Мысли, посещающие меня

На многолюдных улицах

перевод Асара Эппеля

Лица.

Миллиарды лиц на внешности мира.

Вроде бы каждое отличимое

От тех, какие были и будут.

Но Природа – поди ее разбери, –

утомленная, похоже, нескончаемым тружденьем,

повторяет свои давние выдумки

и придает нам облики,

когда-то уже ношенные.

 

Быть может, мимо прошел Архимед в джинсах,

императрица Екатерина в тряпках с распродажи,

египетский фараон с портфелем и в очках.

 

Вдова какого-то босоногого сапожника

из крошечной еще Варшавы,

художник из пещеры Альтамира

с внучками в зоопарк,

косматый вандал по дороге в музей,

чтобы немного повосторгаться.

 

Кто-то, павшие двести веков назад,

пять веков назад,

полвека назад.

 

Кто-то, провозимый мимо в золоченой карете,

кто-то – вагоном массового уничтожения.

 

Монтесума, Конфуций, Навуходоносор,

их няньки, их прачки и Семирамида,

знающая только по-английски.

 

Миллиарды лиц на внешности мира.

Твое, мое, чье –

разве узнаешь?

Быть может, Природа вынуждена обманывать

и, чтобы поспеть, чтобы управиться,

наладилась ловить утонувшее

в зеркале забвения.

 

Чеслав Милош

Юность

перевод В.Британишского

 

Твоя несчастливая и глупая юность.

Твой приезд из провинции в город.

Запотевшие стекла трамваев, суетливая нищета толпы.

Твой испуг: ты вошел в ресторан,

Чересчур для тебя дорогой.

Но все – чересчур дорогое. Чересчур высокое.

Эти здесь, конечно, заметят твою неотесанность,

И немодный костюм, и неловкость.

 

Не было никого, кто бы рядом стал и сказал:

– Ты красивый,

Ты сильный и здоровый,

Твои несчастья мнимы.

 

Ты б не завидовал тенору

В пальто из верблюжьей шерсти,

Если б знал его страх и предвидел, как он погибнет.

 

Та рыжая, из-за которой ты переживаешь муки,

Такой она кажется тебе красивой,

Это же кукла в огне,

Не поймешь, что она кричит устами паяца.

 

Фасон тех шляп, и платьев крой, и лица в зеркалах

Будешь помнить неясно, как что-то, что было давно

Или осталось от сна.

 

Дом, к которому ты приближаешься с трепетом,

Ошеломляющие тебя апартаменты,

Смотри, на этом месте кран разгребает руины.

 

Ты же будешь иметь, владеть, обладать,

Ты бы мог, наконец, гордиться, но гордиться нечем.

 

Желанья твои исполнятся, и ты обратишься назад,

К времени, сотканному из тумана и дыма.

 

К переливающейся ткани однодневных жизней,

Которая зыблется, вздымается и опадает,

Как неизменное море.

 

Книги, которые ты читал, больше не будут нужны,

Ты искал ответа, а жил без ответа.

 

Ты будешь идти по улицам сверкающих южных столиц,

Возвращаясь к своим истокам, видя в восторге

Белый сад, когда ночью выпал первый снег.

 

Георги Господинов

Естественный роман

(фрагмент)

перевод М.Ширяевой

 

В каждой секунде в этом мире – длинная вереница людей плачущих и еще одна, покороче, – людей смеющихся. Но есть и третья вереница, состоящая из людей, которые уже не плачут и не смеются. Самая печальная из всех. О ней мне и хочется поговорить.

 Расстаемся. Во сне расставание связано только с уходом из дома и больше ни с чем. В комнате все упа­ковано, коробки высятся до потолка, но там, наверху, все еще просторно. Коридор и другие комнаты полны родственников – моих и Эммы. Они о чем-то шушу­каются, шумят и ждут дальнейших действий с нашей стороны. Мы с Эммой стоим у окна. Нам осталось по­де­лить лишь кучу граммофонных пластинок. Неожи­дан­но она вынимает из пакета пластинку, ту, что свер­ху, и с силой запускает ее в окно. Это мне, говорит она. Окно закрыто, но пластинка проходит сквозь не­го, как будто разрезает воздух. Инстинктивно я до­стаю следующую и бросаю ее следом. Пластинка несется, как летающая тарелка, вертится вокруг своей оси, как в проигрывателе, только быстрее. Слышен ее свист. Где-то над мусорными баками она угрожающе отклоняется в сторону низко летящего грязного голубя. В первый момент кажется, что столкновения удастся избежать, но немного погодя я вижу, как острый край пластинки медленно врезается в его упитанную шею. Все происходит как в замедленном кадансе, и это усиливает ужас. Совсем отчетливо слышится несколько коротких тонов – это пластинка перерезает шею. Острая кость голубиного зоба издает мимолетный звук, скользнув по музыкальной дорожке пластинки. Только начало мелодии. Какой-то шансон. Не помню. «Шербурские зонтики»? «О, Раris»? «Кафе с тремя голубями»? Не помню. Но музыка звучала. Отрезанная голова по инерции пролетает еще не­сколько метров, а тело мягко шлепается в пыль рядом с мусорными баками. Крови нет.

 Во сне нет ничего лишнего. Эмма наклоняется и бросает следующую пластинку. Потом я. Она. Я. Она. С каждой следующей пластинкой повторяется то же, что и с первой. Тротуар под окном завален птичьими головами, серыми, одинаковыми, с затянутыми плен­кой глазами. При каждой упавшей голове родствен­ники за нашей спиной отрывисто аплодируют. Мица сидит на подоконнике и хищно облизывается.

 Я проснулся от боли в горле. Сначала я хотел рассказать свой сон Эмме, но потом передумал. Это просто сон.

 

Милорад Павич