2020-08-05
73Армейский дневник
30 марта 1976 года, вторник
Творческий день или приказ Министра обороны № 84
С утра у меня было приподнятое настроение – вышел очередной приказ министра обороны, приближающий меня к заветной цели – дембелю, кроме того повышающий мой армейский статус: я становлюсь «стариком»[1], а это гораздо почетнее, чем звание сержанта, и влечет за собой серьезные «юридические последствия» в неформальном армейском уставе.
Кроме того сегодня вторник – творческий день, сродни праздничному! Владимир Алексеевич отвоевал его у Джигалюка для занятий творчеством, объясняя это тем, что без саморазвития любой художник, даже оформитель деградирует. Джигалюк ни в коей мере не сочувствовал этому порядку и не понимал, как можно в рабочий день заниматься творчеством, когда незаконченная работа вопиет к небу. Но поскольку он появился в Доме офицеров после того, как эта традиция укоренилась, не стал ее искоренять. Попытки, конечно, были, но Алексеич тоже не подарок, мог вспылить, и вообще: в обиду себя не давал, чуть что грозил увольнением. А для Дома офицеров это трагедия, Алексеичу предшествовала целая галерея пьющих художников, наконец-то нашелся он – трезвый, ответственный, исполнительный. Джигалюк поневоле смирялся, но при всяком удобном случае выказывал неудовольствие, и был несказанно счастлив, когда заваливал нас срочной работой, отменявшей творческие дни, по умолчанию.
Итак, мы с Алексеичем поставили задачу написать эскиз портрета «а ля прима», холсты на мольбертах, разложили краски. Объектом для творчества избрали Иосифа Кондрю, в просторечии Ёську – закарпатского хохла, небольшого роста, но красивого как девушка, родом из города Свалява. Там он работал на сувенирной фабрике, занимаясь резьбой по дереву, хотя точнее назвать то, чем он занимался, гравюрой: аккуратная отшлифованная фанерка покрывалась тушью, затем штихелем вырезался сюжет, он смотрелся белым на черном фоне. Затем фанерка покрывалась лаком, с обратной стороны делалась небольшая дырочка, и картинку можно было повесить на стену для украшения интерьера. Сюжеты самые незамысловатые: пейзажи, девушки (обнаженные пользовались особым спросом), иногда что-то из актуальной военной тематики, самолеты, например.
Когда искусство Кондри стало достоянием широкой армейской общественности, его тут же забрал под свое крыло начальник политотдела корпуса полковник Анчеев для производства подарков всяким проверяющим и не только. Квартира самого Анчеева стала походить на музей творчества Кондри. Удивительно, но Ёська совершенно не умел рисовать, не смог бы нарисовать зайчика, но скрывал эту страшную тайну. Для работы он использовал готовые рисунки на кальках, которых привез из дома целый чемодан. Если надо что-нибудь исправить или добавить по просьбе заказчика, он обращался к нам. Мастерская Кондри дислоцировалась на первом этаже, и он часто приходил к нам попить чайку[2].
До обеда я не успел даже закончить рисунок, трудно рисовать молодых людей с правильными чертами, кажется, они все на одно лицо. В столовую пришел как обычно своим ходом без строя, сел за стол, жду, когда принесут бачки с первым и вторым. Столовая огромная, человек на пятьсот, столы рассчитаны на десять человек. И тут двери распахнулись, с шумом и улюлюканьем врывается светодивизион, к которому я приписан, сижу за их столами, сплю в их казарме, но более нас ничто не связывает. Картина напоминает штурм Зимнего, солдаты, добежав до своего стола, работают локтями, хватают хлеб, ложки, тарелки, чуть не дерутся, хотя и драки случались. У нас на «узле» столовая небольшая, обстановка интеллигентная, все чинно, благородно, не то что здесь.
Заготовщик Ибрагим увидев, что некоторые столы не заполнены, а народ норовит сесть за другие, действовал как погонщик скота, подбегал, толкал, ругался, заставлял пересаживаться, только что «цоб-цобе» не кричал. Как-то я с ним сцепился не на шутку, вроде притих, а тут опять оборзел! Делать нечего, пересел за последний стол, точнее за предпоследний, за последним сидели два «макарона»[3]: начальник патруля и дежурный по части (дивизиону) с красными повязками на рукавах.
Я закончил обед раньше других и собрался идти в мастерскую. Только встал, а дежурный по части говорит: «сиди, пока все не поедят». Хотел ему объяснить, что я со строем не хожу, мне вообще не по пути, я иду в солдатский клуб, но он и слушать не захотел, такая скотина, наверное, не в курсе, что я воин, наделенный особыми привилегиями.
И тут подбегает Ибрагим:
– Слющий земляк, порубал, да? Давай, тащи бачок?
Ничего себе, – думаю я, – сегодня вышел приказ на дембель для весеннего призыва, значит, я посвящаюсь из «черпаков»[4] в «старики», до осени осталось полгода, а тут «тащи бачок»!
– Сайгак туркменский тебе земляк, ты что, о приказе не слышал? – сижу, не двигаюсь.
Ибрагим убежал, но через минуту вернулся и опять орет, чтобы прапоры слышали:
– Каму сказаль, бистра неси, хужи будит!
Тут «макароны» вскипятились, один из них кричит:
– «Старик» что ли? А ну неси бачок, лучше по-хорошему!
Я пошел на принцип:
– Да, «старик», мне не положено!
Двое ребят, что сидели напротив меня, говорят Ибрагиму:
– Что ты привязался к «старику», с нашего ведь призыва, не можешь «молодого»[5] послать?
– Что, «молодого»?! – возмутился дежурный по части, подошел к нашему столу, – я вам дам «молодого»! «Старики» нашлись, понесете как миленькие!
Надо заметить, что в те поры шла усиленная борьба с дедовщиной, нравы каждого последующего призыва были мягче предыдущего. Я застал стариков еще старой формации, за которых салаги заправляли кровати и чистили сапоги. Так и меня кочегар Тарасюк заставлял несколько раз заправлять ему кровать, пока меня за этим занятием не застал командир хозвзвода прапорщик Проценко (150 кг), он объяснил Тарасюку политику партии так, что тот до самого дембеля обходил меня стороной.
Между тем, дело приняло серьезный оборот, хорошо бы попридержать коней, но один из ребят небольшого роста, коренастый такой не выдержал:
– Это что, я – «старик» бачок понесу? Хватит, полтора года таскал. Да ты что, старшина, с дуба рухнул, под пистолетом не понесу!
Все невольно посмотрели на кобуру, висящую на ремне начальника патруля. Но вместо грома и молний старшина вдруг смягчился:
– А ты пистолет-то хоть видел, «старик»? – Он презрительно хмыкнул и добавил: Последний раз предупреждаю, Егоров, не доводи до греха…
Вмешался дежурный:
– Пока бачки не отнесете, дивизион не встанет.
Борзый парень совсем страх потерял:
– Ой, напугал, нам-то что, посидим – спешить некуда, – он сел на скамью, вальяжно откинулся назад, положил оба локтя на стол и ногу на ногу, всем своим видом показывая, что готов сидеть тут целую вечность.
Тогда дежурный по части решил, что пора брать быка за рога:
– Дивизион, встать, выходи строиться! А вы трое сидите.
Дивизион зашумел, вылезая из-за столов, загремела посуда, «молодые» побежали относить бачки, а бачки на нашем столе превратились в «вещдоки». Мы сидели молча, ожидая развязки, только коренастый никак не унимался, что-то бурчал себе под нос.
Терпение дежурного кончилось:
– Все, хватит! Военные билеты на стол! Шагом марш на гауптвахту!
Я и тот парень, что повыше, пошли на попятную.
– Ладно, старшина, не надо билеты, давай по-мирному договоримся…
Кроме нас из дивизиона никого не осталось, можно было, не теряя лица, отнести бачки. Но коренастый не захотел унижаться перед «макаронами», молча достал билет и хлестко бросил на стол как козырного туза. Дежурный поднял его и оборвал наши недостойные речи.
– Поздно мириться, билеты!
Я ругал себя за эту минутную слабость, ничего ведь не изменилось, что должно было случиться, то и случилось. А коренастого прямо зауважал. Меня больше всего пугало то, что я мог опоздать на развод. Попов и Джигалюк, когда узнают, что я попал на «губу», устроят истерику: «Позор на Дом офицеров, пятно на музыкальный взвод!» Но самое страшное – меня за такие подвиги могут отправить в исходную «точку», а возвращаться туда до дембеля не входило в мои планы.
Патрульный построил нас троих в «колонну» и повел на гауптвахту – угрюмое одноэтажное здание красного кирпича, обнесенное высоким зеленым забором с колючей проволокой наверху. Начальника гауптвахты прапорщика Волкового не было на месте, нас оприходовал начальник караула, которым оказался знакомый мне заведующий солдатским клубом старший лейтенант Порхун, интересный человек, о нем я расскажу позже.
Сначала о начальнике «губы». Это страшный персонаж, одна фамилия Волковой чего стоит, он идеально подходил для своей должности. О суровом нраве его и о жестоких порядках, установленных им, ходили легенды. Случались и перегибы, но начальство не реагировало, гауптвахта для того и нужна, чтобы вселять страх. О Волковом слышали и на нашей «точке», откуда редко кто попадал на «губу», но от этого она казалась еще страшней.
Мы сдали ремни – кожаный с латунной бляхой и брючный брезентовый, документы, значки, прочие личные вещи, а также сигареты и спички. Я знал, что в этой конторе своего добра обратно можно не получить, караульные воруют, или те из арестантов, которых отпускают раньше. Поэтому, пользуясь знакомством, попросил Порхуна передать мои вещи и ключи от мастерской Кондре.
После этого нас осмотрел выводной[6] – рыжий армянин, как оказалось, ужасно вредный. Он показал свои зубки во время шмона – обыска арестованных. У коренастого в подворотничке был зашит кембрик, это тонкая трубочка – изоляция от провода. Армейские модники использовали его для того, чтобы он ровной белой каймой выглядывал из-под воротника гимнастерки. «Ара» опытным глазом заметил нарушение устава, с силой дернул и оторвал подворотничок, чуть не с «мясом». Увидев наше возмущение, Порхун неожиданно для меня встал на сторону выводного:
– Он лишнего не требует, только то, что положено, вам же лучше будет. Если Волковой заметит – получите д/п[7], вам надо?
Нам ни разу не надо, и мы успокоились. Шинели повесили в специальной раздевалке, без них собачий холод, но просить обратно бесполезно – «не положено». Нас повели по гулкому коридору в общую камеру, где уже обосновались четверо солдат. Они сидели на табуретках, как куры на насесте, поставив босые ноги на нижнюю перекладину. Сапоги их стояли на регистрах из двух труб, которые тянулись вдоль стены, там же сушились портянки. Ребята уже вдоволь накидались снега и промочили ноги.
Выводной принес еще три табуретки, мы сели на них спиной к едва теплым трубам. Я осмотрел камеру, она была метров семь в длину, столько же в ширину и метра три в высоту. Пол кафельный шашками, стены выкрашены грязно-зеленой краской, на них процарапаны граффити: «Волковой – сука», «ДМБ – 75», «Махачкала» и тому подобные.
На одной из стен под потолком небольшое закопченное окно с двумя решетками по обе стороны рамы, напротив массивная железная дверь, над ней лампочка, закрытая железной сеткой. В углу камеры бак с водой и прикованная к нему цепью помятая алюминиевая кружка.
Около часа я созкрцал интерьер камеры, пока в коридоре не послышался шум, началась суета, загремел чей-то командирский голос. Судя по всему, хозяин вернулся в свои владения, ничего хорошего это нам не сулило. Так и есть: выводной приказал выходить и строиться во дворе. Мы надели шинели и вышли во двор, к нам присоединилось еще человек пять обитателей соседней камеры. Построились в одну шеренгу, Волковой вышел на нас полюбоваться как волк на ягнят, а мы с ужасом глядели на огромную тучную фигуру прапорщика, который медленно прогуливался вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица колючими поросячьими глазками.
– Ба, кого я вижу, Егоров, твою мать… опять здесь! – обратился он к нашему коренастому собрату по несчастью, и продолжил, тряся перед его лицом огромным, как пивная кружка, кулаком. – Ты у меня в штрафбат загремишь, я тебе устрою, сучий потрох!
С Егорова переключился на остальных, он буквально крыл нас многоэтажным матом, заменяя существительные и глаголы близкими по звучанию матерными неологизмами. Отведя, таким образом, душу, и увидев в глазах арестантов неподдельный страх, решил, что мы готовы встать на путь исправления.
Путь этот пролегал по периметру крохотного покрытого асфальтом дворика под окном начальника «губы». В длину он был метров десять, в ширину метра четыре, при этом часть его находилась в «мертвой зоне», которую не было видно из окна. Мы построились в колонну по два, и Волковой громовым голосом скомандовал:
– Строевым шагом, правое плечо вперед… марш!
Колонна, чеканя шаг, двинулась по двору против часовой стрелки.
– И раз, и раз, и раз, два, три-и-и… – Отсчитал Волоковой, задав темп движения, довольно быстрый, подождал, пока мы пройдем пару кругов, и удалился в свой кабинет.
Какое-то время мы и в правду шли строевым шагом, поднимая стопу на двадцать сантиметров от земли, делая отмашку руками. Однако через час безостановочного движения начали применять военные хитрости. Под окном Волкового маршировали как надо, а в «мертвой зоне» только имитировали строевой шаг: гремели сапогами, не поднимая ног, руки висели как плети. Вдобавок к нашим несчастьям пошел дождь, моросящий, но крайне неприятный в нашем положении. Спустя два часа, мы мокрые как мыши, уже и под окном начальника не особо старались. Это не ускользнуло от внимания Волкового, он выскочил как цепной пес из своей будки и закричал:
– Что, сачковать?! Бегом, марш! – И спрятался обратно.
Бежали мы тоже без усердия, в «мертвой зоне» почти на месте. Чтобы хоть чем-то занять свои мысли, начал считать круги: пять, десять, двадцать… Наконец, сбился и просто тупо бежал, бежал, бежал…
Вновь появился Волковой:
– Что, не будете больше спать на ходу?
– Нет, товарищ прапорщик, не будем! – отозвался один из стайеров.
– Ладно, перейти на строевой шаг!
Пошли шагом, по очереди меняясь местами, никому не хотелось идти ближе к окну.
Меня тревожили мрачные мысли: «Скоро развод, как там без меня? Трое, я знаю, в наряде, один в отпуске, кто будет играть? Караул сменился, значит, развод прошел без музыкантов, здесь было б слышно… А вдруг это из-за меня – тогда фигово, мне достанется по полной!»
Уже смеркалось, когда за нами прислали сержанта из дивизиона для препровождения в часть. Вернули документы, вещи и открыли ворота – ура, свобода!!! Сержант провел нас строем метров двести и отпустил восвояси. Я побрел в солдатский клуб, по дороге заметил, как страшно устали ноги и вообще – боль и слабость во всем теле, будто меня палками били.
При входе в клуб встретил Кондрю, который омрачил радость освобождения, доложив, что меня искал Джигалюк, и не просто искал, а обещал сделать со мной то же, что бог с черепахой. Он, видите ли, краску для нас с Алексеичем достал, а я забрать не удосужился. Подумаешь, барин! Мог бы и сам принести. Впрочем, что такое краска? – Тьфу и растереть, только бы про «губу» не узнал! Пошел с горя в казарму и завалился спать, только слышал сквозь сон, как дивизион кричал «ура» по случаю приказа Министра обороны № 84.
[1] «Старик» - солдат, прослуживший полтора года и более.
[2] В дневнике этого пассажа нет, но я вынужден давать характеристики тем персонажам, которые регулярно будут появляться на страницах дневника.
[3] «Макаронами» называли прапорщиков, потому что они, отслужив срочную службу, остались на сверхсрочную. Служба получалась длинной как макароны. Такая вот логика. В солдатской среде их не уважали, они вроде бы вышли из солдат-срочников, но, получив власть над ними, подчеркивали свое превосходство.
[4] «Черпак» в неофициальной солдатской иерархии – солдат, прослуживший один год. Датой посвящения считается приказ министра обороны о демобилизации солдат срочной службы, отслуживших два года. Приказ выходит приблизительно за один месяц до начала демобилизации.
[5] «Молодой» - солдат, прослуживший более полугода.
[6] Выводной отвечает за охрану арестованных в пределах гауптвахты, наблюдает за ними в течении всего дня, следит за соблюдением правил поведения и уставной формой одежды.
[7] д/п – дополнительная порция, обычно в столовой, здесь иносказательно.
