилосе; он стал также родоначальником и афинских царей в эпоху, которая последовала за нашей.

Счастливым было также и плавание Диомеда, которому Паллада и теперь сохранила свою милость, перешедшую к нему от его отца Тидея. В Элладу он прибыл благополучно; мало того, ему удалось то, к чему напрасно стремился его отец -- вернуться в Калидон, освободить своего деда Энея от позорного плена, в котором его держали его злые родственники, и упрочить его престол. Но затем неурядицы в его собственной семье заставили его покинуть Элладу и перебраться в южную Италию; с него начинается заселение ее побережья эллинами, имевшее такое огромное значение для судьбы обоих народов в дальнейшем.

Над остальными же разразилась буря вследствие гнева Паллады уже вскоре после оставления ими троянского побережья. Корабли Менелая и Одиссея были ею оторваны от прочего флота; они испытали свои особые приключения, о которых будет рассказано в свое время. Главным предметом божьей кары был, конечно, корабль, везший Аянта Оилеева, насильника и клятвопреступника. Перун по воле оскорбленной богини его разбил; Аянт упал в море, но не утонул; как ни захлестывали его волны, он вплавь достиг ближайшего утеса и выбрался на его вершину. "Спасся! -- крикнул он горделиво. -- Спасся против воли богов!" Это самомнение его окончательно погубило. Разгневался Посидон; ударом трезубца он разбил надвое скалу, на которой сидел богоненавистный, вторично его поглотило море -- и этот раз навсегда. А нечестие, допущенное им в храме Паллады на Пергаме, должен был до позднейших времен искуплять его род. Когда вокруг этого храма возник новый город, Новый Илион, локрийцы должны были исправно посылать туда двух своих дев для храмовой службы Палладе. Лишь через тысячу лет после разрушения Трои эта своеобразная дань была отменена.

Вернемся, однако, к ахейскому флоту. Буря, разбившая корабль Аянта, не унималась и продолжала гнать его по всему Архипелагу, все далее с востока на запад. После двух дней плавания показались берега -- никто не знал, что это была Евбея. Берег в бурю, конечно, желанен, но и опасен: нетрудно повредить судно об его утесы. Хорошо, если приветливый свет огней указывает пловцу гавань, куда можно направить свой бег! И действительно, огни показались. Крик радости раздался с измученных кораблей: теперь они спасены, есть где обождать неласковость моря и гнев богов! И кормчие приналегли на правильные весла, чтобы, преодолевая сопротивление ветра и течения, достигнуть вожделенной цели...

Отец загубленного неправым судом Паламеда, Навплий, не добившись виры за смерть своего сына и восстановления его чести, вернулся в Евбею. С тех пор жил он на Каферейском мысе, у самого входа в пролив, по которому поныне следуют корабли, направляющиеся с малоазийских берегов к гаваням Аттики и Пелопоннеса. Он построил себе замок на нем с вышкой, с которой открывался вид далеко на восток и на юг. Здесь стражники непрерывно днем и ночью сменяли друг друга; чаще же всего сам владелец замка на ней сидел, вперяя свой взор в туманную даль; его воображению рисовались тени кораблей, призраки парусов, подплывающие с востока к его мысу. И дикий огонь сверкал тогда в его старческих глазах, и все его существо выражало одно чувство, и этим чувством была месть.

У подножия мыса стояла наготове лодка, легкая и прочная, не боявшаяся бурных ветров и разъяренных волн. А утесы, в изобилии окружавшие мыс, были увенчаны каждый костром, сложенным из смолистых сосновых сучьев вперемежку с хворостом и сухим вереском, ждущим только искры, чтобы запылать ярким пламенем.

Долго пришлось ждать Навплию; он не терял терпения и боялся только одного, как бы смерть его не отозвала раньше, чем он успеет совершить дело своей мести. Но наконец Эринии услышали его молитвы. В бурную ночь при свете молнии он увидел стаю мчащихся к его берегу кораблей, гонимую ураганом и пенящимися волнами. Крик восторга вырвался из его груди; призвав к себе своего сына Эакса, он с ним вместе бросился в лодку. Вскоре затем огни запылали на утесах Киферейского мыса.

Это и были те огни, которые издали увидели бичуемые бурей ахейские пловцы; те огни, которые они приветствовали возгласами облегчения и радости. Все направили к ним свой бег: гавань, гавань! Да, гавань! Первый корабль, изо всех сил стремившийся к желаемой цели, налетел на риф и разбился пополам; другой, наскочив на отмель, был опрокинут ветром; третий, будучи вогнан между двух утесов, был раздавлен их стенами; четвертый, наткнувшись на острый выступ скалы, получил пробоину и пошел ко дну; пятый, шестой, много других погибло, который тем который иным образом. Пловцы, сброшенные в море, изнемогали в борьбе с волнами или же были ими швыряемы о жесткие камни; немногим из многих удалось вплавь достигнуть места, откуда представлялось возможным выйти на берег. Но тут поджидал их главный враг: море, скалы были милостивы в сравнении с этим старцем, стоявшим во весь рост в своей лодке с острогой в руках. Таким они видели его уже раз у троянского побережья. И это было довершением ужаса. Ураган, волны, утесы -- это еще ничего; но вот при свете сверкнувшей молнии этот неумолимый призрак, этот старец, с развевающимися по ветру волосами и бородой, с высоко поднятой острогой -- это был сам Аид; кто его раз увидел, тот уже ничего более увидеть не мог.

Так под раскаты грома и свист бури была справлена тризна по Паламеде.

 

66. КРОВАВАЯ КУПЕЛЬ

 

Все же кораблю, везшему Агамемнона, и некоторым другим из его эскадры удалось избегнуть и бури и мести Навплия; на следующий день погода прояснилась, они обогнули Суний; обогнули остров Гидрею и вошли в тихие воды Арголического залива. Тут уже безопасность была полная; еще несколько часов -- и гостеприимный полукруг аргосской гавани -- мы уже знаем, что ее по созвучию с тем мстителем звали Навплией -- открылся перед глазами пловцов.

В Микенах их уже ждали -- кто с тоской, кто со страхом. В душе царицы Клитемнестры всякий предполагал тоску, на деле же ее обуревал страх -- и еще другое, более могучее чувство.

Десять лет тому назад она вернулась из Авлиды, пылая жаждой мщения за свою закланную, как она была уверена, на жертвеннике Артемиды дочь; денно и нощно призрак Ифигении носился перед глазами ее души, оплакивая загубленный цвет своей молодости. Перед этим долгом все другие отступили, и в том числе долг супружеской верности. Клитемнестра не была подвластна любви, подобно своей сестре Елене: воспитанная в строгих правилах спартанского дома Тиндара, соседка суровой супруги-единобрачницы, микенской Геры, она бы при других условиях, даже и не любя своего мужа, до конца своей жизни сохранила имя и славу безупречной жены. Но она чувствовала жгучую жажду мести и нуждалась в помощнике. И тут вокруг нее стал кружиться именно такой человек, который ей был нужен, -- двоюродный брат ее мужа Эгисф.

Эгисф был сыном Фиеста, брата Атрея. О розни обоих братьев у нас речь была выше; она нашла пока свое завершение в отвратительном Фиестовом пире, на котором Атрей угостил своего брата плотью его собственных малолетних детей. Эгисфа тогда еще на свете не было; Фиест родил его уже впоследствии именно для того, чтобы в нем найти мстителя. И вот теперь этот мститель подрос. Правда, самого Атрея, как и Фиеста, тогда уже не было в живых, но это не изменяло дела: за отца отвечал сын, вражда Атрея и Фиеста продолжалась в наследственной вражде их сыновей, Агамемнона и Эгисфа -- по понятиям тех времен иначе и быть не могло.

Уезжая, Агамемнон оставил и царство и дом на свою жену, в уме и преданности которой он был уверен; но для государственных дел он учредил рядом с нею совет старейшин, а для домашних -- дал ей в советники мудрого певца -- это были руководители совести тех времен. Певец долго предостерегал Клитемнестру от происков Эгисфа; но под конец жажда мести восторжествовала, а неудобный учитель был по приказанию царицы отвезен на пустынный остров, где он и умер. Отныне никто уже не препятствовал союзу преступной четы. Эгисфом, разумеется, тоже руководила не любовь, а все та же жажда мести: не Гера свела эту пару и не Афродита, а Эриния.

Все же, пока Агамемнон воевал под Троей, этот союз был тайным; в семье царицы о нем догадывалась только ее старшая после Ифигении дочь Электра; младшая Хрисофемида во всем была покорна своей матери, а сын Орест был еще малолетним. Жуткая минута должна была наступить с возвращением мужа; царица готовилась к ней и, чтобы не быть застигнутой врасплох, условилась с мужем -- под видом заботы о нем -- о целой цепи огненных сигналов, которые, будучи передаваемы от троянского побережья через острова в Микены, должны были известить ее в самое короткое время о падении осаждаемого города.

Сигнал был подан; Клитемнестра в притворной радости стала приносить богам благодарственные жертвы. Несколько дней спустя приехал и сам победитель; Клитемнестра с такой же притворной покорностью вышла к нему навстречу. С чувством злобной радости увидела она рядом с ним на колеснице царевну Кассандру, почетный дар ему от войска; "Его любовница", -- подумала она, торопясь обвинить своего мужа в том грехе, в котором сама была виновна перед ним. Доводя свое подобострастие до крайних пределов, она велела рабыням покрыть пурпуровыми тканями путь от колесницы до порога дома и уговорила мужа по ним проследовать -- пускай, думала она про себя, вызовет он гнев богов, уподобляясь им! А внутри его ждала теплая купель, приятный отдых после долгих лишений...

Тем временем Кассандра стояла в забытьи одна на колеснице. Не могли рассеять ее дум суровые слова ее новой повелительницы, требовавшей также и ее к участию в домовой "жертве"; лишь взор ее родного бога, кумир которого стоял у порога дворца Атридов, вернул ее к действительности. 6 последний раз ее обуяла вещая сила; она увидела секиру, занесенную над головой Агамемнона и над ее собственной, она поведала о ней -- да к чему? Ей и этот раз не поверили; в отчаянии она вошла в роковую сень -- и в следующее мгновение она, окровавленная, лежала рядом с трупом убитого царя.

Теперь дом Атридов был открыт для Эгисфа; он и занял его во главе отряда наемных телохранителей, которых ему теперь не трудно было содержать на счет царской казны. Электра сразу почувствовала опасность, грозившую малолетнему царевичу Оресту. Воспользовавшись оцепенением, в которое преступление царицы погрузило весь дом, она схватила его за руку и повела к Талфибию, глашатаю, своего отца, приехавшему с ним из-под Трои. Она упросила его немедленно отправиться с мальчиком в город Крису под Парнассом, царство Строфия, лучшего друга убитого царя. Таким образом Орест был спасен.

Прошел ряд лет. Эгисф насилием властвовал над ропщущей микенской землей, опираясь на свою рать наемников. Клитемнестра боязливо сторонилась пренебреженной могилы своего наспех похороненного мужа и ночными жертвами ублажала памятливых Эриний и Аластора, дабы он не потребовал еще новых жертв к тем, которые уже видел кровавый дом Пелопа. Электра жила в доме своей ненавидимой матери духом скорби и мести, не прерывая своего плача об отце, плача, который был также и вечной укоризной для его убийц; они ее ненавидели и в то же время боялись ее коснуться. Орест же рос на чужбине, стал из мальчика отроком, из отрока юношей -- и вместе с ним рос и тот страшный долг, который на него бессознательно возложила его мать, занося секиру над головой его доверчивого отца.

Понимаем мы это? Нет, конечно, по крайней мере не сразу. Если отец говорит сыну "убей", а мать -- "пощади", то по нашему чувству священнее голос матери. Но мы должны представить себе не нашу веру, а веру эллинов тех времен. Согласно этой вере, душа безвременно убитого жила в преисподней, погруженная в глубокую, безутешную печаль -- до тех пор, пока за него не была совершена месть; только эта месть могла ей дать тот покой, которым наслаждались другие души на асфоделовом лугу. Ореста, значит, душа отца молила о сокращении его грозившей стать вечной печали -- мать о продлении на несколько лет своей земной жизни; а это меняет картину. Такова, повторяю, была вера эллинов в те времена; впоследствии и она изменилась.

Обуреваемый сомнениями, Орест обратился в Дельфы; но Аполлон только подтвердил ему необходимость мести. С тяжелой нравственной обузой на душе он покинул Крису вместе со старым Талфибием и еще с молодым сыном своего хозяина, с которым, он успел подружиться, -- с Пиладом. Орест и Пилад -- это после Геракла и Иолая, Фесея и Перифоя, Ахилла и Патрокла четвертая чета друзей, которую нам завещала сказочная древность; четвертая и самая знаменитая.

На первых порах, однако, нравственная тяжесть возложенного долга отступила в сознании Ореста перед его неудобоисполнимостью; как обмануть бдительность недоверчивых правителей Микен? Надо было улучить время, когда Эгисф был в отсутствии; пусть тогда Талфибий войдет в дом и доложит Клитемнестре, что Орест погиб в Дельфах во время игр, на ристании колесниц. Он так и докладывает; но его слова слышит, кроме Клитемнестры, и Электра, и они повергают ее в отчаяние. Последняя надежда погибла; неоткуда ждать ей помощи! Но если так, то не на ней ли лежит отныне и этот страшный долг мести, которого уже не может исполнить ее погибший брат?

Мрак сгущается; приходят двое с мнимым прахом мнимого умершего. Что это -- Орест с Пиладом, этого она не знает, она плачет о своей воображаемой потере так искренне, так раздирающе, что Орест не может долее исполнять свою роль притворства: он открывается ей. Завеса мрака мгновенно раздирается, солнце вглядывает -- и нам приятно почить взорами на этой сцене, видеть нежным братом того, которого мы вскоре увидим матереубийцей. Вскоре, да: рок не ждет, с окровавленным мечом выйдет Орест из этого дома, и кровь на этом мече -- кровь его матери.

Опять мрак спускается" на сцену; черный, беспросветный, и в этом мраке мелькают страшные образы... другие их не видят, но он их видит, что пользы в том, что народ признает его месть правой? Он сам себя оправдать не может. С трудом успевает он произнести несколько прощальных слов: "Передайте их Менелаю, когда он вернется"-- затем его охватывает безумие, он бежит, сам не зная куда.

 

67. МЕНЕЛАЙ И ЕЛЕНА

 

Гнев спартанского царя против неверной жены, уже при первой встрече смягченный ее красой, при дальнейшем общении исчез совершенно. Нельзя было применять к дочери Немезиды обычную мерку: как годы, проведенные в Трое, бесследно скользнули по ней, не тронув ее, так и нравом она стояла выше человеческого закона. Она хотела вновь стать женой Менелая и вновь стала ею -- и не она у него, а он у нее был в плену.

Впрочем, пока что оба они были в плену у прихотливой богини, решившей держать их вдали и от ее старой, и от ее новой родины. Буря, оторвавшая корабль Менелая от других, скоро отбушевала; но когда небо прояснилось, ни Менелай, ни его искусный кормчий не знали, где они и куда им держать путь. Брали направление наобум, чтобы доехать хоть куда-нибудь, к каким-нибудь людям и от них узнать дальнейшее; и действительно, они видели населенные города, пасущийся скот, обработанные поля, но люди их языка не понимали и об Элладе и Трое никакого представления не имели. Иные их встречали гостеприимно, от иных приходилось спасаться в поспешном бегстве. Иногда нужда заставляла пловцов превращаться в морских разбойников и внезапным набегом на приморское селение обеспечивать себе продовольствие на ближайшие дни. Так протекали дни, месяцы, годы -- девять полных лет. Все устали и одичали, а конца все еще не было видно.

Наконец судьба сжалилась над скитальцами: в приютившей их стране они узнали Египет, древнюю родину Даная, родоначальника аргосских царей. Хотя гостеприимство не принадлежало if исконным качествам его народа, все же урок, данный некогда Гераклом Бусириду, не прошел бесследно: египетский царь принял эллинских странников радушно и указал им путь, которого следовало держаться, чтобы доехать домой. С радостью в сердце двинулись они дальше, доехали до острова Фароса -- вдруг погода изменилась, подул резкий северный ветер, продолжать путь не было никакой возможности. Бездеятельно блуждали пловцы по пустынному острову; им вспомнились далекие авлидские дни. Припасы, данные гостеприимным царем, быстро пришли к концу; матросы стали удить рыбу, отчасти чтобы убить скуку, отчасти чтобы прокормиться. Но ветер оставался все тот же, конца бедствию никто предсказать не мог.

С тоской в душе блуждал и Менелай по унылому берегу плоского острова. Вдруг видит -- среди пены разбивающихся об утесы волн показывается русая голова девушки, за ней плечи, грудь -- и внезапно перед ним стоит неописуемая красавица. На волосах венок из водорослей, с синего платья стекает морская вода; подходит к герою, кладет ему руку на плечо: "Что призадумался? Не могу ли я помочь беде?" Он ей все рассказал. Она покачала головой. "Очевидно, -- говорит, -- какой-то бог гневается на тебя, но какой, за что и как его умилостивить -- этого не знаю; тут требуется некто поумнее бедной Идофеи". -- "Кто же такой?" -- спросил Менелай. "Мой отец, Протей". -- "Так веди меня к нему, я его умолю". Идофея засмеялась. "Так он тебя и послушается! Нет, тут хитрость нужна. Послушай; возьми с собою трех надежных товарищей и приведи их сюда; тем временем и я пойду за делом".