Биография травм: от «травмы идентичности»

Понятие «ранняя травма» включает в себя категорию времени. Форму психотравмы, которая логически является самой первой фор­мой травмы, я называю «травмой идентичности». В принципе тут под вопрос ставится собственное существование. Почему же? Потому что человек в таком случае вообще не должен существовать, ведь мать не хотела его появления. Часто и отец его тоже не хотел. Это значит, что ребёнок должен утверждать себя вопреки матери, которая его отверга­ет, настроена к нему враждебно, в лучшем случае — равнодушно. Таким образом, жизнь ребёнка с самого начала является борьбой за сущест­вование. Даже соединение яйцеклетки и сперматозоида в большинстве ранних травм бывает частью динамики жертва-агрессор, потому что женщина стала беременной, не желая того. Зачинателем ребёнка мог быть любовник «на одну ночь», который после секса пропал с горизон­та, или муж, который настаивал на своём праве иметь регулярный секс, или насильник, который взял то, что посчитал своим.

После оплодотворения новое живое существо должно найти себе место в матке, которая его не очень-то жалует. Имплантация яйца на стенке матки становится первым сложным препятствием, которое оно должно преодолеть, потому что материнский организм в принципе не желает предоставлять какое-то место этому ребёнку. Если ребёнку всё же удаётся найти свободное место, в котором иммунная система матери не определит в нём чужеродное тело и не уничтожит его, то в дальнейшем ему нужно добиться от матери снабжения питательными веществами, которые та даёт неохотно.

Затем несколько недель нового человека могут пройти под да­мокловым мечом материнских сомнений, делать ли ей аборт. Может случиться так, что мать сама попытается спровоцировать выкидыш, и ребёнку нужно выдержать эти попытки. Из практики мне известны слу­чаи, когда мать думала, что ей удалось абортировать ребёнка, а на са­мом деле она убила одного из двух близнецов, второй же остался жив.

Даже если на последних месяцах беременности нет прямой угро­зы умерщвления, а мать примирилась с неизбежностью своей беремен­ности, ребёнку всё равно уделяется мало внимания. Например, его мать пьёт и курит, плохо питается, занимается тяжёлым физическим трудом, живёт в шумном и холодном месте. Тогда весь период беременности может стать мучением для ребёнка. Он чувствует себя незащищённым и брошенным. Мать игнорирует все его попытки установить контакт.

Самым главным для такого ребёнка становится продержаться до родов. Причём процесс родов тоже протекает, как правило, безрадост­но, потому что к этому моменту ребёнок не способен на конструктивное сотрудничество с матерью. А для матери роды могут быть последней возможностью не родить живым этого нежеланного ребёнка. Может произойти застревание в родовом канале, и тогда врачам приходится пользоваться вакуум-экстрактором, щипцами и кесаревым сечением. Иногда происходят очень быстрые роды, и мать стремительно избавля­ется от нежеланного ребёнка. Таким образом, для нежеланного ребён­ка роды тоже оказываются травматичным опытом.

После рождения в жизни ребёнка тоже не хватает тепла и люб­ви: нет тёплого телесного контакта, любящих взглядов, эмоционально­го кормления грудью, нет ощущения безопасности и защищённости. К ребёнку прикасаются жёсткими, холодными руками, на него смотрят пустыми, ненавидящими глазами, его механически моют, одевают и кормят. Большую часть времени он предоставлен сам себе, с ним не пытаются разговаривать. Он может кричать до тех пор, пока не пере­станет от изнеможения. Ребёнок не может доверять никому из своего окружения. Когда он выражает свои потребности, ему приходится стал­киваться с психической или физической агрессией. Любимый ребёнок протягивает руки к маме и папе. Руки нежеланного ребёнка после не­скольких неудачных попыток установить контакт повисают вдоль тела.

Существовать в ситуации, когда тебе вообще-то не следует су­ществовать, — на протяжении длительного времени это невозможно вынести. Ребёнку приходится отказаться от потребности в собственной жизни, от желания быть самим собой, он должен приспосабливаться к отвергающей его среде. Вместо Я-бытия необходимым условием выжи­вания становится подчинение правилам враждебно-равнодушного окру­жающего мира. Как вынести боль от отвержения и одиночество? Как обойтись теми малыми средствами, что есть у тебя? И вот встаёт цент­ральный вопрос: как приспособиться к потребностям других таким обра­зом, чтобы они дали тебе хотя бы выжить? Собственную радость жизни, витальность, волю, веру в свои силы, своё Я — всё придётся отдать ради того, чтобы сохранять отношения с отвергающим тебя внешним миром, который к тому же постоянно мешает твоему развитию.

Во время моей работы с запросом «Почему мне приходится так много работать?», я с болью осознал, что до того момента я идентифи­цировался с суровой трудовой этикой моей матери: «кто не работает, тот не ест!» А за этим скрывался мой стыд из-за того, что я был неже­ланным ребёнком и всегда мешал взрослым. Я стыдился своего суще­ствования, потому что оно было обузой для моих родителей. Поэтому ещё в раннем возрасте я хотел всё делать сам: не пачкать пелёнки, завязывать шнурки, не претендовать на внимание и быть как можно более полезным для родителей. Я передавал это своё мировоззрение и младшим детям в семье. Им тоже следовало как можно скорее на­учиться всё делать самостоятельно, чтобы не быть обузой для наших родителей. Я презирал детскую беспомощность. Уже в 12 лет я не брал у родителей денег и сам «зарабатывал» на свой скромный досуг, оказывая услуги бабушке и нашему «богатому» дяде. Хотя я многого достиг в своей профессиональной деятельности, меня всегда сопровождал стыд за то, что я недостаточно хорош, что я ни на что не способен и ничего не стою — вплоть до работы с травмой.­

Важный вариант травмы идентичности касается гендерного ас­пекта: это ситуация, когда мать или отец отвергают ребёнка за то, что у него «неправильный пол». В патриархальном обществе это ка­сается в основном девочек, потому что сын для «семьи» как будто является более «ценным». Это связано с представлением о том, что сын должен понести дальше фамилию отца, будет главой семьи/клана, унаследует отцовскую ферму или предприятие. Такую ситуацию ещё больше обостряет практика замужества, при которой дочь нужно снабдить приданым, а сыновья, наоборот, приносят это приданое в семью. Поэтому в Индии, например, многие семьи попадают в долго­вую кабалу, потому что вынуждены брать кредиты для выдачи доче­рей замуж.

Отрицание пола ребёнка может исходить непосредственно от матери, когда пол ребёнка становится триггером для её собственной травмы. Например, будущая мать с опытом насилия со стороны муж­чин может испытать шок, когда поймёт, осознанно или неосознанно, что ребёнок у неё в животе — мужского пола. Какая-то её часть будет сопротивляться этому будущему мужчине, отвергать его и бороться с ним. То есть мальчик в животе матери получит послание: «Ты как су­щество мужского пола — неправильный, ты не должен быть мужчиной». А выживающие части в психике матери могут увидеть в сыне спаси­теля, который в будущем защитит её от насилия со стороны мужчин. Тогда неродившийся ребёнок получает задание стать «суперменом». Но при этом он не должен проявлять свою сексуальность, чтобы не уг­рожать этой сексуальностью своей матери. Результатом для мальчика становится неуверенность в себе, стыд и растерянность, которые на протяжении всей жизни сохранятся в его отношениях с женщинами. Из- за страха быть отвергнутым матерью собственные мужественность и сексуальность будут восприниматься им как угроза и сопровождаться чувством вины.

Иногда матери ещё до родов демонстрируют травматичные реак­ции, когда узнают, что у них родится девочка, потому что на основании своего жизненного опыта «быть девочкой» связано для них с бессили­ем, страданиями и ролью жертвы. И ещё не родившаяся девочка по­чувствует, что неправильно быть такой, какова она есть. Она никогда не будет для матери правильной, как бы ни старалась. До тех пор, пока мать проецирует на дочь свою собственную травму, она своими пробле­мами и бедами закрывает перед ней перспективы на женское будущее.

Основная стратегия выживания при травме идентичности — стремление к отрицанию своей идентичности. Это значит, что человек старается из стыда скрыть тот факт, что его не хотели, что он непра­вильный. Поэтому у него нет эмпатической связи с собой. Он не хо­чет ничего знать о своём раннем детстве либо приукрашивает его. Он упорно старается не замечать белых пятен. Он быстро и без сомне­ний идентифицируется с мнениями, позициями и верованиями, кото­рые приносят в этот мир другие люди с похожими травмами. В течение своей жизни он всё больше растворяется во внешней среде. Он охотно принимает от других послания, потому что чувствует себя внутренне пустым, а со своей стороны он пытается упорядочить внешний мир с помощью приписываемых категорий.

Травма идентичности — основа для безоценочной идентифика­ции с семьёй, религией, нацией, культурой, партией и всем тем, что в окружении человека предлагает себя в качестве авторитета. В мире, где идентичность заранее приравнена к идентификации, это даже не бросается в глаза. Более того, идентификация становится требовани­ем, которое нужно выполнять, чтобы не быть исключённым из подоб­ных сообществ, преодолевающих травму. Здесь от тебя будут чётко требовать жизненной позиции, подразумевающей благодарность за то, что тебе в принципе разрешили жить, чувство вины за то, что ты являешься для других обузой, и готовность быть бессловесной жер­твой во благо сообщества.

Может быть даже так, что обладание своим Я начнёт казаться опасным, потому что желание представлять собой что-то своё спрово­цирует ещё больше агрессии и может окончательно разорвать связь с травмированными родителями. Поэтому стратегии выживания могут заключаться в том, чтобы полностью отбросить своё здоровое Я, как будто оно не относится к самости. Вместо этого «как бы я» идентифи­цируюсь с агрессором, которого я таковым не считаю и не называю. Из всех авторов, которых я знаю, лучше всего эту ситуацию описал Арно Грюн. Грюн говорит о том, что мы воспринимаем наше собственное Я внутри нас как что-то чужеродное и постоянно предаём себя.

Молодой человек, с которым я провожу терапию, сформулировал это так: «Мне не нужно моё собственное Я. Собственное Я — это из­мена родине, неудачи и одиночество». Он был нежеланным ребёнком своей мамы, она использовала его, манипулировала им в своих страте­гиях выживания как хотела. В таких обстоятельствах смыслом сущест­вования человека становится жизнь для матери или для отца. Человек не представляет себе, как можно жить, не находясь в распоряжении у родителей. Он думает, что не смог бы жить без своих родителей.

Такой человек не берёт от матери то, что ему нужно для сво­ей жизни, ему нужна мать. Она становится подменой его собственной идентичности. И наоборот, такой матери нужен этот лишённый стержня ребёнок — как подмена её собственной идентичности. Она сама стра­дает от «травмы идентичности» и поэтому реализует со своим ребён­ком «травму любви».

К «травме любви»...

Из «травмы идентичности» обязательно возникает то, что я на­зываю «травмой любви». Человек отделяет собственные потребности от своего здорового Я и подчиняет их потребностям людей, от которых он ожидает любви. Благополучие этих людей становится наиважнейшей собственной потребностью. Из этого возникают иллюзорные представ­ления о счастье и любви: я счастлив, если ты счастлив! А если тебе пло­хо, то я несу ответственность за то, чтобы ты снова начал улыбаться. Всё, что у меня есть, я должен бросить на чашу весов, чтобы избавить тебя от страданий. Я сам не важен, главное, чтобы тебе было хорошо. Цель моей жизни в том, чтобы моими стараниями всем вокруг стало хорошо. Это для меня высшее счастье на земле! Поэтому я хочу стать медсестрой, врачом, психотерапевтом или священником, предприни­мателем или политиком.

Детская любовь, на которую не отвечают родители, в раннем детстве переносится на какой-то предмет (например, на мишку) или на живое существо (собаку или кота). Если в отрочестве и юности она переносится на спортивный клуб, то такой подросток может стать ярым болельщиком или даже фанатом. Если в подростковом возра­сте она проецируется на «родину» или «нацию» («Германия превы­ше всего!» «Америка прежде всего!»), то детская невинность ухо­дит. Проекции травмированных родителей, которых нужно спасти из беды, приводят к «патриотизму», «национализму», к враждебности по отношению к другим странам и в конце концов порождают готов­ность к войне. А она, как свидетельствует история, способна утянуть весь мир в пропасть травмы какого-нибудь «императора», «вождя» или «президента».

«Травма любви» как стратегия выживания затягивает нас в трав­му другого человека, потому что только на этом пути человек А чувст­вует глубокую эмоциональную связь с человеком Б. Если человек Б неосознанно реагирует на травму, вытесненную человеком А, они оба чувствуют «родство душ» и могут сделать это основой для долговре­менных партнёрских отношений. Потом их выживающие части страстно стремятся к контакту на травматическом уровне, поскольку это един­ственный уровень, на котором есть связь сердец. Эту динамику можно проследить и у людей, которые были зачаты в паре с близнецом, но близнец не выжил из-за нехватки жизненных ресурсов или в результате аборта.