Историю пишут побеДитеЛи

 

Историю пишут победители. И в переплете книг рождаются и умирают империи, вспыхивают войны, свергаются цари, свер- шаются великие открытия, осыпаясь шелестящими датами, име- нами, событиями в мутную воду памяти. Но есть история, кото- рая никогда не появится в книгах, о которой не узнают потомки, но которая отдается ноющим теплом в груди. Это история, ко- торая пишется на вещах, окружающих нас. Проведи по ним ру- кой, сотри пыль, прочти судьбы живых людей, которые касались их до тебя.

Видишь это пятнышко на вельветовой поверхности дивана? Тут она пролила кофе. Это было, когда он ушел, ушел навсегда, и боль струилась из ее глаз, и, холодея, дрожали руки, и чашка выпала из них, и разбилась вдребезги…

А видишь эту линию на столе? Ее нацарапал мальчишка, прижавшись щекой к холодной поверхности стола, глядя в окно, в уютно красочное начало осени, еще не зная, что однажды он повзрослеет…

А этот загнутый уголок страницы в томике стихов? Ее загнул влюбленный юноша, спеша на свидание к любимой, в глазах ко- торой отражались звезды, в руках которой был весь маленький, но в то же время огромный мир его души…

Историю пишут победители. И что важнее для человека, уме- ющего любить, чувствующего мир с каждым днем острее, запечат- ленная в книгах история рождения царства или увековеченная в смешном детском рисунке история рождения твоего ребенка.

Я возьму тебя за руКу

 

Когда-нибудь я возьму тебя за руку и загляну в глаза. Сотру губами последние слезы с твоего лица и обниму, закрыв глаза и чувствуя, как бьется во мне твое сердце, чувствуя, как дрожит в моих руках твое тепло. А потом я распахну над нами небеса. И разрезая новыми крыльями тонкую реальность, я позову тебя с собой. Не размыкая рук, не размыкая губ, не открывая глаз, мы шагнем туда, где нет боли, где нет смерти, туда, где ничего не утрачено и никогда не поздно, туда, где я навсегда буду твоим. Где я буду держать тебя за руку и смотреть в глаза…

 

 

Смеюсь в небо

 

Смеюсь в небо. Как странно смеяться одному, но как хорошо, что ты не видишь моих глаз. А по небу летят мои последние ко- рабли, сжигая за собой мосты. Как хорошо, что ты не смотришь в небо. Тебе кажется, что я стал другим? Что я улыбаюсь невпо- пад? Как хорошо, что над нами разные небеса. Ты видела, как я пошатнулся? Это просто вздрогнула земля.

Как красиво кричат деревья… Я танцевал вальс со смертью в твоем небе, и звезды падали к моим ногам. Как хорошо, что ты не смотришь в мои глаза, как хорошо, что ты не видишь в них небо.

Но ты шептала мне в губы, и я возвращался с небес на огонь твоего дыхания.

 

 

ИногДа ты паДаешь

 

Иногда бывает, ты падаешь. Раскинув руки, сквозь простран- ства и времена, устремив застывший взгляд в небо. И становится легко и грустно, словно в вечернем саду, кутаясь в молчание спя- щих деревьев, ты видишь самую первую звезду. И только ветер твой спутник, и только тишина твоя невеста, и только вечность в твоих глазах отраженным светом души. И спокойны руки, и не

ищут в этой темноте чужих рук, судорожно хватая воздух. А где-то далеко те, кто счастлив, и дышат ровным бризом океаны, и эхо от- даленного крика бьется о мраморную поверхность гор, но в тебе, одиноком, летит огромная птица, пронзая размахом крыльев тебя самого. И ты падаешь, зная, что эта птица найдет свое небо.

А иногда бывает, ты любишь. Держишь ее руки, смотришь в ее глаза, вдыхаешь аромат ее волос и кружится голова. И нежно касаясь шелка ее кожи, вдруг понимаешь, что каждый миг, когда вы вместе, неповторимый и последний. А ведь еще немного, и вы расстанетесь навсегда. Тогда хочется обнять ее, прижать к себе и спрятать на своей груди, чтобы никогда не отпускать, чтобы остановить это мгновение, силой и нежностью превращая его в вечность. И хочется плакать от собственного бессилия перед не- умолимым движением бытия. Но она поднимает лицо и улыбает- ся, и слезы не доходят до глаз. Ты забываешь обо всем, тебе стано- вится легко и светло, и, устало обнимая ее, ты улыбаешься в ответ.

И вот ты падаешь, ты любишь, и, соединяя это в себе, ты уми- раешь. Умираешь каждую ночь, чтобы утром вновь с новой си- лой воскреснуть у нее на руках. И, кажется, что ты спишь, что это невыносимо, но ты не хочешь просыпаться. Ты хочешь знать, что снова и снова будешь смотреть в ее глаза и целовать ее кожу, го- рячую от твоих прикосновений. Ты хочешь знать, что она пом- нит о тебе и ждет твоего возвращения, когда тебя больше нет. Тебе просто хочется быть рядом с ней, слышать ее смех, ощущать ее тепло, любить ее… любить ее одну, безумно и навсегда, отда- ваясь этому целиком, открывая новую вселенную только для нее. Ту вселенную, которая становится тем самым потерянным небом для странных одиноких птиц.

 

 

Тишина бытия

 

Сижу в тишине бытия, слушая тихое потрескивание времен, и осторожно листаю твои лица. Такие разные, размытые, четкие, не повторяющиеся черты, такие одинаковые глаза. Такие знако- мые мне… и шуршит за окном смех долгожданной ночи.

Как много я способен поставить на карту? И где пролегает грань моего доверия? Я улыбнусь звездам и запахнусь в плащ по- следнего оплота истины, и снова стану собой. А потом я открою окно навстречу ледяному дыханию ветра, так похожему на мое, и сделаю шаг. Не для того, чтобы подвести скучный итог жизни алым пятном на черной земле или сером асфальте, а потому, что в моих глазах все чаще просыпается свет неподвластной мирозда- нию стихии. Яблочно-синий, звездно-оранжевый цвет свободы.

Но распахивая дверь в никуда, я случайно обернусь на поро- ге и увижу… нет, не тебя. Всего лишь смутную тень души с твои- ми чертами, обнажая которую, я все же иногда находил твой за- пах, ловил неосторожными губами твой вкус. А значит… я уви- жу тебя. И устало пожав плечами, стряхнув тысячи легших на них невесомых, невыразимо тяжелых нитей бытия, я сяду на по- доконник и молча закурю, вглядываясь в любимое мною лицо твоей души и слушая тихое поскрипывание распахнутой, но уже ставшей никому ненужной двери в вечную свободу.

 

 

Бежать

 

Можно долго бежать из города в город, из реальности в реаль- ность, из жизни в жизнь, вот только каждый раз, устало оглядыва- ясь вокруг, ты снова увидишь лишь себя. И отразившись в небе, ты подставишь лицо медленному снегу и будешь смотреть, как он падает на глаза, неся в себе последнее благословение тишины.

Как странно сидеть в этом подобии то ли чистилища, то ли шамбалы и осознавать дословно то, что так долго не давало ус- нуть. Ты говорила, что я смогу отдохнуть тут? Ты ошиблась, я так и не научился отдыхать. А ты так и не научилась быть сильной. Мы с тобой бежали от себя, от тех, кем мы стали, но в конце пути мы нашли лишь маленький осколок зеркала, из которого на нас смотрят все те же безжалостные глаза.

Но знаешь, я все еще чувствую и помню то пламя, что бьется во мне, тот непобедимый огонь, способный бросать вызов небу и зем- ле. А это значит, что однажды я покажу тебе, как плавится в крови

серебро единственной силы, силы просто быть, быть несмотря ни на что и быть до конца, ломая крылья от невозможности полета, сжи- гая руки, сжимающие острые грани звезд, падая в пропасть. Безумно смеяться в жерло мироздания и, встречая смерть, не отводить взгля- да от ее исчезающего лица. До боли прекрасного лица своей любви.

 

 

Юная битва

 

Юная битва в твоей крови, ее бледная мудрая печаль, все это есть в моих дрожащих руках, поседевших раньше времени волосах, же- стоком цинизме взгляда. Потому что даже смерть я смогу сделать ча- стью этой партии. Мы с тобой не живем, мы играем в жизнь, и, может быть, поэтому наша жизнь стала такой. Мы разучились отдыхать, мы не умеем не лететь, нам неинтересно спать. Потому что полет дол- жен быть яростно смертельным, потому что жизнь должна быть са- мым бросовым товаром, потому что ни восторг, ни боль не могут быть наполовину. Но когда кричит душа — просыпается небо.

А усталость — лишь неизбежный штрих общего полотна. Но только не забывай одного, я не двигаю фигуры бытия, не проду- мывая ход до конца. То, что было, это лишь первый акт, и пока я режиссер этих жизней, иного не будет. Знаешь ответ? Он один. Либо ты будешь моей марионеткой, либо станешь равным. Выбор как всегда есть, и как всегда он ограничен. Ты просто еще не зна- ешь всей жестокости моих игр, ты не умеешь бояться. Но два на- чала, живущих во мне, противоречащих друг другу, когда-нибудь убьют нас обоих. Когда-нибудь я закрою глаза, улыбнусь и осво- божу обе стихии. Потому что когда кричит небо — просыпаюсь я.

 

 

Весна

 

Весна. Я не стану описывать всю мистерию этого сезона, пото- му что тем, кто хоть раз чувствовал ее на себе, уже не нужны сло- ва, а тем, кто нет, объяснять что-либо бессмысленно. Просто она началась, этим все сказано. И я люблю это время года. Не так, как

мудрую очищающую осень, не так, как небесное священнодей- ствие зимы… Весна — это дитя мира на руках у бога. Весна — это раскрывающиеся навстречу взгляду небеса. Это не венец, но дра- гоценный камень в нем, один из самых дорогих.

Поэтому выйди на улицу, держа за руку самого дорого тебе человека. Крепче, ласковее сожми его руку в своей, посмотри на меняющее цвет небо внимательнее, выше, вдохни полной грудью сладкий пронзительный ветер весны, запомни навсегда этот миг, потому что он уже никогда не повторится.

 

 

ОсКоЛоК бытия

 

Еще один восхитительно острый осколок бытия, капризно ло- вящий отсвет времен, еще одна грань жизни в моих неосторожных руках. Сегодня я пишу тебе — еще не рожденному, но уже ставше- му плотью от плоти моей, кровью от крови.

Придет время, и я посмотрю в твои глаза. скажи, тогда ты на- учишь меня быть живым? Ты научишь меня быть целым? Ты нау- чишь меня — быть? Ты научишь? Однажды я возьму тебя за руку и проведу дорогами богов, садами демонов, лабиринтами ангелов и ветрами птиц. Когда-нибудь я сам вложу в твои ладони то веч- ное во мне, несущее неиссякаемый свет. Когда-нибудь… И неважно, возьмешь ты или бросишь в придорожную пыль то, что я ценил, чем я жил, неважно… Важно лишь то, что однажды я возьму тебя за руку и загляну в глаза, мои ли, пронзительно синие, или бездонно-чер- ные того, кого я люблю, и увижу в них рождение новых, неведомых мне звезд. Потому что я знаю — ты… нет, вы, двое, вставшие рядом со мной: избранный мной человек и наше дитя, вы научите меня.

 

 

Ты спишь

 

Смятые простыни, разбросанные  подушки, упавшее на пол одеяло… Ты спишь. Знаешь, когда ты спишь, и уличный свет пада- ет на твое лицо, тогда я рисую тебе глаза. Неумело, инструментами

сонного воображения я придумываю их открытыми, синими как море, или черными как кофе, не важно. Важно только одно, что- бы они смотрели на меня. Чтобы я смотрел в них. Тонул в них, захлебывался, умирал, задыхаясь от счастья и нежности.

Потому что я знаю, что утром закружится жизнь, и замеша- ет нас в тесто суеты, лукаво нашепчет в заблудившуюся душу смешных ненужных дел, и ты опять забудешь просто повернуть- ся и посмотреть на меня, а я опять забуду сказать тебе самое глав- ное, спрятанное глубоко в сердце.

А на следующую ночь я снова не буду спать. Я нарисую тебе глаза. И, может быть, однажды чаши весов судьбы перевесят это серое небо, падающее в лужи, эти мчащиеся в никуда автомоби- ли, разбрызгивающие колесами застоявшееся одиночество, и мы замрем в шуме города, возьмемся за руки, просто так, как в дале- ком детстве, и ты посмотришь на меня нарисованными однажды ночью глазами.

 

 

Память о прошЛом

 

Память о прошлом, память о будущем… и память о настоя- щем. Переосознание бытия. Какие вопросы скрывает в себе су- щее, какие ответы несем мы в себе? Разноцветные осколки бес- связных воспоминаний: блеск воды в прозрачном ручье, мягкая трава в волосах, твоя рука на моей щеке, забытая на полу скрип- ка, боль первого ожога, мои пальцы, скользящие по блеску стали, и многое-многое другое. Но чаще всего — бесконечная пыльная дорога под ногами, безжалостный ветер и одинокая степь, рас- простертая вдаль, покуда властно зрение.

Яркие, ничего не значащие воспоминания и сухое знание бытия, остающееся после долгого пути ниоткуда никуда. Вечно- го пути.

Я остаюсь собой, потому что иначе нельзя. И ты тоже оста- нешься собой. Верность, любовь, предательство, разлука, секс, одиночество, боль — все это лишь части единого целого, а единое целое — это и есть мы. И когда ты поймешь это, ты посмотришь

на жизнь совсем другими глазами, глазами жизни, глазами смер- ти, потому что это одно и то же. Как далеко ты, и как близко ко мне, но не легче от этого, и не сложнее. Так, как есть. И грусть моя лишь часть неизбежного. Как и радость. Просто иногда, изредка, хочется, чтобы все было не так. И за это — прости.

 

 

Спасибо тебе

 

Я часто бываю слишком требовательным, но спасибо тебе. Иногда мои слова бывают жестоки, я не боюсь бить в самые боль- ные места, но спасибо тебе. Бывает, стены бытия содрогаются от моего смеха, и тяжелыми осколками сомнений летят сквозь веч- ность мертворожденные миры, но спасибо тебе.

Спасибо за то, что перед самым сложным боем ты подхо- дишь и обнимаешь меня за плечи. Спасибо за то, что ты всег- да умела выслушать меня, в каком бы бреду, в какой бы агонии я не обращался к тебе. Спасибо за то, что ты так и не научилась предавать. Спасибо за то, что ты всегда ждала, не зная, вернусь я или нет.

Спасибо за все, что было вокруг нас, что было нами: за ноч- ное пение птиц и прохладу воды, за зной степей и разноцветные закаты, за твои горячие руки и мудрые глаза, за то, что только в твоих объятьях это небо находило покой.

Спасибо за то, что ты есть, спасибо за то, что именно такая, какая есть. Спасибо за то, что несмотря ни на что, ты снова оста- ешься со мной. Спасибо тебе за счастье и за боль, за свет и тьму, за жизнь и смерть, которые ты так щедро даришь мне. Спаси- бо тебе.

 

 

ДеКорации мира

 

Я брожу по декорациям этого мира и ищу простора. Среди узких улиц и ярких огней, среди ветвей деревьев и осенних луж, между странными простыми людьми и самим собой. В четырех

стенах своего маленького дома, между небом и землей я ищу про- стора. Зачем?

Степь без конца и без края, желтая сухая трава под ногами, тронутая первой изморозью, далекий крик одинокой птицы и тонкая линия горизонта где-то между небылью и былью… От- куда это воспоминание? Зачем оно сейчас? Сейчас есть окна до- мов, где пока еще горит свет, шум машин, по-осеннему затяну- тый осколок неба и сигарета в руках.

Вокруг меня люди, которым я нужен, которых люблю я сам, но все чаще мой взгляд упирается в них словно в стену и соскаль- зывает, и рвется к окну, к небу, дальше…

Мне часто снится ночное шоссе, утонувшее в метели, и маши- на мчится сквозь нее, и снег в свете фар превращается в звезды, и они разбиваются о лобовое стекло, стекая никому не нужными струями воды в грязь дороги. Иногда мне кажется, что это судь- ба всех звезд.

Я пишу бессвязно, я пишу как есть. Я никогда не любил чер- новиков. Что такое одиночество? Это наша среда обитания, мы одиноки везде и всегда: в тишине безлюдности, на шумной ули- це, в кругу друзей и объятиях любимого человека. Мы одни при- ходим в этот мир и одни уйдем, такова наша природа. Но поче- му так сложно иногда смириться с ней? Возможно, все должно быть не так? Может, однажды было иначе, и старая память, дав- но нами покинутая за ненадобностью, иногда все же прорастает в груди острой печалью без причин?

Это лирика, это слова ни о чем. Тоска бескрылых птиц, что помнят свой полет. Наверное, я старею, все чаще оглядываясь на- зад, вместо того, чтобы привычно лететь вперед.

Мысли, мысли, мысли… паутина никому не сказанных слов. От меня привыкли ждать ответа на любой вопрос, новых знаний, какой-то нелепой мудрости, а я… а я больше не хочу говорить, теперь я хочу слушать. Я хочу стоять на пожухлой траве, трону- той первой изморозью, и молча смотреть на далекий горизонт. Без слов, без движения, почти без дыхания, смотреть и ждать, со- всем немножко надеясь, что когда-нибудь сказанные слова все-та- ки прорастут в душах, в который раз меняя этот мир.

КорабЛи

 

Как просто порой любить корабли. В тяжелые дни, когда небо валится из рук, когда судьба завязывается в тугие морские узлы, просоленные бедами, когда твой человек из опоры пре- вращается в оппонента, когда нет больше сил открывать глаза и видеть все то же: стену дома за окном, невыброшенный мусор, недомытую посуду, надоевшую работу, неискренних друзей, неоплаченные счета на жизнь. Когда дела, быт, погода, мигре- ни, ссоры превращаются в единую бессмысленно серую вязь… Как просто в такие дни любить корабли. И закрывая глаза, видеть белоснежные паруса, тугие под порывами густого до головокружения ветра, и почти чувствовать под ногами тон- кую ненадежную палубу, единственную преграду между то- бой и неумолимо прекрасным океаном. И пронзительные кри- ки чаек, и теплые брызги на лице… Как легко мне любить ко-

рабли.

 

 

Зима

 

Зима… В это время открываются новые грани. Можно лечь в белую девственную постель снега, раскинуть руки и ждать. И тогда, когда время замедлит свой бег в твоих зрачках, когда дыхание покроется светлым серебром инея, тогда… Ты станешь плоть от плоти зимы, ты услышишь, как беззвучно падает снег, ты увидишь, как он медленно опускается на твои открытые глаза, устремленные туда, где берут свое начало сны зимы…

И можно взять мягкий пушистый плед, и грея в нем два серд- ца, бьющиеся почти в унисон, сидеть возле очага и смотреть, как в темном провале окна вспыхивают в случайном отблеске света осколки зимы. И чувствуя рядом горячую кожу, теплое дыхание человека, который один сейчас существует для тебя во всем мире, вписывать новую зиму в летопись своего бытия, тоже становясь ее частью. Что ж… Ничто не хуже, ничто не лучше, но этот выбор всегда остается за нами. И я думаю, что свой я сделал.

Тут жиЛа птица

 

Я расскажу тебе. Он жил здесь. Он улыбался тебе. Он говорил с тобой. Он рассказывал тебе немыслимые истории, и ты не мог- ла понять, явь это или вымысел. Ночью спросонья ты натыкалась на его теплое плечо, а утром смотрела, как он спит. Тебе не нрави- лось, когда он грустит, но ты любила, когда он, улыбаясь, тихонь- ко пел. Когда ты уходила, он ждал твоего возвращения. Он был за- думчив и смеялся невпопад. Он молча курил в ночь, и больше все- го тебе хотелось узнать, о чем он думает сейчас, что видит в той дали, куда устремлен его взгляд, что прячет в той глубине, куда устремлена его душа. Когда ему было плохо, ты обнимала его, и он засыпал в твоих руках. Когда вы ссорились, он не понимал, зачем это происходит, и просто верил, что ты бываешь и такой. Он всегда прощал, не умея иначе. Смотри, видишь, в лучах заходящего солн- ца кружится пара перьев? Наверное, когда-то тут жила птица…

 

 

Мой Дом

 

Где-то между временем и пространством, на скрещении всех дорог стоит мой дом, где все знакомо, где все — часть меня само- го. Там занавешены окна и нет зеркал, там нетронутая пыль ле- жит на ненаписанных книгах и ненарисованных картинах, там нет свечей и ламп, там никогда не разжигался камин и не откры- вался рояль, хозяева там — я и тишина.

Мне так хочется вернуться туда и сесть напротив пустого кресла, и смотреть на два пустых бокала… Когда-нибудь я разо- жгу камин и налью в них вина, и скажу тому, кто будет сидеть на- против меня, что все оказалось не так, что я был не прав… Но это будет потом. А сейчас мне просто хочется вернуться туда и стрях- нуть с себя липкий налет жизни, и слушать тишину, и молчать… А утром я проснусь и забуду о своем желании, и снова зай- мусь тем, чем должен, и, может быть, даже сумею спрятать тоску в глубине глаз — от себя самого, и, конечно, буду счастлив. Пото-

му что утром проснешься ты и снова мне улыбнешься…

Мне уютно зДесь

 

Мне уютно здесь. В этом простом маленьком мире, среди этих простых смешных людей. Мне легко среди их детских трагедий и взрослых переживаний. Здесь не нужно крыльев и не нужно чу- дес, здесь излишни перспективы и варианты. Здесь тепло в мяг- ких подушках иллюзий, здесь так сладко и тяжело жить. Ког- да-нибудь это убьет меня, но пока… Пока еще можно заваривать чай, пряча крылья под свитером, и надевать домашние тапочки, не думая ни о чем, и вести медлительные беседы, не приносящие ничего, и вечером спокойно засыпать. Пока еще можно… Только за окном все громче кричат птицы.

 

 

Чувство Дома

 

Что это за чувство, когда ты понимаешь, что ты — дома? Ког- да, еще не проснувшись до конца, в мягком ворохе одеял и поду- шек вдруг натыкаешься на теплое, родное, дышащее сном тело того, кого любишь. Когда спустя годы возвращаешься в тот дом, где жил ребенком, и необдуманно рассматриваешь все полки, ящики, шкафы, словно в поисках чего-то, и, находя старую сло- манную игрушку, улыбаешься. Когда ты точно знаешь, что на са- мом обычном диване место слева — самое удобное, потому что матрас там продавлен уютной ложбинкой, а на подоконник ря- дом можно ставить чашку…

Чувство дома… Оно где-то глубоко в нас, и, уходя, мы уно- сим его с собой, чтобы одарить им новые места и новых людей. И поэтому нам некуда и незачем возвращаться. И, стоя на пыль- ной проселочной дороге, вдруг понимаешь — ты еще в пути, но ты — дома.

И сейчас, глядя на вещи, так и не ставшие мне родными, я по- нимаю, что однажды моя повзрослевшая дочь будет осторож- но брать их с тем же чувством щемящей ностальгии по детству. А я… Я буду с тобой. Искать тебя, любить, терять и снова нахо- дить. Жить с тобой и умирать с тобой. Потому что когда-то давно,

много жизней назад, это странное чувство — не любовь, не друж- бу, а чувство дома — я оставил тебе, уходя. И теперь рядом с то- бой я нахожу свой дом. В тебе. И, знаешь, я не хотел бы, чтобы было иначе.

 

 

Мир безупречен

 

Живи среди людей, сожравших красоту, насытивших чрево пустоты в своих душах. Живи среди растративших жизнь на вре- мя, уползающее от них, плачущее последнее забвение. Живи сре- ди этих вывернутых глаз, обращенных в самих себя и поглощаю- щих собственный свет. Живи среди опошленных, искореженных слов, валяющихся как камни в грязной слякоти глупости и без- различия. Живи среди мертвых мыслей, сидящих на окнах мед- ленными толстыми мухами. Живи среди мертвых чувств, пахну- щих прелой листвой дерева жизни. Живи, потому что мир без- упречен.

 

 

Я ЛежаЛ на земЛе

 

Я лежал на земле и смотрел в небо. Сквозь меня прораста- ла трава, сквозь меня текли реки и поднимались горы. Поте- рявшись ветром, растворившись снегом, рассыпавшись песком, я срастался с красотой, впитывая ее огромную печаль, отразив- шуюся в небе, отразившуюся в моих собственных глазах. Сла- бый, еле уловимый шепот боли, отчаянный, срывающийся крик счастья…

Возможно, все было так. Или иначе. Но сжатое в нас простран- ство все так же будет искать выхода, и все так же будет начинать- ся дождь, вдруг становясь нашим молчанием, и снова придет вес- на, кружа голову в ознобе лабиринта трагичных усталых одино- честв. А я все так же буду закрывать глаза и смотреть туда, где ты не видишь, сжимая в руке обрывки странной, никому не нужной и всеми забытой травы…

ПозДняя осень

 

Сегодня я дарю тебе позднюю осень. Пей черное горькое вино дождей, вдыхай золотую пыльцу последней листвы, хватай широко открытыми глазами растрепанное небо, впускай в себя преддверие новой зимы, я угощаю. Потому что точно знаю одно: любая осень — волшебная рыжая лисица, кружащая голо- ву хороводом листопадов, открывающая в прозаической душе слова поэзии, или печальная сероглазая незнакомка, прикрыв- шая бледные влажные губы веером обнаженных ветвей, она не в мутных лужах, не в промокших ботинках, не в каплях воды на окнах и лицах, не в криках улетающих птиц, нет… Осень — в душе человека. Как и весна, лето, любой сезон, любая погода.

И  поэтому одному и  тому же  дождю кто-то с  радостью и предчувствием очищения подставит свои руки, а другой тя- жело нахмурится, смахнет в случайный ручей свою печаль и по- туже затянет плащ. Погода в нас, а дождь… Он просто идет. Ли- шенный оттенков добра и зла, радости и печали. Дождь идет сквозь наши души, и этому не учат в школе, об этом не говорят родители.

Сегодня я дарю тебе позднюю осень, завернутую в обертку слов. Бери и помни, что то, каким станет этот странный неле- пый подарок, чем станет он — легкой улыбкой или тоскливым взглядом в окно — зависит только от тебя.

 

 

Ярость

 

Я так часто писал о любви, что стало тошно. И теперь я хочу писать о другом. О том, что прячу я под привычным лицом то ли смешливого дедушки, впадающего в маразм, то ли этакого до- брого сытого удава. Я хочу писать о том, что порождает подыхаю- щая боль, о злости… Нет, не злости, не ненависти, а ярости. Чер- ной, древней, первозданной, бессмертной и бесконечной, родив- шейся раньше самой первой звезды. О воплощении вселенной, лишенной формы созидания. С этой яростью рождались миры,

с этой яростью они стремились жить, с этой яростью они умрут. И любовь, и боль — лишь слабые ее отголоски.

Что-то поднимается во мне, разворачивается, сминая душу, мучительно медленно, непрерывно, неотвратимо, неизбежно. Пока еще тенью, намеком, слабым желанием увидеть кровь на своих руках, извращенным больным упиванием иной стороной красоты: уродством, безумием, тягучей болью этого мира. Не по- тому, что я что-то ненавижу, не потому, что кто-то может стать причиной. А просто так, без причин, любуясь этой яростью са- мой по себе, ее силой, ее чистотой, ее размахом… Ею во мне. Но почему почти чувствуя ее, почти находя, почти касаясь, почти сжимая в объятиях, я вновь и вновь натыкаюсь на страшное мол- чание пустоты? Заглянул в меня? Теперь закрой форточку, тут и так хватает сквозняков.

 

 

БоЛь

 

Боль — лучшая любовница. Она тихо входит в твой дом, даже тенью не задевая твоих смешных и упрямых истин. Она молчали- ва, но в молчании своем она рассказывает много больше, чем те слова, что ты слышал раньше.

Едва заметным силуэтом она листает твои книги, осторож- но касается тонкими пальцами струн твоей души. И ты звучишь. И она вместе с тобою, в едином порыве, всегда в унисон.

Она только твоя. Боль верна. Она не уйдет к другим, она бу- дет прятать от них свое лицо за ширмой фальшивых улыбок, раз- вешенных в твоей комнате. Каждой ночью она будет нежно об- нимать тебя, разглаживая морщины бытия, раздвигая тяжелые складки повседневности, за которыми ты привык прятаться.

С ней легко быть собой. И невозможно быть кем-то другим. Она мудра, она учит лучше любых учителей. И даже когда ты за- бываешь ее, она незримо, молча остается стоять за твоим плечом.

Она красива. Ее глаза, вобравшие в себя осколки печали, на- много глубже пенящихся бурлящих волн мимолетного счастья. Боль — лучшая любовница. И она останется с тобой навсегда.

ФениКсы

 

Мне порой забавно наблюдать человеческое желание стать Избранными. Инакими. Непохожими. И при этом обязательно самыми-самыми. Так, чтобы эта инакость соответствовала мора- ли общества, презираемого ими «стада». Невероятно продвину- тыми, потому что ограниченность в обществе не ценится, всезна- ющими, потому что знание — это ценность социума. С какой-ни- будь неведомой, но обалденной способностью вроде телепатии, эмпатии, ясновиденья, предвиденья и т. д., потому что это модно и активно пропагандируется.

Те, кто помладше и еще не разобрались в приоритетах вы- бирают само-самость попроще, из ряда «самый красивый», «са- мый сильный», «самый богатый и успешный». И человеческую же наивность, с которой они начинают в это верить.

Это смешно и грустно. Все замыкается осознанием простой истины: в человеке заложено стремление только к тому, чего у него нет. А те, кто начинает доказывать свою инакость, смешны вдвойне, потому что человек прибегает к доказательствам в двух случаях: либо когда он сам не уверен в своих словах, и ему нуж- но их подтвердить в первую очередь себе, либо когда ему важно убедить в этом остальных людей. А это уже прямая зависимость от мнения того же противного стада, непричастность к которому он им же и доказывает.

Такие не все, есть и другие. Красивые, сильные люди. Удиви- тельные, неповторимые. Такие же, как и все остальные, но кото- рые поняли простую вещь: чтобы быть не похожим ни на кого — не нужно быть избранным, нужно быть собой. Потому что каж- дый человек невероятен и многообразен. Индивидуален. Такие не доказывают, они живут и украшают собою мир. Такие не ищут соратников и единоверцев, которые будут хвалить твою недооце- ненную гениальность, друзья приходят к ним сами. Друзья, лю- бимые или просто случайные прохожие, ищущие ответы на во- просы. Такие люди ярко горят. Везде, а не в маленьком темном за- бытом углу странички интернета. Такие люди сгорают быстрее… Но есть в них что-то от феникса.

Уют

 

Что значит уют? Если открыть словарь, то уют — порядок и удобство, создающие ощущение приятного покоя. Я спросил знакомую, она сказала, что для нее это любое место, где спокой- но и комфортно. И я задумался. Почему у людей так сильна ил- люзия привязки к месту?

У любого места есть своя энергетика, это данность, но это лишь малая доля того, что в итоге определяет наше отношение к этому месту. Большая часть строится на нашем настроении, с которым мы это место ассоциируем, на наших воспоминани- ях о событиях, в нем произошедших, и нашем к ним отношении. Это становится определяющим фактором.

И даже когда мы входим в какое-то место впервые, мы вхо- дим с какими-то мыслями, с какими-то чувствами, в определен- ном настроении, которые в итоге определяют первое впечатле- ние. Интуитивно, подсознательно. И зачастую дальнейшее. Но все это — не в месте, а в нас самих. Значит, источник уюта в нас. Значит, состояние уюта — эмоциональное состояние души, ко- торое мы к этому месту привязали. А нужно ли привязывать к месту?

Многие люди привязывают состояние уюта к конкретному человеку, приходя к осознанию: «мне с ним\ней уютно». Это тоже в порядке вещей, и опять источник — не в человеке, а в нас самих. А что будет, если осознать причины этого состояния и не пытаться привязать их к чему бы то или кому бы то ни было? Оставив их там, где они есть — в нас, оставив их тем, чем они всег- да были — состоянием души. Тогда, открыв однажды утром гла- за, сонно потянувшись, ты улыбнешься, вдруг обнаружив, в ка- ком на удивление уютном мире ты живешь. Мазохисты от бога меня не поддержат, в таком состоянии не останется места возлю- бленной девушке-боли, но мир останется прежним. Ослепитель- но нежным…

Женщина

 

Посмотрите на меня сверху — и вы увидите дурака; посмотрите на  меня снизу — и вы увидите Бога; посмотри- те на меня прямо — и вы увидите себя.

Ф. Беббер

 

На ее узкие плечи закатом легло небо. Сонно мурлыкнуло, потянулось… И уснуло на этих плечах, пахнущих горьким мин- далем. Не буди его, смотри в ее глаза, в которых отражается нача- ло времен и падение империй, нежность матерей и первобытный огонь. Женщина… Выгнувшаяся взглядом навстречу чему-то не- видимому нам, простершаяся тревожным запахом любви на на- ших руках. Женщина, хрупкий цветок, закаленный в сталь быти- ем, с такой ранимой душой, но способной зажигать звезды.

Я благодарен Богу, небу, кому-то, все равно кому, за эту свя- тую возможность: смотреть на тебя, вдыхать тебя, чувствовать тебя, слышать тебя, касаться тебя, улыбаясь ответной дрожи тво- его яростно умеющего любить сердца. Мой бог и дьявол, мой ад и рай — в твоих глазах. Моя душа и тело, моя жизнь и смерть — в твоих руках. А мы слепцы, дураки, затачиваем до остроты углы мира, играем с гранитом рассудка, ускоряем шаг, бросая равно- душные слова в изменчивый сад ее души. Мы рвем цветы ее да- ров и прицельно смотрим, как гаснет еще одно солнце. Но в лю- бой тьме, в которую мы одеваем ее, она остается прекрасной.

Письма

 

— Мало ли на свете людей, похожих друг на друга.

— Да, но есть лица, которые никог- да не забываются.

Эрих Мария Ремарк

 

Если не каждый, то многие, впервые услышав свой голос в за- писи, удивлялись его чужому незнакомому звучанию. Мы слы- шим себя изнутри иначе. И не только слышим, но и чувству- ем. А еще мы пишем письма. И в неровном пунктире почерка, в ажурных связках или строгих линиях наших слов вдруг про- ступают незнакомые черты. Незнакомые для тех, кто нас знает, и такие близкие нам самим.

Да, интернет-общение создает образ человека, отличный от него самого, живого, дышащего, сидящего на том конце и за- думчиво или с улыбкой смотрящего в монитор. Но образ этот создается из внутреннего виденья человеком самого себя. И та- кое общение, избегающее взгляда глаза в глаза, дает возмож- ность посмотреть на собеседника изнутри, его собственными глазами. Потому что дневники — это портреты наших душ. И не так важно, авторский это дневник или сборник цитат, по- тому что своими или чужими словами и образами тот, с дру- гой стороны, начинает создавать собственный портрет. И даже осознанное искажение говорит о слабых и болезненных точках сердца.

Мы пишем письма, мы рисуем себе лица. И они неуловимо проступают в словах — получертой, полувзглядом, полуоттенком улыбки.

 

 

Разговоры

 

Мы говорим друг с другом. И наши слова создают странные реальности. Есть разговоры-мысли, приходящие в блеске строй- ных логических построений, назревающие плодами идей, зажи-

гающие в глазах огонь ученого на грани открытия. Это разгово- ры умов, с острыми гранями и глубиной пропасти.

Есть разговоры-чувства. Невесомые, легкие, почти прозрач- ные, но выворачивающие  наизнанку небо. Облекающие мир в ветер на грани огня и резко уходящие под воду. Это разговоры сердец, трепещущие междустрочием в окружении тяжелой фор- мы звука.

Есть разговоры-молчание. Сверкающие отблеском света меж- ду встретившимися случайно взглядами, рождающиеся в небреж- ном движении рук, пробегающие мурашками по спине и стекаю- щие дрожью по кончикам пальцев в мягкий озноб чужой теплой кожи. Это разговоры душ, простирающиеся за рамки видимого нами мира и остро осязаемые на самом кончике ресниц.

Иногда мне кажется, что наши разговоры — это диковинные звери, живущие сами по себе, слизывающие соль с наших тел, го- речь с наших губ, впитывающие смысл из нашего дыхания. А ка- кой разговор пристально смотрит мне в глаза, сидя у твоих ног?

 

 

Путешествие

 

«Я буду любить тебя все лето», — это звучит куда убедительней, чем «всю жизнь» и — главное — куда дольше!

М. Цветаева

 

Итак, друзья мои, лето. Эта атмосфера, созданная из радост- ного нетерпеливого предвкушения уезжающих и тайной щемя- щей грусти остающихся очаровывает меня куда больше самой возможности путешествия, странно привязанной к этому сезо- ну. Работа и учеба обязывают, скажешь ты, и будешь, конечно, прав. Но для меня мое путешествие начинается намного рань- ше. Точнее, оно не заканчивается. Потому что путешествие — это не столько смена декораций привычной нам реальности, сколько изменение внутреннего состояния души.

Ты никогда не замечал, что это чувство свободы и  како- го-то праздника начинается не тогда, когда ты уже приехал

в намеченный пункт, а тогда, когда ты потихоньку начал соби- рать чемоданы, а заветный билет уже бережно положен на са- мое видное место? Хотя ничего еще не изменилось, ты уже иной, и улыбка появляется сама собой, и ее уже невозможно, да и не нужно прятать. Но ведь ничего не изменилось, тебя окружают все те же стены, за твоим окном тот же надоевший пейзаж, ты еще ходишь на работу или учебу, жаришь утром все ту же яични- цу, просто при этом ты улыбаешься, улыбаешься, улыбаешься. А душа поет и пахнет морем.

Когда-то очень давно я решил для себя, что мое путешествие начнется тут и не закончится больше никогда. Оно не заканчива- ется. Потому что так, как одни хранят воспоминания о своих по- ездках в виде привезенных ракушек и всевозможных сувениров, я храню в себе эту легкость настроения, предчувствия долгого счастья. И всегда, в любое время года, чувствую соленый пронзи- тельный аромат моря, различаю торжественно-грустные крики чаек и улыбаюсь. И хочу отдать эту эйфорию на грани полета — тебе. И потому, цитируя стихи Д. Арбениной:

 

И если ты станешь взрослой и даже совсем не тоненькой, Я буду любить тебя так же, как в наше первое лето.

 

Кто ты?

 

Когда меня спросят: «Кто ты?», я промолчу, не найдя ответа. Можно вместить все аспекты бытия в короткое слово «я», прочер- тив на лице многозначительную улыбку. Можно пуститься в дол- гие рассуждения, неуверенно нащупывая отточенными плав- никами слов материю псевдофилософии. Можно вскрыть соб- ственную душу, перефразировав ее в условный ответ, который в любом случае окажется не по размеру вопросу, как любимый в детстве свитер с годами становится мал. Потому что в глазах за- дающего вопрос ты всегда будешь иным, чем тот, кем ты знаешь себя изнутри. Потому что каждый из нас видит в первую очередь себя, многократно отраженного в чужих лицах.

Мы, как симфонию по нотам, разбиваем этот мир на соб- ственные болевые точки. Когда меня спросят: «Кто ты?», я загля- ну в глаза собеседнику, узнавая человека. Одержимому верой я отвечу, что я атеист, одержимому одиночеством я скажу, что я муж и отец, ищущему ответов я назовусь дураком. И тогда ответ станет равен вопросу, но ничего не расскажет обо мне.

Когда меня спросят: «Кто ты?», я уверенно отвечу: «Я никто. Я фрагмент, осколок зеркала мира, мелькнувший в твоих руках на долю мгновения, прежде чем исчезнуть навсегда». А ты, зада- ющий вопросы, ищущий ответов, кто ты?

 

 

Агония

 

Есть агония страсти, агония чувства наружу, выкипающая вов- не раскаленным криком, комкающая стены рассудка этого мира. Есть агония любви и боли, захлебывающаяся в горле вселенной горечи и соли. Есть агония яростного взгляда, упирающегося в потолок вместо неба и от этого проваливающегося вовнутрь че- репа, прожигая в нем дыры. Есть агония яростной близости, наз- ревающая плодами кровоточащего секса на грани экстаза смерти.

И есть иная агония, агония молчания. Когда все это единым порывом сужается в объем тяжело темнеющих глаз. Когда склон под ногами начинает осыпаться, и вместе с ним осыпается мир и ты сам. В страшном безмолвии, в немыслимой неподвижно- сти происходящих перемен. Так среди тысячи поцелуев — роб- ких, нежных, страстных, горьких, злых, болезненных, прощаль- ных, радостных, откровенных, важных, мимолетных — существу- ет один поцелуй изнутри, с которого начинается безумие.

 

 

БоЛьше, чем Любовь

 

Любовь для меня — это больше, чем любовь. Это прикосно- вения, становящиеся подкожными, это внутривенные движения страсти, это слова, передающиеся из души в душу, минуя тяжелую

оболочку звука. Это глубокая обнаженность души, не различаю- щая своих и чужих. Это болезненное соскребание с сердца нале- та жира повседневности, его щемящая нагота в усталых огрубев- ших ладонях наших дней. Это острый запах желаний, выворачи- вающий наизнанку суть. Это игра светотени в твоих ресницах, затмевающая солнце. Это изгиб пера и круги на воде, это мысли и чувства воспаленного духа. Это нервы, переплавленные вку- сом твоих губ в оголенные провода, это 220 в промежутке меж- ду нами.

Любовь для меня — это крик, вспарывающий теплое брюхо неба и выпускающий дожди. Любовь для меня — это пронзитель- ное молчание, печально склонившее голову и понимающее все. Моя любовь — это лица: яркие, красивые, вызывающие, трепет- ные — разные. Моя любовь — это руки: жадные, скромные, за- мерзшие, горячие, дрожащие — любые. Моя любовь — это взгля- ды: устремленные,  смеющиеся, печальные, ищущие, задумчи- вые, мечтательные — твои.

И дело не в одиночестве и не в сексе, дело не в привычке и не в уюте бытия. Просто любая красота требует жертв, а любая боль требует нас. Просто это лето стало ветром в твоих волосах, а я так хочу узнать этот ветер наощупь…

 

 

ЭротиКа

 

 

Умереть в момент экстаза сразу по- сле слова Amen.

О. Арефьева

 

 

Скажи мне, что хочешь меня. Нет, мне не нужны твои слова, я слишком хорошо изучил тебя, по миллиметру кожи, наощупь, на вкус, по запаху. Твое тело выдает тебя. Оно рассказывает мне больше, чем могут рассказать слова. Неуловимое напряжение мышц, скомканная волна дрожи, меняющая твой запах, горя- чая кожа, ставшая тверже и одновременно нежнее — ты ждешь. Я отстраняюсь и делаю вид, что уснул. Ответом будет досадное

расслабление, едва слышное изменение ритма дыхания и серд- ца — это твое разочарование. Конечно, я вернусь. И все начнет- ся опять.

Скажи мне, скажи вздрогнувшими ресницами закрытых глаз, скажи полуоткрытыми  губами, скажи неосознанно скользнув- шей к теплу рукой, скажи блеснувшей в ночи капелькой пота на виске, скажи скрытым желанием прижаться, скажи, что ты хо- чешь меня. И ты говоришь…

 

 

Я помню

 

И все-таки в этом есть свое очарование. Художники чутки к красоте. Когда твоим холстом становится весь мир, даже па- мять преображается в картину.

Я  помню не тебя, я  помню раскаленное дыхание и  из- гиб черной туши на горячей коже, который складывался то в странные неземные цветы, то в слова, которые никогда не прозвучат. Я забыл твою форму, но я помню линию твоего тела, моею рукой выведенную на девственно белом холсте. Я забыл твое имя, но я помню малейшие изменения цвета тво- их глаз, когда в них мешались в медленном танце свет и тени. Я забыл твои слова, но я помню тембр твоего голоса, то бархат- ный от страсти, то шелковый от любви. Я забыл твою одежду, но я помню твою дрожь в моих руках, колеблющуюся от натя- нутой струны к обнаженности высоковольтного провода. Я за- был марку твоих любимых духов, но я помню твой терпкий за- пах, похожий на запах чуждых звезд в иной ночи, от которо- го так сладко кружилась голова. Я забыл твою тень, ту, что ты все еще носишь с собой, но я запомнил твой свет, который ос- вещал мои дни.

Странные картины рисует нам наше воображение. Стран- ные и обворожительные.  И такие необходимые,  когда стоит ночь, душит тишина, догорает очередная сигарета, чай давно остыл, остыла душа, и вокруг нет никого, лишь шелест ветра за окном да неровный стук собственного сердца.

Время

 

Смотри на циферблат часов. Слушай движение времени, мерное тиканье часов, совпадающее с биением тонкой вены на побледневшем виске, со звучанием шагов в опустевшем коридо- ре твоей жизни. Время — это вера, к которой приходит каждый, впервые сталкиваясь с неподкупным писанием морщин на соб- ственной коже. И только дети, стоя у истоков бытия, радостно улыбаются, пока еще не веря в смерть, пока еще не вдохнув фи- миам минут, часов и дней в этом храме времени, в этой жизни.

Смотри на циферблат часов, грея на груди слова и поступки, ошибочность и благородство, смех и слезы, все, что останется по- сле тебя, человека, обретшего свою веру, веру во время. И, окинув ясным взглядом свою судьбу, совместив неподкупную данность уходящего с зыбкой надеждой на продолжение, на что-то еще, что будет, что ждет тебя там, за чертой, ты продолжаешь мерить шагами свою жизнь, ища в себе силы стать счастливым и успеть подарить это счастье другим. Но сам того не замечая, своей ко- нечностью, своей жаждой жить, ты создаешь новую страницу огромного бессмертного мира, который навсегда останется тво- им, тем единственным, который ты возьмешь с собой, когда по- следний удар сердца, последний шаг, последнее движение стрел- ки оборвется звенящей тишиной, прощальной росписью твоей личной вечности.

 

 

Аминь

 

Я прожил богатую на события жизнь. Особенности мента- литета не позволили мне проигнорировать актов бытия, я не умею не думать. Итогом этого стал багаж приобретенных зна- ний и опыта. И по цепной реакции вокруг образовались те, кому это интересно. Я начал говорить. Я рассказывал все, что знаю сам. Ну, почти все. На самом деле малую часть, но все же рассказывал. А сейчас, наблюдая дело рук своих, слов своих, я все больше скло- няюсь к молчанию. Нет, мои знания не канули в Лету непони-

мания, они даже не были осмеяны и не ушли в забвение вместе со мной, отнюдь, они становятся постулатами жизни конкретных людей. К сожалению. Почему к сожалению? Потому что природу человека не изменить.

Я наблюдаю, как мой опыт, не прожитый лично, извращается в чужих руках, становясь страшным орудием эгоизма и самооб- мана. Направляемый вовне, он искажает ясность ума, становит- ся своей противоположностью. И мне жаль. И, наверное, мне сто- ит просить прощения, я говорил то, что не нужно было говорить, чему еще не пришло время. Теперь… Упаси меня бог от челове- ческой гордыни, несущей мои слова в мир. Amen.

 

 

Мечты

 

Господь не даёт обещаний, кото- рых не исполняет. У тебя великие меч- ты, мальчик, но чтобы мечтать, надо не просыпаться.

Боб Дилан

 

Для меня мечтающий человек это тот, в глазах которого не го- рит огонь, но отражается небо. Меня очаровывают такие люди. Они такие же художники, как я сам. Но если я беру краски и ри- сую на холсте, то они рисуют мечтами по душе. Способность меч- тать — это в первую очередь акт творения самого себя. И дело не в том, что если ты будешь мечтать о чем-то конкретном, это непременно сбудется. Мысль материальна, но воплощается не- сколько иначе, не так прямолинейно, как многим хотелось бы. Дело в том, что, мечтая, ты создаешь свои черты, прообраз того человека, которым в итоге неминуемо становишься.

Я попробую объяснить. Человек мечтает. Допустим, он меч- тает о богатстве. И видит себя, уверенного, преодолевающего все трудности в погоне за этим богатством, умного, практично- го. И этот образ себя он переносит в реальную жизнь. Пусть от- голосок, но все же. И это увеличивает его шансы достичь жела- емой цели. Выходит, что чем чаще человек мечтает, тем выше

шанс того, что мечта сбудется, просто потому, что тем больше новых черт он воплотит в реальность, тем больше нового себя он украдет из своих мечтаний, тем сильнее воплотится в жизнь уже иным? Да.

Но не стоит перегибать палку, все хорошо в меру. Есть те, кто уходит жить в мечты. И тогда все происходит с точностью до на- оборот. Ты все больше и больше себя оставляешь там, теряя связь с реальностью. Ты уходишь туда целиком, отдавая себя по капле, по штриху тому миру, который перестанет существовать с восхо- дом солнца. И ты исчезнешь вместе с ним.

Так что, милые мои, мечтайте, мечтайте о любви, становясь чуткими и романтичными, мечтайте о подвигах, становясь силь- ными и смелыми, мечтайте о счастье, становясь добрыми и пони- мающими, но не уходите, я прошу вас, не уходите. Потому что очень может быть, что вы, именно вы, вдруг окажетесь той меч- той, которую кто-то ищет очень давно. Не отнимайте себя у тех, кому вы нужны, даже не зная об этом.

 

 

Чепуха

 

Сумма чепухи в итоге дает усталость. Почти летний от духо- ты вечер за окном, боль в сердце, неоконченные разговоры, не- решенные вопросы, несказанные вовремя слова, невыполненные обещания, взаимные упреки и шум города, надоевший комар и нереализованная мечта, головная боль и бесполезные решения, легкий озноб и острая нехватка света и тишины. Это все неваж- но, мелочно, до смешного глупо. Но все вместе становится той са- мой духотой, мутнеющим взглядом рассудка в никуда, желанием плюнуть и уйти.

Но единой линией, одним росчерком пера, одним движени- ем на грани небытия сквозит через вату этой чепухи что-то важ- ное. И ты ловишь это отяжелевшим разумом, простуженными чувствами, пытаешься нащупать больным сердцем, слепнущим взглядом. Пытаешься и не можешь. Оно всегда чуть в стороне от тебя, на расстоянии одного удара сердца, одного движения рес-

ниц, одной спрятанной полуулыбки, одного задушенного в за- чатке стона. А вечер падает в твою душу, оставляя в ней следы раздавленных звезд.

 

 

Кровь

 

 

Из всего написанного люблю я толь- ко то, что написано кровью.

Ф. В. Ницше

 

 

И жизнь, и смерть у нас в крови. Наверное, кровь единствен- ная жидкость, вызывающая в человеке такой трепет. И тот хищ- ник, который спит в нас, начинает рычать от ее сладкого запа- ха, распахивая свою страсть, как рубашку на обнаженной душе. И тот философ, который спит в нас, медленно стирая ее с мато- вой поверхности рассудка, начинает пересыпать в старых уста- лых руках бисер идей, взвешивая под тяжелым взглядом жизнь и смерть. И тот человек, который спит в нас, вздрагивает всей сво- ей болью навстречу ее соленым откровениям. И тот бог, который спит в нас, молчаливо улыбается в вечность, созидая ее острый бег по кругу. И тот, который спит в нас… Просыпаясь, подписы- вает кровью договор с самим собой.

Речь не об этом, в крови интимность отношений с жизнью. Для кого-то горячими каплями секса на губах, для кого-то тягучим твердеющим страхом, для кого-то алой, сочащейся сквозь проре- хи тишины истиной. Я уже как-то писал, что в нас живет исследо- ватель сердца и испытатель силы тренья чувств. Эксперимента- тор, спящий в нас. Я люблю тех, в ком он открывает глаза и разум.

Опыт бытия убивает скуку, открывает новые грани взглядов, бьется в неизвестность до крика, до боли, до ужаса открытия. И даже умирает не так. С отчаянным рвением, страстью первоот- крывателя, любопытством ребенка и улыбкой человека, открыва- ющего последнюю тайну. Или с душащей безысходностью твор- ца, переживающего самую страшную потерю — потерю возмож- ности творить.

Такие люди выбиваются за пределы нормы, морали, тяготе- ния нравов. Они пугают и привлекают. И чем сильнее в них дух открывающего новые двери, тем сильнее цепная реакция чужих сердец. Таких сжигают на кострах или признают святыми, та- ких кроют матом или учатся у них. Таким был Леонардо Да Вин- чи, преступивший порог дозволенного и начавший вскрывать трупы, таким был Галилей, сказавший великое «и все-таки она вертится» и многие другие. Таких хватает и сейчас. Тех, ищущих, интересующихся и способных увлекать других, заражать их ин- тересом, волей, жизнью и стремлением. Или молчаливых людей, тихих, замкнутых, необщительных, но с цепким острым взглядом ученого на пороге открытия. И эту черту не спрятать. И я влю- блен в этих людей.

 

 

Старый гороД

 

На свете миллион таких городишек. И в каждом так же темно, так же оди- ноко, каждый так же от всего отрешен, в каждом — свои ужасы и свои тайны.

Р. Брэдбери

 

Я не раз говорил, что красота в глазах смотрящего. Так же, как и печаль, задумчивость, любовь… В глазах смотрящего весь мир. В тебе. Но есть что-то еще. И гуляя сквозь переплеты ста- рых улочек города, зависая под музыку тишины на краю пролета степи, ты соприкасаешься с забытым. Память мира неразрывно связана с памятью личности, это части единого целого. И прохо- дя по чуть теплой мостовой, нагретой солнцем, или между одно- временно движущимися и неподвижными деревьями, ты шлей- фом будишь за собой чутких призраков чужих воспоминаний. Между ними и тобой лежит лишь тонкая, хрупкая, недолговеч- ная грань. Грань твоей чувствительности к миру. И когда она сти- рается, призраки входят в тебя, как в единственный дом. И в тебе впервые закипает острая, горячая взвесь чужих слез и улыбок, прикосновений и потерь, счастья и боли. Потом она станет не-

отъемлемой частью тебя, но пока… Ты задыхаешься, хватая ртом воздух вместе с недоступными обрывками тишины, падаешь, пы- таясь остановить биение своего сердца, тысяч своих сердец, ум- ноженных на огромную пустоту души, наливающуюся тенями, как криком. А потом замираешь на краю такого пронзительного безумия, медленно закрываешь глаза и… Снова становишься со- бой. Просто уже другим собой, которого тебе еще только пред- стоит узнать.

 

 

СКазКа

 

Люди любят сказки. Любят их слушать, любят рассказывать, любят верить в них. И это самое старшее, самое первое, самое древнее из восприятий мира. Сказки — это не ярлык детства, мы взрослеем и наши сказки не исчезают, они становятся стар- ше вместе с нами. Животных ведет в жизнь инстинкт, людей — вера. Вера в сказку, и не важно, какой она будет, историей о Ба- бе-Яге, вечной любви, законах вселенной или ангелах, принима- ющих в объятия белых крыльев тебя там, за гранью смерти, на краю тишины.

Только ни одна сказка не заполнит пустоты в человеческой душе. Этот голод не утолит ни одно чудо. Но и великая мисти- фикация мира, проходящая века, выживающая в войне вер и лю- дей, питаемая незавершенностью души, будет жить. Меняясь со- гласно времени, порядкам и устоям. Великая сказка, взрослею- щая вместе с человечеством.

И даже лучшие умы, гении, посвятившие себя науке, будут тайком сплевывать через плечо от сглаза. Потому что и им знако- ма эта странная, незваная, почти случайная, почти невесомая пе- чаль, безымянная ностальгия по чему-то, чего нет и никогда не было. Потому что душе тесно в теле, а разуму тесно в мире. И как бы ни был огромен и не познан мир, человеку всегда будет с жа- ждой, жадностью хотеться чего-то еще.

Поэтому бритва Оккама так часто дает сбой, и человек без устали плодит все новые и новые сущности. И дело даже не в том,

что доверчивых много, и это способ неплохо заработать, просто тебе самому, в глубине своей голодной души, хочется верить в сказку, тобой же придуманную. Просто потому что всегда луч- ше там, где нас нет. И поэтому из всех вариантов трактовки собы- тия мы так любим выбрать самый странный, самый необъясни- мый, самый исключительный. Выбрать и испугаться, как боятся неизвестности.

 

 

Замочная сКважина

 

Любая картина — это замочная скважина, сквозь которую можно подглядеть душу художника. Но если реализм — это узкая щель, за которой образ души расплывчат, сливаясь с пейзажами, натюрмортами и портретами чужих лиц, импрессионизм — это приоткрытое окно, сквозь которое уже отчетливее веют чувства, мысли, характер и настроение, то сюрреализм — это распахну- тая настежь дверь. Это воплощение наших мечтаний и страхов, любви и боли, веры и отчаянья, надежды и снов. Это олицетворе- ние миров, в которых мы живем. Это наши глаза, зеркала нашей души, это злые и добрые сказки наших судеб. Это наш самый точ- ный автопортрет.

Досужий зритель, разглядывая сюрреалистические полотна, может сказать о художнике порой намного больше, чем тот го- тов был рассказать. Но души хрупки, а души художников, людей, остро чувствующих грани тьмы и света, хрупки вдвойне. И сюр- реализм, наша распахнутая дверь — становится нашим щитом. Им становится эгоизм зрителя, его встроенный взгляд в себя, его вечный поиск собственных отражений. Для таких, для большин- ства, такие полотна становятся предметом для споров, и каждый уверен, что именно он понял идею автора лучше всех, что имен- но он разгадал сакральный смысл, не замечая, что надевает на молчаливые картины свои собственные лица, открывая в них дверь уже своей души. А мы наблюдаем. И нам смешно, поверьте, именно смешно. До тех пор, пока не находится тот, кто отбросив страстную любовь к своему Я, не начинает видеть вдруг в наших

картинах то, что в них на самом деле — нас. Художников. В пре- дельной обнаженности души, до беззащитности, до надрывного крика и срывающегося шепота истины.

И ты понимаешь, это — ТВОЙ зритель. Ты писал для него. На него ты смотрел сквозь закрытые глаза, о нем ты молчал вечера- ми, пропахшими красками, его ты искал так долго, разбрасывая брызгами ледяной воды свое вдохновение… И как должно быть страшно, какой беспредельный, кристально-прозрачный ужас — однажды его найти.

 

 

Стихи

 

Любовь моя, танцующая в свете Зажегшихся под вечер фонарей, Живи во мне, скучай на эполете Осенне-обнажившихся полей.

Звучи во мне встревоженной поэмой, Стихами бейся в твердь моих забот, Бросайся тонкой хищницей — триремой На волны дней, пробившие твой борт. Дыши во мне созревшими страстями, Любовь моя с глазами сизых птиц, Раскрашивай чужими адресами

Тела изящно девственных страниц. Продлись на вдох, продлись еще на выдох, Заплачь протяжным ветром за окном… Любовь моя… Любовь… Пора. Твой выход. Но ты вернись. Когда-нибудь… Потом.

Бог с поседевшими висками, Ты пьешь горчащее вино

И украшаешь судьбы снами

О том, чего им не дано.

Ты смотришь в небо без печали,

Прижавшись крыльями к стене.

В конце времен… Или в начале?

На небесах… Или на дне?

Везде. Всегда. Ты был собою,

Ты бился пульсом бытия,

И люди жаждущей толпою

Искали этого огня.

Теперь… Теперь их злые жизни

Сплетают для тебя петлю,

И ты, необходимо-лишний,

Шепнешь прощальное: «люблю».

 

Шаги в темноте сквозь дождливую ночь, Момент расставанья, продленный на вечность. Мне больше никто не способен помочь,

Я сам заплачу за былую беспечность. Машины… Деревья… И лица людей…

Весь мир каждый день сквозь себя пропуская, Я каждую ночь становлюсь все слабей,

Опять проходя по незримому краю. Когда бы я знал, что начало во мне, Когда бы печаль моя стала поэмой,

Я создал бы образ подобный судьбе, Ведя сквозь него твою линию тела. Изгибом плеча завершая строку,

На коже твоей рисовал я картины. Теперь я рисую рукой по песку,

Ища наготу, находя в ней невинность. Твоей тишины я накладывал тень,

На белые листья деревьев осенних. Где раньше меня опьяняла сирень, Теперь открываются новые сени

В реальность простуженных пламенем звезд, Открытую нами на грани блаженства.

Но я не искал новых черт или поз,

Себя целиком заключив в одном жесте.

Напрасно… Ты не был. Не видел. Увы.

Истрачены мысли, поступки, желанья.

Улыбка… Прощальный наклон головы…

И дух, познающий узор осязанья.

Чтоб ни было с нами, я все сохраню

Во взгляде, в молчании, с губ не стирая,

Меняя «не надо» на шепот «люблю»,

Ответив за тех, кого мы приручали.

Откройте окна и сердца свои откройте,

И пробудив в себе вселенскую беспечность,

Взгляните, как с исписанной бумаги,

Сквозь призму времени на вас смотрела вечность.

 

Во мне усталость умножая, Кричат деревья за окном, Моя любовь, моя чужая,

Ты одари сегодня сном Меня, познавшего тревогу Необъяснимого пути

К несуществующему Богу, Моя любовь, меня прости. Прости за осень и за скуку, За неизбежность бытия,

За эту долгую разлуку, За наготу, любовь моя, За обнажение печали,

За все, что стало позади,

За то, чем мы с тобою стали,

Любовь моя, меня прости.

Ты напиши мне о себе.

О том, как дышит боль утраты,

О неоплаканной судьбе,

О кратком счастье и о плате

За неуменье быть святой

И за желанье быть любимой.

Мы, может, встретимся с тобой

Под плачущей, как осень, ивой.

И ты расскажешь о словах,

Так и не сказанных тобою,

Об одиноких вечерах,

Ненужных крыльях за спиною.

О том, как тяжело дышать,

А сердце продолжает биться,

О том, что неба не познать,

Не побывав однажды птицей.

И я прочту в твоих глазах,

В руках, губах, на нежной коже,

О том, как тяжек этот страх,

И то, как мы с тобой похожи.

 

Я закурил. Поставил точку.

И улыбнулся сам себе. Конец.

Апатия рассудка.

И звон в разбитой голове.

Ну почему вокруг так громко?

Я выключаю в мире звук.

К виску приложенным железом,

Дрожанием уставших рук.

Щелчок курка.

Но нет здесь смерти,

Лишь хищником ползет Она…

Моя мечта, моя надежда:

Нет, не любовь, но тишина.

И окровавленной улыбкой

Пробитого насквозь виска

Я, нерождённый в свете,

Встречу ненаступившие века.

Ты душу мою видела лишь в профиль. Увы. Увы. Теперь, увы, навек.

И там, у фонарей, так одиноко

Всегда стоит какой-то человек.

Глядит в страну, в свою страну не веря,

Нет духа, но и тела тоже нет,

Лишь между коммунальными дворцами

Летают птицы завтрашних газет.

А он один и вместе с тем их двое,

Всегда идет за ним его печаль,

Порой садясь за тот навек закрытый,

Покрытый пылью старости рояль.

Увы. Мы произносим это слово,

Когда опять обмануты судьбой,

Бездомные, покинуты рассудком,

Охвачены мятежною борьбой.

И за окном все это тоже наше:

Бродячие собаки и коты,

Распахнутые настежь прямо в небо

Как люди разведенные мосты.

И стены, где порой бывает счастье,

Где жизнь проста, но вместе с тем полна,

Где жизнь как есть, где жизнь совсем раздета,

Где грязная посуда и вина.

Увы, но мы за это все в ответе,

А где-то никогда не тает снег,

А здесь, у фонарей, мерцая светом,

Всегда стоит какой-то человек.

 

Мне нравится иллюзия сознанья И теплый сон измученной души Под влажным одеялом мирозданья

В рожденной тяжкой глухостью тиши. Мне нравится улыбка идеала

В обрывках нечит