2020-09-24
44
И все эти климатические неурядицы возникали и возникают повсеместно: говорят, что в прошлом году на Магадан обрушился град размером с футбольный мяч и шёл около двух суток. И это в тридцатиградусную жару в феврале. Говорят, от города ничего не осталось… говорят, спаслись немногие. Есть информация, что Казань рассыпалась, как песочный город, из-за землетрясения, мощность которого нельзя измерить шкалой Рихтера… а придумывать новую шкалу – нет времени. Ледники на Северном Полюсе продолжают таять с ещё большей скоростью и это уже никого не волнует. В какой-то момент все религиозные организации в один голос закричали, что наступило Initium Temporis – Время Начала. Так они назвали падение старого человечества, которое даст начало новому человечеству.
Поздравляю тебя, ты счастливчик – представитель нового первобытного человечества. Чтобы тебе прочитать мои каракули, придётся сначала выучить язык своих предков, извини…»
Машинист резко дал по тормозам и некоторые партизаны, матерясь, попадали на пол или поприжимались к стенам; по полу покатились подписанные вещмешки. Токарев аккуратно встал и подошёл к бойнице, узнать причину незапланированной остановки. Но снаружи был только белый день, что бывало очень редко в этих краях; разбитые соседние пути, по которым бегали крысы, размером со взрослую кошку; и на шпалах и не дотаявших горах снега чернела кровь; полуразрушенный забор, исписанный уже приевшимися фразами довоенного времени, типа: «Хуй», «Кони лохи», «Путин – Вор», «14/88» и т.п. и более современные надписи в стиле: «Не стой на пути у машины прогресса», «Играй навылет!» «Никого не люби!», «Annuit Coeptis – Наши начинания благословенны» и, само собой, «Initium Temporis – Время Начала». Эзотерика в стиле Новой России. В эту минуту в вагон завалился человек, больше похожий на джазмена, чем на партизана. Скейтерские тапки, тёмно-синие брюки-дудочки, красный свитер с чёрными полосами, коричневое пальто и чёрная шляпа – если бы всё это не было грязным и рваным, Токарев точно бы подумал, что перед ним богатый музыкант. Это был тот человек, который запустил его в вагон. Проводник… главный по этой половине паровоза – такова была должность этого парня. Он громко, быстро и внушительно начал говорить:
– Кто-то положил на рельсы здоровенный столб. Скорее всего, засада! Так что все по местам! Те, у кого есть оптические прицелы – крутите их к своим винтовкам, занимайте позиции и ищите стрелков. Кто с гранатомётом или чем-нибудь таким, идите к выходам из вагонов… У них может быть техника. – В вагоне Токарева оказалось двое стрелков и двое гранатомётчиков, в других вагонах таких персонажей могло не оказаться вообще. Все по большей части были лишены малейшей информации о внешнем мире… Даже о соседнем вагоне. Фраза «делай, что должен, и будь, что будет» – была единственным и главным законом, заменяющим и армейский устав, и конституцию, и уголовный кодекс и все другие законы, которые обыватели так старались блюсти до Времени Начала. Главная проблема состояла в том, чтобы понять, что именно ты должен делать. Джазмен продолжал. – Остальные идут со мной, убирать столб с дороги. Предупреждаю, если стрельба – всем бежать обратно в поезд, раненых и мёртвых не подбирать.
Остальных оказалось одиннадцать человек. Все они вместе с Джазменом выбежали из поезда и рванули к вагону машиниста, перед которым лежал большой железобетонный столб, переломленный пополам. Невдалеке валялась дохлая собака без глаз и челюсти.
– Ну! Раз, два, три, взяли! – Надрывисто прокряхтел кто-то из этих одиннадцати человек, и столб оторвался от железнодорожного полотна. В эту секунду одна из секций забора с грохотом рухнула, и в том месте стали подниматься клубы серой пыли. Стволы всех пулемётов направились в место разлома и открыли огонь, а тем временем там уже разрасталась большая завеса от брошенной дымовой шашки.
– Вправо! Вправо давай! Тащи! – Кричали партизаны, перенося на замёрзших и слабых от голода и бессонницы руках сколько-то сот килограммов железобетона. В это время рухнуло ещё две секции забора, но уже с другой стороны полотна. Всё залило дымовой завесой.
По ним стреляли… откуда – никто не понимал. Потихоньку начиналась паника. Глаза слезились от едкого дыма. Кто-то рядом с Токаревым издал жалобный визг и повалился на острый щебень, потом – кто-то ещё. Нести груз становилось всё тяжелее. Кто-то споткнулся об рельсы. Пулемёты из поезда лупили по пустому месту, стрелк и не засекали никаких передвижений в дыму, а гранатомётчики – курили возле входов в вагоны за отсутствием вражеской бронетехники. Обстрел не прекращался, причём палили с двух сторон. Дым, шум и суета.
– Бросай! – Еле расслышал Токарев глухой голос, пробившийся из-за свиста, стрельбы, дыма, других шумов и, наконец, опустил руки. Столб рухнул на щебень. – Бежать! В вагон! – Продолжал этот голос и, пробегая, его обладатель задел Константина плечом. Метрах в двадцати произошла вспышка от свето-шумовой гранаты – Токарева на мгновение ослепило, и к тому же неслабо ударило в виски и лишило слуха. Он на ощупь двинулся в сторону состава, который тем временем уже трогался с места… он подбежал к двери, ведущей в кабину машиниста. Кто-то за руки втащил его в вагон – это был Джазмен, у него из ушей сочилась кровь… у Токарева тоже. Они оба стояли возле открытой двери, под обстрелом; оба смотрели друг на друга слезящимися от дыма глазами, и ничего не понимали… их оглушило: мысли путались, в голове шумело. Токарев видел, что Джазмен что-то ему говорит, но ничего не слышал и отвечал на не услышанный вопрос, но так же не слышал и сам себя. На самом деле, они оба стояли друг перед другом, мутно смотрели и просто двигали губами, не издавая ни звука. Тихий психоз и истерика – побочное действие смертельной опасности. Они истерично расхохотались.
– Давай, моя Ласточка! – Суетно и нервно машинист просил паровоз скорее набрать скорость. – Давай, милая!
Из тех, кто убирал помеху, из одиннадцати человек осталось только трое: Джазмен, Токарев и ещё один… сейчас он сидел в углу, судорожно трясся и через слёзы, сквозь зубы выговаривал проклятия.
Локомотив тронулся и начал набирать скорость, пулемётчики по-прежнему лупили в пустоту. Колёса паровоза давили мясо… мёртвых и раненых, оставшихся на ж/д полотне. Этот звук, когда хрустят кости, превращаясь в муку, мясо прессуется колёсами тяжёлой техники… этот звук Токарев выделил бы из миллиардов звуков. И пусть даже пули свистят вокруг, и паровоз пыхтит под ухом, этот звук Токарев бы не спутал ни с чем. Если бы на данный момент он не был почти абсолютно глух.
II.
Через полтора часа все волнения полностью улеглись, и в кабине машиниста начался разбор полётов, анализ всех действий.
– Мы сейчас чуть не сдохли, считай второй раз родились! – Прокричал Джазмен, ещё не совсем восстановившись со слухом и доставая две сигареты из помятой пачки: одну себе, одну Токареву; они оба закурили.
Тот парень, что совсем недавно судорожно трясся в углу с искажённым от страха и сожаления лицом, теперь мирно спал и совсем не волновался на счёт того, сколько друзей он сегодня потерял и кто в этом виноват. Как раз эти вопросы теперь обсуждали Токарев с Джазменом.
– Нас определённо обстреляла Армия. – Продолжил Джазмен, потихоньку потягивая сигаретку и с задумчивым взглядом рассматривая мрачный постапокалиптичный пейзаж за пыльным окном.
– С чего ты взял? – Спросил Токарев, приняв такой же задумчивый вид, расслабленно выпуская дым и ищущим взглядом рассматривая Джазмена. – Могли же это быть… ну, к примеру, оседлые.
– Нет, точно не они, – собеседник сделал отрицательный жест головой, – уж точно не эти. Оседлые бы уничтожили пути, пустили бы весь состав под откос, а эти провели такую сложную операцию… и всё ради чего? Мы потеряли восьмерых человек, хотя в поезде едет человек двести пятьдесят. Какой резон? Почему не уничтожили поезд совсем? Или почему не захватили его? Не понимаю.
– Да, скорее всего, Армия, – согласился Токарев, – рельсы они берегут, чтоб потом пускать по ним свои поезда – это верно. У них на наш счёт, вероятно, были мысли похитрее, но что-то у них там пошло не так, и это нас бесспорно спасло. – Константин говорил с видом учёного следопыта, разгадывающего запутанное преступление. – Ты не допускаешь ошибку, сбой в системе? Может, они думали, что мы окажемся немного человечнее, начнём спасать раненых и убирать тела с дороги, чтоб не давить их паровозом? Может, они предполагали какую-то задержку, а мы резко тронулись и они ничего не успели предпринять?
– Может быть и так… а, впрочем, мне всё равно. – Джазмен откинулся на спинку сиденья, заложил руки под голову и расслабился. Он бросил окурок на пол. – Я бы сейчас поел и помылся… и, пожалуй, поспал бы. И пусть у меня это получится ещё не скоро, и пусть от меня воняет, как от свиньи, но зато я сижу здесь – живой, а они все – там, на дороге – мёртвые... навечно. Хотя, – Джазмен задумался ещё больше, – это ещё не известно, кому из нас повезло больше. Как думаешь, Вечность это хорошо или плохо?
– Смотря, как она выглядит… – Токарев слабо улыбнулся, – смотря, что там есть и насколько она разнообразна.
Джазмен значительно взглянул на собеседника:
– Как выглядит Вечность? – сказал он. – Это весьма сложная тема. Сложно говорить о том, чего не знаешь. Если, например, взять мысль Свидригайлова из «Преступления и Наказания» Достоевского, то Вечность – не очень приятная вещь. Ты читал?
– Нет, не доводилось…
– Он говорил, что это маленькое тёмное помещенице, вроде предбанника… и во всех углах – пауки… пауки.
– Ну что ж, если так и есть на самом деле, тогда и есть хотя бы смысл пожить подольше. – Смеясь, в разговор вклинился Машинист. – Война, голод и боль – это всё же лучше, чем постоянная скука, одиночество и пауки.
Их разговор был похож на добрую беседу студентов, только что познакомившихся и поступающих в один и тот же ВУЗ.
Джазмен поставил стул, сел лицом к его спинке и опёрся на неё руками:
– А знаете, если бы я попал в такую вечность и имел бы возможность написать только одно короткое письмо в мир живых, тогда я описал бы свой быт. Я бы написал:
«Каждый раз, когда я просыпаюсь в своём предбаннике, я начинаю новый отрезок вечности. Первым делом, я беру поломанный веник, собираю на него пауков и давлю их ногами – да, я перестал бояться пауков… (Вообще, у меня на них фобия). Затем я пишу рассказы или стихи, которые никто и никогда из вас не прочитает, хотя некоторые из них мне самому очень нравятся, а некоторые – я даже считаю по-настоящему гениальными. У меня здесь нет окон, нет двери, нет стола и кровати; у меня есть вечная зажигалка, чтоб зажигать вечную лампадку, нескончаемый вечный карандаш; каждый отрезок вечности кто-то как-то доставляет мне новую пачку бумаги… есть ещё поломанный веник… – Джазмен говорил об этом с такой лёгкостью и так складно, что слушатели – Токарев и Машинист – ясно понимали, что план своей Вечности он обдумывал уже не однократно. – Есть и пить в Вечности нет необходимости, мыться и справлять нужду – тоже, надо только спать, чтобы начать новый отрезок… сигарет здесь тоже нет, поэтому мне пришлось бросить курить. Когда мне надоедают рассказы и стихи, я рисую на стенах, порой, гениальные картины. Сначала я рисовал животных, потом пейзажи… когда я достаточно набил руку, то восстановил по памяти Мону Лизу с её загадочной улыбкой. Жаль, что здесь нет красок. Потом я начал писать свои картины. Когда мне надоедает умственная работа, я занимаюсь спортом: отжимаюсь и приседаю, качаю пресс. Вечность – фабрика идеальных людей, которые от нечего делать совершенствуют себя в искусстве и спорте. Проблема в том, что здесь это никому не нужно. Иногда я собираюсь с силами и долблю деревянную стену своей Вечности, чтобы выйти за её пределы. Стена здесь очень толстая, так что чаще всего я ломаю себе руки, прежде чем мне удастся её пробить. Однажды я здесь убил себя, но этим только начал очередной отрезок вечности – я очнулся, цел и невредим. Здесь нельзя умереть – это тоже большая проблема.
Я здесь стараюсь не спать, как можно дольше… насколько это возможно. Когда я чувствую себя сонным и понимаю, что рано или поздно мне придётся уснуть, мне становится страшно и обидно. Я засыпаю, чтобы начать всё сызнова, а когда просыпаюсь – нет уже гениальных картин и Моны Лизы на стене; руки, которыми долбил стену, опять не разбиты и не поломаны; и нет дыры в стене, которую я выдолбил. Только боль в мышцах после занятий спортом и никому не нужные рассказы. Я просыпаюсь и с каждым разом всё больше схожу с ума… есть ли предел безумию? Я просыпаюсь и всё начинается по новой: всё та же Вечность, тот же веник и пауки… во всех углах – пауки».
Джазмен закончил свой монолог.
– Браво. – С некоторой депрессией в голосе сказал Константин Токарев. – Я думаю, если б не война, ты мог бы быть отличным писателем. А?
Машинист подтвердил эти слова, одобрительно кивнув головой. Джазмен философски улыбнулся и ответил:
– Зачем мне писать, если я музыкант?
– А, так всё-таки ты музыкант! – оживился Константин и его взгляд воскликнул «БИНГО!» – Я так сразу и подумал.
– Да, всё это рваное тряпье – память о былой славе. – С ностальгией ответил музыкант. – Я помню, наш джазовый «Квартет имени Достоевского» знало полстраны. Ты сам, наверняка, что-нибудь слышал. А? – обратился он к Токареву.
– Да уж, – ответил тот, в удивлении оглядываясь на Машиниста, – кто бы мог подумать, что я когда-то буду сидеть рядом с этим человеком и называть его на «ты»!
– Ты это брось! – Джазмен махнул рукой резко и раздражительно. – Когда мне снова понадобятся почести и слава, я тебе сообщу… А пока, со Времени Начала до самого Времени Конца, мне от тебя никаких лавров не нужно.
Побеседовав ещё с минуту, Токарев отправился туда, где оставил все свои вещи, а вместе с ними – «Послание для наследников планеты». Во всех вагонах воняло потом, кровью и болезнями; кое-где гниющими конечностями. В одном из вагонов кого-то напаивали водкой, давали ему покурить и готовили его к ампутации правой ноги. У него развивалась гангрена. Этот кто-то допил стакан, затянулся и запел, нескладно и не попадая в ноты, что-то про питерские «Кресты». Рядом сидел человек в драных джинсах, двух балахонах, в марлевой повязке и со скальпелем в руке – очевидно, доктор. Сквозь нестабильное пение Токарев слышал, как врач, к кому-то обращаясь, шутит:
– Может ему ещё и язык отрезать? Хе-хе...
«Врачебный юмор – особенно актуален в наше время, – думал Токарев, проходя по вагону, – юмор людей, лишённых всякой человечности. До войны я презирал их так же, как и они меня – у нас с ними была какая-то подсознательная борьба философий. Теперь же, когда у меня есть моральная способность, и даже потребность, отсекать людские конечности в любое время суток, при любом настроении, в любую погоду (просто потому, что я должен это делать) – теперь и я, и этот врач, мы с ним одинаковые, мы теперь понимаем друг друга, и каждый в этом поезде нас понимает. Оседлые, Правительственные Войска, Партизаны, все кому довелось участвовать в этом хаосе – они такие же, как я и этот доктор. Добро пожаловать на планету Земля… добро пожаловать на хирургический стол».
Тот, у кого была гангрена, через пару-тройку часов умер от сепсиса – никого не волнует. Врач улыбнулся и сказал:
– Все там будем!
А что сказали бы вы?
Токарев вернулся в свой вагон и принялся писать «Послание…» дальше. Паровоз шёл медленно, так что ещё оставалось немного времени. Константин взялся за карандаш:
«Продолжаю запись от седьмого июня. Всё тот же паровоз, температура за бортом упала до минус одного градуса, через пару вагонов от меня кому-то отрезают ногу. Очень хочется есть и спать.
Итак, пришло время рассказать о том, как устроился мир после Initium Temporis – Времени Начала.
В какой-то момент автомашин стало так много, что пробки строились уже на выездах из дворов. Извержения вулканов, землетрясения, потопы. Когда природа начала щедро одаривать нас климатическими катастрофами, немалая часть населения всего мира поняла, что дальше прогрессировать нельзя… мало того – мы поняли, что нам нужен регресс – движение обратно. Это уже нельзя назвать «борьбой за Зелёную Планету», скорее всего, это борьба за наши жизни. Мы – Партизаны, а не вегетарианцы. Года четыре назад по телевизору говорили, что нужно просто перейти на безопасное для атмосферы топливо и снизить выброс химикатов; они говорили, что как-то собираются очистить реки от мусора и перестать сливать в них жидкие отходы. Слова, слова, слова. Ничего не менялось, всё шло по-старому.
Население начало делиться на два фронта: почти в каждом государстве образовались автономные партизанские бригады, которые, рассеявшись по территориям, совершали диверсии на всевозможных заводах и фабриках, грабили банки и оружейные склады, уничтожали милицейские участки. Государства в своё время, кроме регулярных войск, собирали добровольные войска из граждан, поверивших глупым обещаниям: высокие зарплаты, достойное образование, профессиональная медицина… вечная жизнь. Как ни странно, таких дураков тоже оказалось немало. Государства всеми силами пытались спасти экономику и предпринимали различные попытки, но все их старания оказались тщетны – финансовая система рухнула. И тогда к непонятному климату, всяким погодным сдвигам и другим аномальным явлениям прибавилась настоящая беспощадная война и голод. В течение последних трёх-четырёх лет все партизанские бригады с запада России сарафанным путём просили друг друга прибыть всех, кто может, к десятому июня этого года во Владимир, где мы должны будем собрать все возможные силы и дать генеральное сражение государственным войскам, защищающим этот город. Там, во Владимире, каким-то мистическим способом ещё сохраняется баланс, работают заводы и фабрики и даже строятся новые объекты – люди работают за еду. Но когда мы придём туда, то не будем их спасать от этого рабства – мы убьём всех, чтоб не путаться. Я получил извещение письмом от партизана из другого отряда, а сам известил ещё две бригады: Волоколамскую и Наро-фоминскую. (По названию городов, где отряды впервые собрались). Не знаю, как оповещали остальных… Говорят, в Германии, например, как-то научились использовать голубиную почту. Четыре года подряд мы – партизаны – бродили, рассеявшись по городам и лесам, чтобы нас вдруг не засекли и не вдарили по нам ракетой. Теперь это будет первое масштабное сражение на территории России за всю войну.
Оседлые. Ты наверняка спросишь меня, кто такие оседлые?
Это часть населения, неудачно занявшая место под перекрёстным огнём; люди, не разделяющие ни одной, ни другой точки зрения. Когда наступило Время Начала, все разбрелись кто куда, но появился третий вид. Они начали группироваться в коммуны и занимать заброшенные деревни, сёла и мелкие города – любое место, где у них была бы крыша над головой и хоть какое-то продовольствие. Каждая коммуна защищает свою деревню, каждый мужчина в коммуне защищает собственный дом, семью и пищу. Такие правила. Они просто хотят жить и живут в тех местах, которые заняли, в которых осели несколько лет назад… и оттуда – ни с места. Поэтому у всех принято называть их оседлыми. Продовольствие они добывают методом грабежа: грабят любые проходящие составы на железных дорогах, нападают на небольшие истощённые отряды (на наши и правительственные)… если не находят продовольствия – питаются мёртвыми.
Посоветовавшись, наши проводники решили производить высадку на расстоянии 15 кмот города. Джазмен – наш проводник – сам родом из Владимира. Он говорит, что знает деревню километрах в пяти от железной дороги, в которой можно будет поесть, помыться и поспать на мягких кроватях. Ещё он говорит, что недалеко от деревни есть вход в подземный город, и что он знает, как по подземелью попасть в самый цент настоящего, наземного Владимира.
