Поправки к моему «Возвращению из СССР» (июнь 1937-го)

I

За публикацию «Возвращения из СССР» меня бранили многие. Выступление Ромена Роллана меня огорчило. Я никогда особенно не восхищался его писаниями, но, по крайней мере, я чрезвычайно высоко ценю его моральный авторитет. И вот в чем причина моей печали: редко кто завершает жизнь, удержавшись на высоте своего величия. Я думаю, что автор «Над схваткой» должен сурово осудить состарившегося Роллана. Орел устроил свое гнездо, он в нем отдыхает.

Наряду с ругателями было несколько и доброжелательных критиков. Я пишу эту книгу, чтобы им всем ответить.

Поль Низан, обычно очень разумный, делает мне странный упрек. «СССР представлен как неизменяющийся мир». Не знаю, откуда он это увидел. Советский Союз меняется каждый месяц, я писал об этом. И именно это меня пугает. Из месяца в месяц положение дел в СССР ухудшается. Все больше и больше он отклоняется от того, чем, мы надеялись, он должен был бы быть.

Конечно, я восхищаюсь вашей верой, постоянством вашей любви (я говорю это без иронии), но вместе с тем, товарищи, признайтесь, что вами начинает овладевать беспокойство. С возрастающей тревогой вы вынуждены себя спрашивать (в связи с процессами в Москве, например): до каких пор можно будет все это оправдывать? Рано или поздно ваши глаза раскроются, они вынуждены будут раскрыться. И тогда вы, порядочные люди, вы вы-

563

нуждены будете спросить себя: как могли мы так долго их держать закрытыми?¹

Впрочем, наиболее осведомленные из честных людей не опровергают мои утверждения. Они пытаются искать и находить объяснения. Да, именно объяснения, которые были бы одновременно и оправданием печального положения дел. Потому что для них речь идет не только о том, чтобы показать, как это все могло случиться (что в конечном счете понять довольно нетрудно), но доказать, что именно так и должно быть, что все справедливо или, по крайней мере, через это необходимо пройти, что путь, которым следуют, повернувшись спиной к социализму и к идеалам Октябрьской революции, ведет тем не менее к коммунизму. И что другого нет, и что только я ничего в этом не понимаю.

«Поверхностный анализ, поспешные выводы», – говорили о моей книге. Как будто не поверхностными, не внешними проявлениями нас очаровывал СССР! И как будто, не вглядевшись пристальнее, мы стали замечать худшее!

Червь прячется в глубине плода. Но когда я вам сказал: «Это яблоко червивое», – вы обвинили меня в том, что я плохо вижу, или в том, что я не люблю яблоки.

Если бы я только восхищался, вы не сделали бы мне этого упрека (в поверхностности суждений). Но именно тогда я заслуживал бы его больше всего.

Вашу критику я признаю. Она та же самая, какую вызвали в свое время «Путешествие в Конго» и «Возвращение из Чада». Мне возражали тогда:

1. Что отмеченные мной злоупотребления носили частный характер и не влекли за собой последствий (потому что отрицать их было нельзя).

¹Ох, сколько их уже, честных душ, которые начинают мучиться! И будут мучиться все больше и больше, пока не будут вынуждены наконец признать ошибку.

«Я старый коммунист, советский служащий, проработавший более трех лет в СССР в прессе, в пропагандистском аппарате, в группе по инспекции предприятий, после мучительной внутренней борьбы, после самых страшных в моей жизни сомнений, пришел к тем же самым выводам, что и вы», – пишет мне А. Рудольф, автор книги «Прощание с Советской Россией».

564

2. Чтобы найти настоящее положение дел прекрасным, достаточно только его сравнить с предшествующим, с тем, которое было до завоевания (чуть было не сказал: до революции).

3. Все, на что я жаловался, имело свое законное право на существование, которое я не мог понять: временное зло в предвидении большого блага.

В то время атака критики, оскорбления шли справа. А вам, «левым», не пришло тогда в голову уличать меня в явной некомпетентности, вам выгодно было использовать мои утверждения, потому что они отвечали вашим намерениям, служили вашим целям. То же самое и теперь – вы не стали бы упрекать меня в некомпетентности, если бы я хвалил СССР и заявил, что все там идет прекрасно.

И тем не менее (и это единственно для меня важно) расследование в Конго подтвердило впоследствии все, о чем я тогда писал. То же и теперь: различные свидетельства, которые до меня доходят, данные, которые я мог собрать, отчеты непредвзятых очевидцев (какими бы большими «друзьями СССР» они ни были до и после поездки туда) – все это подтверждает мои суждения относительно настоящего положения дел в СССР, усиливает мои опасения.

Слабость и уязвимость моего «Путешествия в Конго» заключалась вот в чем: я не мог ни на кого ссылаться, указывать на источники, называть и тем самым подвергать опасности тех, кто, доверяя моей скромности, говорил со мной или позволял знакомиться с документами, которые обычно предпочитают не показывать и которые, следовательно, мне не позволено было цитировать.

 

II

Меня упрекали в том, что мои суждения не имеют под собой твердой почвы, что на основании эпизодических фактов я поспешно сделал окончательные выводы. Факты, которые я приводил, может быть, были точны, но случайны и ничего не доказывали.

Из своих наблюдений я отбирал только наиболее типичные (дальше мне придется поделиться и некоторыми

565

другими). Мне казалось бесполезным насыщать книгу цифрами, статистическими таблицами. Во-первых, потому, что у меня правило ссылаться только на то, что я видел или слышал сам. Во-вторых, потому, что я не слишком доверяю официальным цифрам. И в особенности еще потому, что эти цифры, эти таблицы (они, впрочем, мне были известны) можно найти в другом месте.

Но, поскольку вопрос ставится таким образом, вынужден сделать некоторые уточнения:

Фернан Гренье, Жан Понс и профессор Алессандри, я думаю, путешествовали вместе. С группой из ста пятидесяти девяти человек, таких же, как и они, «друзей СССР». Нет ничего удивительного в том, что свидетельства трех обвинителей (обвиняемый – это я) совпадают. Цифры, на которые они ссылаются, чтобы убедить меня, будто я ошибся, те же самые, которыми их снабдили и которые они не потрудились проверить.

Постараюсь объяснить, почему они плохо согласуются с цифрами, полученными от гораздо более осведомленных свидетелей, долго работавших в СССР, имевших возможность увидеть «изнанку», – в то время как сто шестьдесят два путешественника были в СССР проездом. Все их путешествие продолжалось двадцать дней, две недели они были в России: с 14 по 28 августа. В течение этого непродолжительного времени они могли многое увидеть, но только то, что им показывали. Никто из них (я имею в виду моих троих обвинителей) не говорит по-русски. Надеюсь, они не станут возражать, если я, в свою очередь, посчитаю их утверждения несколько поверхностными.

Я уже говорил: когда я путешествовал в Африке «в сопровождении», почти всегда мне все казалось прекрасным. Я стал ясно видеть и понимать только тогда, когда, оставив губернаторский автомобиль, решил пойти по стране один, пешком, чтобы полгода непосредственно общаться с местными жителями.

Ох, еще бы, я тоже видел в СССР достаточно образцовых фабрик, клубов, школ, «парков культуры», детских садов, которые восхищали и меня тоже. И так же, как Гренье, Понс или Алессандри, я легко поддался очаро-

566

ванию, чтобы, в свою очередь, и самому сеять иллюзии. И, поскольку очень приятно быть соблазненным и соблазнять, я хотел бы, чтобы те, кого я назвал, поверили: решаясь протестовать против такого соблазна, я должен иметь очень серьезные аргументы и поступаю так отнюдь не из легкомыслия.

Добросовестность Жана Понса достойна всяческого уважения так же, как и его детская трогательная доверчивость¹. Он принимает на веру все, что ему скажут, ничего не подвергая сомнению, – так же, как и я вначале.

Глядя на цифры, которые он приводит (или которые приводят Алессандри и Гренье) о продукции одного из заводов и которые нельзя не признать сногсшибательными, я предлагаю этим товарищам сведения для размышления, напечатанные в «Правде» от 12 ноября 1936 года: «Во втором квартале из общего количества автомобильных запасных частей, выпущенных Ярославским заводом (а именно этой цифрой победоносно потрясает официальная статистика. – А. Ж.), 4000 штук оказались бракованными, в третьем квартале – 27 200 штук».

В номере от 14 декабря в заметке о выпуске стали «Правда» пишет: «В течение февраля – марта было изъято 4,6 процента бракованного металла, в сентябре – октябре – 16,2 процента».

Скажут, что это «саботаж». Недавние большие процессы могут как будто свидетельствовать в пользу этого предположения. Но можно, однако, считать этот брак и расплатой за чрезвычайную и неоправданную интенсификацию производства.

Программы, конечно, замечательные, но, думается, при нынешнем уровне «культуры» определенный объем производства можно превзойти только ценой чрезвычайных потерь.

¹Если только она не вызывает смех, как, например, в этом случае:

«В гостиной... я вижу Минерву, Юпитера, Диану. Рабочие, ничего не меняя, добавили только бронзовый бюст Ленина.

Сходство между Минервой и Лениным кажется непонятным. Между тем оно существует, оно перед нашими глазами. Это доказывает, что коммунизм является естественным, логическим, неизбежным завершением многих веков человеческой истории, наследником высочайшей, выработанной за многие века культуры.» («Jornées soviétiques», р. 66).

567

С апреля по август Ижевский завод допустил брак на 416 000 рублей, а за ноябрь потери составляют уже 176 000 рублей.

Несчастные случаи на автомобильном транспорте обусловлены как переутомлением шоферов, так и плохим техническим состоянием автомобилей: из 9992 автомобилей, проверенных в 1936 году, 1958 признаны неисправными. В одном из гаражей 23 машины из 24 признаны негодными для эксплуатации, в другом – 44 из 52 («Правда», 1936, 8 августа).

Из пятидесяти миллионов граммофонных пластинок, предусмотренных программой 1935 года. Ногинский завод должен был выпустить 4 миллиона. Выпустил он только 1 992 000, из них бракованных 309 800 (эти данные сообщает «Правда» от 18 ноября 1936 г.).

В первом квартале 1936 года объем выпускаемой продукции составлял 49,8 процента от предусмотренного планом. Во втором квартале – 32,8 и в третьем – только 26.

С одной стороны, падает кривая выпуска продукции, с другой – увеличивается выпуск некачественной продукции.

I квартал		156 200 штук брака
II квартал		259 400 штук брака
III квартал		614 000 штук брака

Что касается четвертого квартала, то окончательные результаты еще не известны, но следует ожидать, что они будут еще худшими, потому что только в октябре зарегистрировано 607 600 штук брака! Можно представить себе, во что обойдется себестоимость каждой годной детали.

Из двух миллионов школьных тетрадей, выпущенных заводом «Герой труда», 99 процентов бракованных, их нельзя использовать («Известия», 1936, 4 ноября). В Ростове были вынуждены выбросить 8 миллионов тетрадей («Правда», 1936, 12 декабря).

Из 150 стульев, проданных кооперативной артелью мебельщиков, 46 ломаются при первой попытке на них сесть. Из 2345 поставленных в торговлю стульев 1300 нельзя использовать («Правда», 23 сентября 1936 г.). То же самое с хирургическим инструментом. Известный в СССР хирург профессор Бурденко особенно жалуется на низкое качество инструмента для тонких операций. Сшив-

568

ные иглы, например, во время операции гнутся или ломаются («Правда», 15 ноября 1936 г.) и т. д.

Эти данные наряду с многими другими должны были бы заставить задуматься аплодисментщиков. Но пропаганда не желает с ними считаться.

Заметим, однако, что брак и задержки являются нередко причиной рекламаций и даже судебных процессов, заканчивающихся суровыми санкциями. И если газеты сообщают о них, то в надежде на улучшение.

Самокритика, которой так не хватает, когда речь идет о принципах и теории, бьет через край, когда речь идет о выполнении принятых планов. Из «Известий» (от 3 июня 1936 г.) мы узнаем, что в ряде районов Москвы одна аптека на 65 тысяч жителей, в других – одна на 79 тысяч и что во всем городе их всего 102.

В «Известиях» от 15 января 1937 года читаем:

«После вступления в силу Указа о запрещении абортов количество новорожденных в Москве достигло 10 тысяч в месяц, то есть увеличилось на 65 процентов сравнительно с предшествующим периодом». В то же время количество коек в родильных домах увеличилось только на 13 процентов.

Детские сады и ясли часто прекрасные. Но, согласно данным Уолтера Ситрайна¹, в 1932 году в них мог быть помещен только один ребенок из восьми. В соответствии с новыми планами, если удастся их осуществить, пропорция эта увеличится вдвое – то есть можно будет поместить двух детей из восьми. Этого недостаточно, но все же намечается некоторое улучшение. Однако я сильно опасаюсь, как бы не ухудшилась ситуация с жильем для рабочих. Планы строительства не в состоянии удовлетворить потребности, если иметь в виду увеличение населения. Там, где в одну комнату вселяют трех человек, могут вселить и четверых и даже пятерых. Добавим, что многие недавно сданные дома для рабочих построены наспех или, точнее сказать, так небрежно, из таких плохих материалов, что скоро их надо будет ремонтировать.

Вопрос о жилье – один из тех, которые более всего интересуют Уолтера Ситрайна. Вот что он говорит, посетив в окрестностях Баку (несмотря на усилия официальных

¹Sir Walter Citrine: I search for Truth in USSR, р. 296.

569

сопровождающих помешать этому) жилища рабочих-нефтяников: «Здесь, пожалуй, самые неблагоустроенные, самые непригодные жилища из всех, какие я видел в этой стране. Выглядит все это ужасно». И напрасно гид пытался его убедить, что это – «наследие прошлого». Ситрайн вынужден был возразить ему: «Нынче не миллионеры эксплуатируют нефтяные скважины. Спустя восемнадцать лет после революции вы допускаете, чтобы ваши рабочие жили в таких убогих условиях. Страшно подумать, что сотни тысяч рабочих прозябают в подобных лачугах на протяжении восемнадцати лет».

Ивон в своей брошюре «Во что превратилась русская революция» приводит другие примеры ужасающей нищеты и добавляет: «Причина жилищного кризиса заключается в том, что революция гораздо больше заботилась о том, чтобы «перегнать капитализм» в строительстве гигантских заводов и организовать людей для выпуска продукции, нежели о их благосостоянии. Со стороны это может казаться грандиозным... вблизи же все это производит жалкое впечатление».

 

III

Один из самых серьезных упреков по поводу моего «Возвращения из СССР» состоял в том, что будто я придаю чрезмерную важность интеллектуальным вопросам, – они не должны выдвигаться на передний план, пока не решены другие, более неотложные проблемы. Это вызвано тем, что я посчитал необходимым воспроизвести некоторые свои речи¹, которые я там произнес и по поводу которых возникли споры. В такой небольшой книжке эти речи заняли слишком много места и оказались чуть ли не в центре внимания читателей. Кроме того, они относятся к началу моего путешествия, когда я еще верил (да, я был столь наивен), что в СССР можно искренно спорить и серьезно говорить о культуре, когда я еще не знал о степени социальной отсталости и застоя в стране.

Но все-таки я протестую, когда во всем, что я говорил, видят только претензии литератора. Когда я говорил о свободе духа, речь шла совсем о других вещах. Наука в рав-

¹«Речь о Максиме Горьком», «Речь перед московскими студентами», «Речь перед ленинградскими писателями».

570

ной степени компрометирует себя услужливостью. Известный ученый принужден отрицать теорию, приверженцем которой он был и которая оказалась неортодоксальной. Академик клеймит себя за свои «прошлые ошибки», которые, как он сам публично заявил, «могли быть использованы фашистами» («Известия», 28 декабря 1936 г.). Его заставляют признать обвинения, выдвинутые по приказу «Известиями», поднаторевшими в поисках позорных симптомов «контрреволюционной горячки».

Эйзенштейн вынужден прервать работу. Он должен признать свои «ошибки», заявить, что он ошибался и что новый фильм, над которым он работал и который уже обошелся в два миллиона, не отвечает требованиям доктрины, на основании чего он и был справедливо запрещен.

А правосудие! Уж не думают ли, что последние процессы в Москве и в Новосибирске заставят меня сожалеть о сказанной мной фразе, которая вас возмущает: «Не думаю, чтобы в какой-либо другой стране, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено».

Тогда – поскольку не хочется признать поражение – цепляются за «достигнутые результаты»: нет безработицы, нет проституции, женщина имеет равные права с мужчиной, обеспечено человеческое достоинство, всеобщее образование... Но при ближайшем рассмотрении эти результаты не столь прекрасны.

Я остановлюсь детально только на проблеме образования. Других проблем я буду касаться попутно.

Это правда: в СССР путешественник встречает много молодых людей, обуреваемых жаждой знаний, стремящихся к культуре. Нет ничего более трогательного, чем это стремление. И со всех сторон нас заставляют восхищаться средствами, предоставленными в их распоряжение. От всего сердца мы приветствуем указ правительства от февраля 1936 года, которым предусматривается «полная ликвидация неграмотности в течение 1936 – 1937 годов четырех миллионов рабочих, не умеющих читать и писать, и двух миллионов, умеющих читать и писать с трудом». Но...

571

Вопрос о «ликвидации неграмотности» стоял еще в 1923 году. «Историческое» (как говорилось) завершение этой ликвидации должно было совпасть с празднованием десятой годовщины Октябрьской революции (1927 г.). А в 1927 году Луначарский говорил уже о «катастрофе»: смогли создать менее 50 тысяч начальных школ, в то время как до революции на значительно меньшее количество жителей их приходилось 62 тысячи.

И в итоге – поскольку нас постоянно заставляют сравнивать нынешнее положение СССР с дореволюционным – мы вынуждены констатировать: во многих областях положение угнетенного класса не улучшилось. Но вернемся к школьному вопросу.

Луначарский (в 1924 г.) пишет, что зарплата сельским учителям выплачивается с опозданием на полгода, а иногда не выплачивается вовсе. Зарплата эта составляет иногда меньше 10 рублей в месяц (!). Правда, рубль в то время стоил дороже. Но, как говорит Крупская, вдова Ленина: «Хлеб подорожал, и на 10 – 12 рублей месячного жалованья учитель может купить хлеба меньше, чем раньше он мог купить на 4 рубля (зарплата учителя до ноября 1923 года)».

И в 1927 году, том самом, когда ее собирались одолеть, неграмотность продолжает существовать, 2 сентября 1928 года «Правда» пишет о ее «стабилизации».

Удалось ли с тех пор добиться какого-нибудь успеха? В «Известиях» от 16 ноября 1936 года читаем: «С первых дней нового учебного года из многих школ к нам поступают сведения о поразительной неграмотности учеников».

Неспособных учеников особенно много в «новых» школах, до 75 процентов (по сообщению тех же «Известий»). В Москве 64 тысячи учащихся обязаны пройти повторное обучение, в Ленинграде – 52 тысячи, и 1500 учащихся оставлены на третий год. В Баку количество русских учащихся, не справляющихся с программой, возросло с 20 до 45 тысяч, национальных учащихся – с 7 до 21 тысячи («Бакинский рабочий» от 15 января 1937 г.). Кроме того, большое количество учащихся бросает школу. За три последних года по РСФСР таких «сбежавших» насчитывается 80 тысяч. Кабардино-Балкарский институт бросили 24 процента от общего состава, Чувашский педагогический институт – 30 процентов. Газета добавляет:

572

«Студенты педагогических институтов обнаруживают удручающую безграмотность». При всем том, что институты РСФСР набирают только 54 процента от требуемого количества, Белоруссии – 42, Таджикистана – 48, Азербайджана – от 40 до 64 процентов и т. д.

«Правда» от 26 декабря 1936 года сообщает, что в Горьковской области 5 тысяч детей не посещают школу. Кроме того, 5984 ученика покинули школу после первого класса, 2362 – после второго и 3012 – после третьего. Те, кто выдерживает, наверное, становятся асами.

Чтобы предотвратить бегство, один директор рабочих курсов предложил штрафовать беглеца на 400 рублей! («Правда Востока» от 23 сентября.) Не сказано, нужно ли платить всю сумму сразу, – это было бы весьма трудно при месячной зарплате родителей (а штраф платить именно им) в 100 – 150 рублей.

Школа испытывает большую нужду в учебниках. Те же, которые имеются, изобилуют ошибками. «Правда» от 11 января 1937 года возмущается тем, что государственные издательства Москвы и Ленинграда выпускают учебники, которыми нельзя пользоваться. Педагогическое издательство напечатало карту Европы, на которой Ирландия омывается Аральским морем, а Шотландские острова перенесены на Каспий. Саратов с берегов Волги переместился на побережье Северного моря и т. д.

На обложках школьных тетрадей печатается таблица умножения. Из нее узнаем, что 8 Х 3 = 18; 7 Х 6 = 72; 8 Х 6 = 78; 5 Х 9 = 43 и т. д. («Правда» от 17 сентября 1936 г.).

Понятно, почему бухгалтеры в СССР не расстаются со счетами.

В то время как разрекламированная кампания по «ликвидации неграмотности» еще не завершена, несчастные учителя часто не могут получить свое скудное жалованье и, чтобы прожить, вынуждены подрабатывать. «Известия» от 1 марта задержку жалованья учителям объясняют или бюрократическими проволочками, или использованием средств не по назначению, в результате чего долг государства учителям составляет полмиллиона только по Куйбышевской области. В Харьковской области он достигает 724 тысяч рублей и т. д. Невольно возникает вопрос, как учителя еще до сих пор живы и, прежде

573

чем будет ликвидирована неграмотность, не будем ли мы свидетелями ликвидации учителей¹.

Я не хочу никого вводить в заблуждение – эти ужасные цифры я выписываю с сожалением. Можно только скорбеть по поводу столь плачевного положения. Но я протестую, когда вы по своей слепоте или умышленно пытаетесь представить эти жалкие результаты достойными восхищения.

 

IV

Именно это пускание пыли в глаза так глубоко и болезненно омрачило мою радость, доверие и восхищение. Я упрекаю СССР не в том, что он не достиг большего. Мне объясняют теперь, что он не мог так скоро достичь большего и что я должен был бы это понять; предлагают учесть тот факт, что он начинал с крайне низкого уровня, который трудно даже себе представить, и что нынешняя нищета рабочих казалась бы до революции желанным достатком для угнетенных. Я, впрочем, думаю, что это все же преувеличение. Нет. Я упрекаю СССР в том, что он нас обманывает, выдавая положение своих рабочих за образец для всех. И я упрекаю наших коммунистов (разумеется, я не говорю об обманутых товарищах, а о тех, которые все знали или, по крайней мере, должны были бы знать) в том, что они лгали рабочим – бессознательно или умышленно (в последнем случае по политическим соображениям).

Советский рабочий привязан к заводу, а сельский житель – к колхозу или совхозу, как Иксион к своему колесу. И если он задумает искать лучшую долю, напри-

¹«Правда Востока» (от 20 декабря 1936 г.) с сожалением отмечает, что план «ликвидации неграмотности» не привел к ожидаемым результатам. Из 700 тысяч частично или полностью неграмотных соглашаются учиться только 30 или 40 процентов, а это означает, что стоимость обучения одного человека достигает 800 рублей вместо предполагавшихся 25. В одном из городов (Коканде), где рассчитывали совершенно покончить с неграмотностью до конца 1936 года, в мае было 8023 неграмотных, в августе – 9567, в сентябре – 11 014 и 1 октября – 11 645 человек. (Надо полагать, что население города увеличивается за счет миграции из деревень, не думать же, что грамотные разучиваются.) В большом городе Ташкенте насчитывается примерно 60 тысяч неграмотных. Но из 757 записавшихся только 60 человек посещают занятия. Именно ими и восхищаются путешественники.

574

мер, в другом месте – пусть поостережется: учтенный, сгруппированный, бесправный, он рискует нигде не найти пристанища. Даже если он захочет поменять завод в пределах города, он лишается жилья (не бесплатного, впрочем), доставшегося с таким трудом и право на которое ему дает работа. При увольнении рабочий теряет значительную часть заработка, колхозник – долю вознаграждения за свой труд в коллективе. С другой стороны, если рабочему предложат сменить работу или местожительство, он не может не подчиниться. Он несвободен в выборе места, не может ни уехать, ни оставаться там, где ему нравится, где его удерживает любовь или дружеские привязанности¹.

Если он беспартийный, партийные товарищи переступят через него. Вступить в партию, быть принятым в нее (что нелегко и кроме специальных знаний требует крайней ортодоксальности и ловкого приспособленчества) – первое и необходимое условие для успеха.

Вступив в партию, выйти из нее уже невозможно², не лишившись своего положения, места и всех привилегий, достигнутых прежним трудом, не испытав всеобщей подозрительности, не подвергшись репрессиям наконец. Да и зачем выходить из партии, где можно чувствовать себя так хорошо? Кто вам предоставит еще такие привилегии! И ничего не требуя взамен – только соглашаться со всем и ни о чем не задумываться. Да и зачем задумываться, когда решено, что все идет так хорошо. Задумался, значит, «контрреволюционер». Значит, созрел для Сибири³.

Отличный способ продвижения – это донос. Это обеспечивает вам хорошие отношения с полицией, которая тотчас начинает вам покровительствовать, одновременно

¹«Так же, как в экономическом производстве государство полновластно распоряжается материальными ресурсами, так же оно распоряжается и людьми. Трудящиеся не вправе распорядиться собственной рабочей силой по своему усмотрению – продать ее там, где они хотят, как они хотят. У них нет права свободного перемещения на территории СССР (внутренние паспорта!). Забастовки запрещены, и любая слабая попытка сопротивления стахановским методам сурово наказывается». (Lucien Laurat. «Coup d’oeil sur l’économie russe», in «L’Ноmme réel», № 38, février 1937.)

²И напротив, очень часто можно быть исключенным из партии в результате «чистки». И тогда – Сибирь.

³Как отлично говорит Ивон: «Вступить в партию – это значит одновременно служить власти, стране и собственным интересам». Совершенная гармония, от которой зависит личное счастье.

575

используя вас. Потому что для человека, однажды вступившего на этот путь, ни честь, ни дружба не имеют значения: надо продолжать. Впрочем, вступить нетрудно. И доносчик в безопасности.

Когда партийная газета во Франции хочет когонибудь дискредитировать по политическим соображениям, подобную грязную работу она поручает врагу этого человека. В СССР – самому близкому другу. И не просят – требуют. Лучший разнос – тот, который подкреплен предательством. Важно, чтобы друг отмежевался от человека, которого собираются погубить, и чтобы он представил доказательства. (На Зиновьева, Каменева и Смирнова натравили их бывших друзей – Радека и Пятакова. Важно было их обесчестить сначала, прежде чем потом тоже расстрелять.) Не совершить подлости и предательства – значит погибнуть самому вместе со спасаемым другом.

Результат – тотальная подозрительность. Невинный детский лепет может вас погубить, в присутствии детей становятся опасными разговоры. Каждый следит за другими, за собой и подвергается слежке. Никакой непринужденности, свободного разговора – разве что в постели с собственной женой, если вы в ней уверены. X. шутил, что этим можно объяснить увеличение числа браков. Внебрачные отношения не обеспечивают такой безопасности. Подумайте только: людей арестовывают за разговоры десятилетней давности! И естественной становится потребность найти дома успокоение от этого ежедневного непрерывного гнета.

Лучший способ уберечься от доноса – донести самому. Впрочем, люди, ставшие свидетелями крамольных разговоров и не донесшие, подвергаются высылке и тюремному заключению. Доносительство возведено в ранг гражданской добродетели. К нему приобщаются с самого раннего возраста, ребенок, который «сообщает», поощряется. Чтобы быть допущенным в Болшево – этот образцово-показательный рай, – недостаточно быть раскаявшимся бандитом, для этого надо еще «выдать» сообщников. Вознаграждение за донос – одно из средств ведения следствия в ГПУ.

576

С момента убийства Кирова полиция еще теснее сомкнула свои ряды. Прошение, переданное молодыми людьми Эмилю Верхарну во время его путешествия в Россию еще до войны, которым восхищался Вильдрак и о котором он так замечательно рассказал, нынче было бы уже совершенно невозможным. Так же, как и революционная деятельность (контрреволюционная, если хотите) Матери и ее сына (из очень хорошей книги Горького): там, где были раньше взаимопомощь, поддержка, согласие, теперь только донос и слежка.

На социальной лестнице, сверху донизу реформированной, в самом лучшем положении наиболее низкие, раболепные, подлые. Те же, кто чуть-чуть приподнимается над общим уровнем, один за другим устраняются или высылаются. Может быть, Красная Армия¹ остается в несколько более безопасном положении? Будем надеяться. Иначе вскоре от этого прекрасного героического народа, столь достойного любви, никого больше не останется, кроме спекулянтов, палачей и жертв.

Советский рабочий превратился в загнанное существо, лишенное человеческих условий существования, затравленное, угнетенное, лишенное права на протест и даже на жалобу, высказанную вслух; удивительно ли, что этот рабочий снова обращается к Богу и ищет утешения в молитве. На что человеческое может он еще рассчитывать?..

Когда мы читаем, что во время рождественского богослужения церкви были переполнены, в этом нет ничего удивительного. «Опиум» обездоленным.

Я только что заметил в углу клетки, в которой вот уже три месяца выхаживаю упавшую из гнезда горлицу, два проросших зерна. Они оказались рядом с поилкой, из

¹В Севастополе я видел много моряков – офицеров и простых матросов. Отношения офицеров между собой и с людьми казались мне такими сердечными и братскими, что я не мог не растрогаться. В газетах промелькнула заметка: будто в большом московском ресторане я видел, как по прибытии группы офицеров присутствующие встали по стойке «смирно». Абсурдный вымысел, который я даже не посчитал нужным опровергать:

577

которой вода иногда проливается через край. Этой влажности хватило зернам, запавшим в узкую щель между настилом и стеной клетки. Они вдруг (то есть я заметил вдруг) выбросили бледно-зеленые стебельки высотой четыре-пять сантиметров. И это, впрочем, совершенно естественное явление так меня изумило, что вот уже долгое время я ни о чем другом не могу думать. Верно: зерна считают, взвешивают, они легко перекатываются, как маленькие твердые, почти круглые шарики, которые могут по желанию и кувыркаться. И вдруг одно из этих зерен доказывает вам, что оно может быть живым. К великому изумлению склонившегося над клеткой хозяина, которому это уже не приходило в голову.

Некоторым теоретикам марксизма¹, как мне кажется, не хватает именно этого человеческого тепла, необходимого для того, чтобы «прорастали зерна». Конечно, дело тут не в чувствах: не приходится рассчитывать на сострадание там, где справедливость должна обеспечиваться законом. Проявлять жалость, проливать слезы по поводу бедственного положения человека – в этом нет реальной помощи, положение человека от этого не изменится. (Важно к тому же держать порох сухим, в нем еще нуждается революция.)

Можно сказать: сердце, в котором нет нужды, «отмирает»². Отсюда и некоторая жесткость, легко возникающая сама собой, – обнищание личности в ожидании всеобщего благоденствия. Эти соображения увели бы меня слишком далеко, я их оставляю...

 

V

Фернан Гренье с одобрением цитирует фразу из моего «Возвращения из СССР»: «По крайней мере, остается бесспорным: в СССР нет больше эксплуатации ради чьей бы то ни было выгоды. Это замечательно». И Гренье добавляет: «Это замечательно, товарищи», – под аплодисменты аудитории.

¹В целом деятельность Маркса и Энгельса продиктована исключительно состраданием, но еще в большей степени – необходимостью справедливости.

²Заимствую это слово из марксистского лексикона, как и Ленин, писавший в своей работе «Государство и революция»: «Выражение «государство отмирает» очень удачно, потому что оно подчеркивает одновременно и продолжительность процесса и его непрерывность».

578

Действительно, это замечательно. Было замечательно. Теперь это уже не так. И я настаиваю на этом, потому что это – самое важное. Ивон говорит об этом очень точно: «Гибель капитализма не приносит обязательно рабочему освобождение». Хорошо, что французский пролетариат понимает это. Или, точнее, было бы хорошо, если бы он это понял. Что касается советского пролетария, то он начинает утрачивать иллюзию, будто работает на самого себя, и утверждает собственное свое достоинство. Разумеется, там нет больше эксплуатирующих его труд капиталистических акционеров. И тем не менее его эксплуатируют, и таким ловким, изощренным, скрытым способом, что он не знает, за кого браться. Это за счет его низкой заработной платы непомерно раздута зарплата других.

Он не пользуется плодами своего труда, своего прибавочного труда, этим пользуются привилегированные, те, кто «на хорошем счету», сытые, приспособленцы. От его нищенской зарплаты урывают, чтобы платить зарплату в десять и более тысяч рублей привилегированным.

Для большей точности привожу выразительную таблицу, составленную М. Ивоном¹.

	Повышенная зарплата	Обычная зарплата </TD< TR>
Рабочий	70 – 400 руб.	125 – 200 руб.
Мелкий служащий	80 – 250 руб.	130 – 180 руб.
Домработница	50 – 60 руб., плюс питание и жилье
Служащие и техники	300 – 800 руб.
Ответственные работники и специалисты, функционеры, ученые, артисты, писатели	1500 – 10000 руб. и более. Говорят, бывает даже зарплата в 20 – 30 тыс. руб.

Сравнительная таблица пенсионного обеспечения не менее выразительна.

Пенсия рабочего – от 25 до 80 руб. в месяц и никаких льгот. Пенсия вдовы функционера или специалиста высокого ранга – от 250 до 1000 руб. в месяц, плюс дача или квартира пожизненно, стипендия для детей, а иногда даже для внуков.

¹M. Yvon. «C’est qu’est devenue la Revolution russe».

579

Далее следуют вычеты из зарплаты (зарплата ниже 150 руб. в месяц частично освобождается от налога) – от 15 до 21 процента. Я не могу привести здесь всю главу, но брошюра стоит того, чтобы ее прочитать полностью.

Пять рублей в день, иногда даже меньше. Позволю себе сравнить с заработной платой у нас, и даже с пособием по безработице. Хлеб, правда, стоит дешевле, чем во Франции (килограмм ржаного хлеба в 1936 г.– 85 коп., белого – 1 руб. 70 коп.), но одежда, самая обычная, товары первой необходимости – за пределами возможного. Покупательная способность рубля была несколько меньше нашего франка до его «выравнивания»¹. И пусть не говорят о дополнительных возможностях, которые имеет рабочий помимо зарплаты, – они чаще всего для тех, у кого она большая.

Возникает вопрос: почему так высоки цены на промышленную продукцию и. даже на продовольствие (молоко, масло, яйца, мясо и т. д.), если само государство – производитель? Но до тех пор, пока будет нехватка товаров, пока спрос будет катастрофически превышать предложение, неплохо этот спрос немного сдерживать. Товары будут предлагаться тем, кто в состоянии платить за них высокую цену. Большинство же будет страдать от нехватки.

Это большинство может не одобрить режима, следовательно, лишить его возможности высказаться².

Когда Жан Понс приходит в восторг от постоянного увеличения средней заработной платы³:

¹В 1936 году на месячную зарплату можно было купить 225 килограммов хлеба. В 1914 году на 30 рублей, которые зарабатывал средний рабочий в месяц, можно было купить 600 килограммов этого же хлеба.

²Отсюда недавние ужасающие репрессии. Сталин, впрочем, сам говорил несколько лет назад: «Из двух одно: или мы откажемся от оптимизма и бюрократических методов и позволим рабочим и беспартийным крестьянам, страдающим от наших ошибок, критиковать себя, или недовольство будет накапливаться, и мы столкнемся с критикой в форме бунта». (Выдержка из речи Сталина. В. Souvarine. «Staline», р. 350.)

³Фридман пытается рассматривать стахановское движение как один из хитроумных способов повышения жалованья. Боюсь, что в нем следует видеть способ добиться наибольшей производительности среднего рабочего.

580

в 1934 году		180 (в среднем),
в 1935 году		200 (в среднем),
в 1936 году		360 (в среднем) руб.,

хочу обратить его внимание на то, что низкая заработная плата простого рабочего остается на том же уровне и «в среднем» означает увеличение жалованья большинству привилегированных.

Увеличение заработной платы не поспевает за ростом стоимости жизни и потерей покупательной способности рубля¹.

И происходит парадоксальная вещь: пять рублей в день за труд, а иногда даже и того меньше, этот минимум и доводит до крайней нищеты большинство трудящихся и вместе с тем гарантирует чудовищную зарплату² привилегированным и позволяет расточать средства на массированную пропаганду, которая должна убедить наших рабочих в том, что русские рабочие счастливы. Мы бы предпочли знать об этом немного меньше, пусть бы это добавило им чуть-чуть счастья.

¹ Из официальной статистики видно, что в целом зарплата рабочих тяжелой промышленности с 1923 по 1925 год возросла на 52 процента. Но за то же время жалованье функционеров возросло на 94,8 процента, работников торговли – на 103,3 процента. Впрочем, в результате падения покупательной способности рубля увеличение заработной платы нисколько не улучшило благосостояние работников.

² Вопрос не в том, чтобы рабочий пользовался всеми результатами своего труда. Этого не имели в виду ни Маркс, ни Энгельс.

Прибавочный труд, порождающий классовый антагонизм при капитализме и благодаря которому возможна праздность меньшинства, этот прибавочный труд, говорит Маркс, не может быть исключен. (Тем самым Маркс указывает на то, что рабочий не может рассчитывать на личную выгоду от всей совокупности своего труда.) «Некоторая часть прибавочного труда, – говорит он, – требуется для страхования от несчастного случая, для...» и т. д. Перечисление заведомо неполное. Сюда надо отнести некоторое накопление, необходимое не только для содержания техники, но и для «создания условий для дальнейшего развития прогресса». Добавим, кроме того, что несоциалистическое окружение требует (следствие победы социализма «в одной стране») расходов на содержание Красной Армии. Тут Маркс, я думаю, поддержал бы. Но он счел бы невозможной выплату непомерно большой зарплаты одним за счет добавочного труда других, представляющих большинство. Ибо все это способствует созданию привилегированного класса, а отнюдь не «сокращению затрат времени на материальное производство» («Капитал», XIV).

581

 

VI

Как замечательно чувствовать себя свободным от эксплуатации! Но понимать, что эксплуатация продолжается, и не знать, кто эксплуататор, не знать, от кого надо избавляться...

Думаю, прав был Селин, осознавший эту трагедию.

«Опять мы пришли к тому же! Смех! Нечего высовываться! Опять «угнетенные»! Проклятия судьбы можно списывать на кровопийц! На раковую опухоль «эксплуатации»! И вести себя, как последняя сволочь – ничего не видел, ничего не знаю!.. А если нет больше права изменить положение? Жаловаться? Жизнь становится невыносимой!»

Сегодня утром (8 февраля 1937 г.) X. показал мне вчерашнюю газету «Temps»: «За время двух пятилеток бюджет Украины увеличился более чем в семь раз¹. Большая часть расходов нового бюджета предназначена для удовлетворения социальных и культурных нужд, включая 2654 миллиона на нужды народного образования и 1227 миллионов на развитие здравоохранения».

«Ну, что вы на это скажете?»

Открываю книжку Луи Фишера – весьма доброжелательную по отношению к СССР – на странице 196 и зачитываю в ответ X.: «У меня такое впечатление, что царствующий пролетариат под натиском конкурентов сдает позиции: из 16 строящихся санаториев в Кисловодске (крупнейший бальнеологический курорт в мире) почти все возводятся правительственными учреждениями, такими, как Государственный банк, Комиссариат тяжелой промышленности, Комиссариат связи, газета «Правда» и т. д. Во всех этих учреждениях есть тоже и рабочие, но я думаю, что служащим путевки гораздо доступнее, чем рабочим»².

Замечательны рассуждения Луи Фишера о «бездействии профсоюзов». Его послушать, так будто только

¹Что ни в коей мере не повлияло на увеличение зарплаты низкооплачиваемым рабочим. «Накопление бюджета» по-прежнему совершается за их счет.

²Книга Луи Фишера об СССР очень интересная. Чрезвычайно доброжелательная по отношению к СССР, она почти не содержит критики, хотя для тех, кто умеет читать, она есть. Замечательное описание кавказских республик заставляет предполагать, что кое-какие ветви советского дерева продолжают оставаться зелеными. Гниет сам ствол.

582

профсоюзы могут помешать «правительственным чиновникам и другим группам стратегического значения» получать лучшие квартиры, больше, чем им положено, путевок в санатории и т. д. Нет, нет, профсоюзы бессильны там, где власть принадлежит бюрократии. Нам говорят: диктатура пролетариата. Мы все больше и больше разубеждаемся в этом. Все больше и больше утверждается диктатура бюрократии над пролетариатом¹. Потому что пролетариат уже не имеет возможности выбирать своего представителя, который защищал бы его ущемленные интересы. Народные выборы – открытым или тайным голосованием – только видимость, профанация: все решается наверху. Народ имеет право выбирать лишь тех кандидатов, которые утверждены заранее. С кляпом во рту, угнетенный со всех сторон народ почти лишен возможности сопротивляться. Увы, игра велась по всем правилам и уже выиграна Сталиным – под громкие аплодисменты коммунистов всего мира, которые еще продолжают верить и будут верить еще долго, что они, по крайней мере в Советском Союзе, одержали победу, будут считать врагами и предателями всех, кто не аплодирует.

Бюрократия, значительно усилившаяся к концу нэпа, вмешивается в дела колхозов и совхозов. «Правда» от 16 сентября 1936 года на основании работы комиссии констатирует, что более 14 процентов рабочих и служащих МТС – не нужны².

Есть мнение, что жертвой этой бюрократии, созданной сначала для управления, а потом для угнетения, стал сам Сталин. Нет ничего более трудного, чем лишить синекуры бездарных бездельников. Уже в 1929 году Орджоникидзе ужасало это «громадное количество дармоедов», которые ничего не хотят знать о настоящем социализме и работают только для того, чтобы помешать

¹В сущности, профсоюзы, так же как и Советы, прекратили существование (в 1924 г.). Рабочие не ждали ни помощи, ни защиты от этого дорогостоящего руководства, находящегося в руках «аппарата» из 25 000 служащих, непосредственно подчиненного Политбюро. (B. Souvarine. «Staline», р. 347.)

²Содержание бюрократии поглощало 8,5 процента национального дохода страны перед первой мировой войной, 10 процентов – в 1927 году. Последних сведений у меня нет.

583

его развитию и успеху. «Людей, с которыми не знают, что делать, и которые никому не нужны, назначают в ревизионные комиссии», – говорил он. Но чем никчемнее эти люди, тем более Сталин может рассчитывать на их рабскую преданность, потому что привилегированное положение – им как подарок. Само собой разумеется, что именно они горячо одобряют режим. Служа интересам Сталина, они одновременно служат своим собственным интересам.

Для того чтобы служащие не превращались в бюрократов, Ленин считал необходимым соблюдать три условия:

1) сменяемость и выборность в любое время; 2) зарплата, равная средней зарплате рабочего; 3) контроль всех над всеми таким образом, чтобы все временно могли становиться служащими и никто не мог превратиться в бюрократа.

Из этих трех условий ни одно не выполнено.

По возвращении из СССР перечитываешь книгу Ленина «Государство и революция» с болью в сердце. Потому что ныне СССР еще дальше, чем ранее, не скажу: от обещанного коммунистического общества, – но даже от той переходной стадии, которая позволила бы его достигнуть.

В этой же книге Ленина читаем еще: «У Каутского выходит так: раз останутся выборные должностные лица, значит, останутся и чиновники при социализме, останется бюрократия! Именно это-то и неверно. Именно на примере Коммуны Маркс показал, что при социализме должностные лица перестают быть «бюрократами», быть «чиновниками», перестают по мере введения кроме выборности еще сменяемости в любое время, да еще сведения платы к среднему рабочему уровню, да еще замены парламентарных учреждений «работающими, т. е. издающими законы и проводящими их в жизнь»¹.

И напрашивается вопрос: кто прав теперь? И которого из двух – Каутского или Ленина – посадил бы нынче в тюрьму или расстрелял Сталин?

¹«Первый этап пролетарской революции – это превращение пролетариата в господствующий класс, победа демократии», – говорили Маркс и Энгельс в своем знаменитом Манифесте. «Победа демократии» – да, но демократия не победила, она побеждена.

584

 

VII

В новой Конституции заметны попытки учесть возможную критику, заранее ответить на те возражения, которые могут быть вызваны ее содержанием. Руководители отлично знают, что народ машиной не управляет, между народом и теми, кто назначен его представлять, реального контакта нет. Но декларируется совсем иное. Поэтому крайне важно создать впечатление, что никогда эта связь не была более тесной, чем теперь, что «усиливается контроль масс над советскими органами и увеличивается ответственность советских органов перед массами», как пишет «Юманите» от 13 марта. Газета добавляет: «Новая выборная система упрочит связь между избранниками народа и массами избирателей». Отлично! Тем более что в этой же статье вскрывается и подоплека – речь идет о том, чтобы «руководить выборами», «критиковать недостойных кандидатов и противостоять им еще до того, как они потерпят провал в результате тайного голосования». Достойно восхищения это предвидение. Подумайте только – было бы очень досадно повторить ошибку, совершенную 19 октября 1934 года, когда (на республиканском пленуме в Киеве) народ избрал «людей, которые были разоблачены впоследствии как враги народа». Поэтому срочно следует еще до выборов «избавиться от всего, что мешает формированию партийного актива». И только после этого выборы могут быть «свободными».

В связи с этим боюсь, как бы не получил нахлобучку редактор одной газеты, сторонник новой Конституции и энтузиаст сталинского СССР, – чтобы не повредить ему, не стану называть его имени, – который наряду с общей похвалой осмеливается высказать скромное замечание (27 февраля 1937 г.):

«Мы опасаемся того, что при нынешнем положении дел государственные органы не только не сливаются с массами, как это было в системе Советов, а, напротив, имеют тенденцию отделяться от них.

– Почему?

– От разобщенности избирателей между собой; от разобщенности между избирателями и их депутатом».

И неосторожный критик напоминает, что «последние статистические данные показывают: один гражданин из шестидесяти избирался депутатом в какой-нибудь Совет»

585

и «этот Совет, каким бы он ни был, был все же кирпичом в общем здании, оказывал свое влияние на общегосударственную политику». А это уже было лишним. И здесь тоже надо было навести порядок: «Низовая политическая ячейка больше не существует»¹.

Поэтому мы всецело разделяем мнение Уолтера Ситрайна о том, что «СССР, так же как и другие страны под диктаторским режимом, управляется кучкой людей и что народные массы не принимают никакого участия в управлении страной², или, во всяком случае, это участие очень незначительно».

Но всегда в конце концов расплачивается народ, в чем бы это ни выражалось. Так или иначе – в результате ли вывоза продовольствия, несмотря на народные нужды, или из-за чудовищного несоответствия между себестоимостью и потребительской стоимостью сельскохозяйственных продуктов, или налоговых поборов – происходит ущемление интересов рабочего и крестьянина, это за счет их фондов потребления создаются накопления, в которых постоянно нуждается государство. Так было во время первой пятилетки, такое положение и сейчас. Когда эти национальные накопления, необходимые для существования государства, расходуются на практические, текущие, благотворительные нужды – это можно понять. Больницы, дома отдыха, культурные учреждения и т. д. – можно поверить, что все это для народа, или, во всяком случае, надеяться, что народ всем этим воспользуется. Но что прикажете думать, когда при такой нищете собираются вложить национальные средства в строительство Дворца Советов (покойных Советов), к вящему удовольствию товарища Жана Понса. Подумать только! Сооружение высотой в 415 метров («Жители НьюЙорка, – сообщает он, – побледнеют от зависти»), увен-

¹Я совсем не верю в непогрешимую мудрость большинства. Но речь идет не об этом. Речь идет о том, чтобы это большинство, если оно страдает, могло быть услышано, чтобы представляющий его депутат был выслушан.

²Ситрайн пишет: «До сих пор». Но то, что он говорил в 1935 году, он мог бы повторить и сейчас, и даже – после обнародования новой Конституции – с большей уверенностью.

586

чанное 70 – 80-метровой скульптурой Ленина из нержавеющей стали, один палец его будет длиной в 10 метров¹. Вот это да! Рабочий будет знать, по крайней мере, ради чего он умирает с голоду. Он может даже подумать: стоит того. Нет хлеба, но будет зато чем гордиться. (Впрочем, возгордятся, скорее всего, как раз другие.) И что самое замечательное – заставят проголосовать за этот дворец, вы увидите, да еще единогласно! У него – у русского народа – спросят, чего он хочет в первую очередь: благосостояния или дворец? И не найдется ни одного, который бы не сказал, не посчитал бы себя обязанным сказать: сначала дворец.

«Всякий раз, когда я вижу, как возводят в столице дворец, я думаю о том, что целую область обрекают тем самым на жизнь в лачугах», – писал Жан-Жак («Общественный договор», III, 13). Советские рабочие – «в лачугах»? Увы, по воле Сталина их загнали в трущобы.

Всего этого я не знал, когда был в СССР, так же как, путешествуя по Конго, не знал о действующих там концессионных компаниях.

И в том и в другом случае я только отмечал разрушительные явления – следствия неведомых мне причин. Я просветился уже после того, как была написана книга об СССР. Ситрайн, Троцкий, Мерсье, Ивон, Виктор Серж, Легей, Рудольф и многие другие снабдили меня документами. То, что я в них нашел и о чем только смутно догадывался, подтвердило и усилило мои выводы. Пришло время для Коммунистической партии Франции открыть глаза, чтобы перестали ей лгать. Или, если сказать по-другому, чтобы трудящиеся поняли, что коммунисты их обманывают так же, как их самих обманывает Москва.

 

VIII

За последние три года я так начитался марксистской литературы, что вполне ориентируюсь в проблемах СССР. Прочел я немало и восторженных воспоминаний о путешествиях. Я виноват в том, что слишком доверчиво отнесся к похвалам и энтузиазму. А то, что могло бы

¹Мы не можем себе позволить – ни здесь, ни в другом месте – усомниться в цифрах, которые приводит Жан Понс. Однако десятиметровый палец при общей высоте в 70 – 80 метров?.. Будем надеяться, по крайней мере, что Ленин сидит.

587

меня заставить задуматься, высказывалось в злопыхательском тоне. Я охотнее верю любви, чем ненависти. Да, я отнесся ко всему доверчиво, всему поверил. И более всего смущали меня не недостатки, а обнаружившиеся привилегии, которые я считал упраздненными. Конечно, вполне естественно, гостя стараются встретить как можно лучше, показывают ему всюду лучшее из того, что есть. Но что меня поразило – это пропасть между лучшим и привычным, обыденным, множество привилегий – и плачевный, жалкий общий уровень.

Возможно, это недостатки моего ума и издержки протестантского воспитания: я опасаюсь выгодных идей и «удобных» мнений – я имею в виду идеи, которые могут приносить дивиденды тем, кто их исповедует.

И я хорошо понимаю – даже если тут и нет прямой коррупции, – насколько выгодна Советскому правительству щедрость по отношению к художникам и литераторам, ко всем, кто может ему славословить. Но, с другой стороны, нельзя не видеть и выгоду, которую может извлечь литератор, одобряя Конституцию и правительство, содействующее ему в этом. И тотчас я настораживаюсь. Я опасаюсь соблазна. Непомерные барыши, которые мне там предлагают, пугают меня. Я ехал в Советский Союз не за выгодами и привилегиями. Привилегии, с которыми я столкнулся там, были очевидными.

И почему бы мне не сказать об этом?

Из московских газет я узнал, что в течение нескольких месяцев было продано более 400 000 моих книг. Нетрудно сообразить сумму авторских отчислений. А щедро оплаченные статьи! Дифирамбы Сталину и СССР – и целое состояние!..

Эти соображения не удержали бы меня от похвал, они не могут помешать и моим критическим оценкам. И должен признаться, что чрезвычайно выгодное положение (более выгодное, чем в какой-либо другой европейской стране), обеспеченное любому, кто может держать перо, – лишь бы он писал, что требуется, – само по себе меня весьма насторожило. Литераторы в гораздо более выгодном положении, чем любые рабочие или ремесленники. Двое из компаньонов по путешествию (у обоих должны были выйти книжки по-русски) бегали по антикварным и комиссионным магазинам, не зная, как истратить несколько тысяч рублей, полученных в виде аванса и которые они не могли увезти с собой. Что касается меня самого,

588

то я смог лишь слегка почать громадную сумму, потому что мы ни в чем не нуждались, нам было предоставлено все. Да, все, начиная с расходов по путешествию и кончая сигаретами. И всякий раз, когда я доставал кошелек, чтобы оплатить счет в ресторане или в гостинице, чтобы купить марки или газету, наш гид меня останавливала очаровательной улыбкой и повелительным жестом: «Вы шутите! Вы наш гость, и ваши товарищи тоже».

Разумеется, лично у меня в продолжение всего путешествия по СССР не было ни разу повода на что-либо жаловаться, и из всех лукавых ухищрений как-то объяснить мою критику – верх абсурда считать ее выражением личной неудовлетворенности. Никогда я не путешествовал в таких роскошных условиях. Специальный вагон и лучшие автомобили, лучшие номера в лучших отелях, стол самый обильный и самый изысканный. А прием! А внимание! Предупредительность! Повсюду встречают, обихаживают, кормят-поят. Удовлетворяют любые желания и сожалеют, что не в силах сделать это еще лучше. С моей стороны было бы неблагодарностью не принять всего этого. И я сохраняю самые прекрасные воспоминания и чувство самой живой благодарности. Но это внимание, эта забота постоянно напоминали о привилегиях, о различиях там, где я надеялся увидеть равенство.

Когда мне с трудом удавалось уклониться от официальных встреч, вырваться из-под присмотра и познакомиться с рабочими, зарплата которых четыре-пять рублей в день, что мог я думать о банкете в мою честь, от присутствия на котором я не мог отказаться. Такие банкеты организовывались почти ежедневно и были столь обильны, что уже одними закусками можно было насытиться трижды, не приступая к основным яствам. Эти обеды из шести блюд в продолжение двух часов оставляли совершенно без сил. Во что же они могли обходиться! Мне ни разу не удавалось увидеть счет, и я не могу назвать сумму. Но один из моих спутников, осведомленный в ценах, считает, что подобный банкет мог обходиться в 300 с лишним рублей с человека, включая стоимость вин и ликеров. А нас было шестеро, даже семеро с переводчиком, кроме того, приглашенных часто

589

бывало столько же, сколько гостей, а иногда и значительно больше¹.

В продолжение всего путешествия мы были, собственно говоря, гостями не правительства, а богатого Союза советских писателей. Когда я думаю о его расходах, связанных с нами, боюсь, что золотой жилы моих авторских прав, которые я там оставил, не хватит, чтобы их возместить. Очевидно, что, делая такие авансы, рассчитывали совсем на другой результат. И думаю, что недовольство «Правды» частично объясняется, тем, что я оказался не слишком «рентабельным».

Уверяю вас, в моих советских приключениях есть нечто трагическое. Убежденным сторонником, энтузиастом я ехал восхищаться новым миром, а меня хотят купить привилегиями, которые я так ненавидел в старом.

– Вы в этом ничего не понимаете, – говорит мне один образцовый марксист.– Коммунизм отрицает только эксплуатацию человека человеком – сколько раз надо вам это повторять? Вы можете быть таким же богатым, как Алексей Толстой или как певец Большого театра, лишь бы ваше состояние было заработано личным трудом. В вашем презрении, в вашей ненависти к деньгам, к собственности я вижу пережиток вашего изначального христианства.

– Может быть.

– И согласитесь, это не имеет никакого отношения к марксизму.

– Увы!..

¹Привожу здесь страницу из своей записной книжки, куда вносил записи ежедневно: «Обед, назначенный на 8 часов, начался в половине девятого. В 9.15 еще не покончили с закусками. (Мы – Эрбар, Даби, Кольцов и я – купались в «парке культуры», сильно проголодались.) Съел несколько пирожков. Открываю встречу в доме отдыха. В 9.30 приносят овощной суп с большими кусками курицы; объявляют запеченные в тесте креветки, к ним добавляются запеченные грибы, затем рыба, различное жаркое и овощи... Я ухожу, чтобы собрать чемодан, успеть написать несколько строк в «Правду» по поводу событий дня. Возвращаюсь как раз вовремя – чтобы заглотать большую порцию мороженого. Я не только испытываю отвращение к этому обжорству, я его осуждаю. (Нужно объясниться с Кольцовым.) Оно не только абсурдно, оно аморально, антисоциально».

590

Я хорошо знаю и не раз слышал, что лучшие качества характера, вызывающие ответную симпатию, – сердечность, большая щедрость, – так же как и очевидные недостатки, обусловлены не новым режимом, а полувосточным темпераментом русского человека. Поэтому, я думаю, напрасно ждать и надеяться, что изменившиеся социальные обстоятельства изменят натуру человека. Пусть меня поймут правильно: обстоятельства этому способствуют, но между тем и другим нет причинной связи. Простой логикой не обойтись, нужна индивидуальная внутренняя перестройка, иначе буржуазное общество возродится в новом качестве, «ветхий человек» снова заявит о себе и cнова утвердится в жизни.

Пока человек угнетен, подавлен социальной несправедливостью, мы вправе надеяться, что лучшие его качества проявятся в будущем. Так нередко ждут чудес от детей, но, становясь взрослыми, они обнаруживают весьма посредственные способности. Общераспространенное заблуждение – будто народ состоит из лучших людей. Я думаю, что народ просто меньше испорчен, но деньги могут его испортить так же, как всех остальных. И посмотрите, что происходит в СССР: их новая складывающаяся буржуазия имеет те же самые недостатки, что и наша. Едва выбившись из нищеты, она уже презирает нищих. Жадная до всех благ, которых она была лишена так долго, она знает, как надо их добиваться, и держится за них из последних сил. «Действительно ли это те самые люди, которые совершили революцию? Нет, это те, кто ею воспользовался», – писал я в «Возвращении из СССР». Они могут быть членами партии, но ничего коммунистического в их сердцах уже не осталось.

 

IX

Однако налицо факт: русский народ кажется счастливым. Тут у меня нет расхождений с Вильдраком и Жаном Понсом, и я читал их очерки, испытывая чувство, похожее на ностальгию. Потому что я тоже утверждал: ни в какой другой стране, кроме СССР, народ – встречные на улице (по крайней мере, молодежь), заводские рабочие, отдыхающие в «парках культуры», – не выглядит таким радостным и улыбающимся. Как совмес-

591

тить это внешнее проявление с ужасающей жизнью подавляющего большинства населения?

Те, кто много путешествовал по СССР, утверждают, что Вильдрак, Понс, да и я сам заговорили бы по-другому, если бы отклонились от туристических маршрутов и посетили не одни только крупные центры. Они говорят о целых районах, где неблагополучное положение очевидно. И тогда...

Нищета в СССР незаметна. Она прячется, словно стыдится себя. Явная, она встретила бы не сочувствие, не сострадание, а презрение. Благополучие же тех, кто не прячется, нажито за счет этой нищеты. Однако можно увидеть много людей, причем голодных, которые выглядят улыбающимися, веселыми, их счастье, я уже говорил об этом, основано на «доверии, неведении и надежде»¹. И если все, что мы видели в СССР, старается произвести радостное впечатление, понятно, что все безрадостное должно становиться подозрительным. Быть невеселым – или, по крайней мере, не скрывать этого – чрезвычайно опасно. Россия не место для жалоб, для этого есть Сибирь.

СССР – многомиллионная страна, и «прореживание» людского поголовья осуществляется без видимого ущерба. Оно тем более трагично, что незаметно. Лучшие исчезают, лучших убирают. Лучшие не в смысле физической производительности труда, а те, кто отличается от всех, выделяется из общей массы, сила и сплоченность которой в посредственности. Посредственность же всегда стремится не вверх, а вниз.

¹Следует, однако, упомянуть еще об изумительной способности русского народа к жизни. «Кошачья живучесть», – говорил Достоевский, удивляясь, как народ, перенесший неслыханные страдания и испытания, сохранил себя и не уменьшился количественно. Неистребимое жизнелюбие, хотя и в сочетании с апатией и равнодушием, но скорее всего и чаще всего в сочетании с внутренней цельностью, живостью, лиризмом, бьющей из глубин необъясненной, необъяснимой радостью – неважно когда, неважно где, неважно как... Пожалуй, даже так можно сказать: чрезвычайная предрасположенность, склонность к счастью. Несмотря ни на что. И именно в этом отношении Достоевский более всего показателен, именно этим он меня так г