Рядовой Карр, рядовой Комптон и Сисси Кэффри. 4 страница

– Насчет холодного оружия они молодцы, – во всеуслышание заявил некто, безнадежно темный. – Поэтому когда непобедимые совершили эти убийства в Парке, то грешили на иностранцев, потому что как раз ножами.

При сем замечании, явно выдававшем неведенья блаженную невинность,  мистер Блум и Стивен, каждый по-своему, но оба невольно бросили многозначительный взгляд, храня, однако, благоговейное молчание того рода, что означает «строго антр ну», туда где Козья Шкура, он же хозяин, исторгал струйки жидкости из своего кипятильного агрегата. Его непроницаемое лицо, подлинное произведение искусства и совершенная вещь в себе, перед которою описания бессильны, оставляло полное впечатление, будто он не уразумел ни звука из сказанного. Любопытно, весьма.

Последовала довольно долгая пауза. Один из посетителей пытался читать вечернюю газету, покрытую кофейными пятнами, другой разглядывал открытку с туземцами, choza de, третий – свидетельство моряка. Что же касается лично мистера Блума, то он пребывал в задумчивости. Живо, словно вчерашний день, припомнилось ему то время, когда случилось помянутое намеком событие, лет двадцать тому назад, в пору аграрных беспорядков, когда цивилизованный мир был поражен им как громом, образно выражаясь, в начале восьмидесятых, а точней, в восемьдесят первом, когда ему только что стукнуло пятнадцать.

– Слышь, начальник, – прервал затянувшееся молчание моряк. – Давай-ка их мне сюда, бумажки.

Просьба была исполнена, и он загреб их хваткою лапою.

– А вы видели Гибралтарскую скалу? – спросил мистер Блум.

Моряк, жуя жвачку, скроил гримасу, которая могла означать да, а могла и нет.

– Ах, так вы и там побывали, – сказал мистер Блум, – на мысе Европа, – избирая утвердительный вариант и надеясь, что старый пират, возможно, по каким-нибудь воспоминаниям смог бы однако тот нисколько не оправдал надежд, ограничившись тем, что длинно сплюнул в опилки и лениво-презрительно помотал головой.

– А в каком примерно году? – упорствовал мистер Блум. – Вы не припоминаете пароходы?

Наш soi-disant[410] моряк усиленно пожевал с голодным видом, прежде чем ответить:

– Эх, я и притомился ото всех этих скал, – изрек он, – от пароходов этих, от всех посудин. Одна солонина без конца.

С глубоко утомленным видом он смолк. Допрашивающий же, сообразив сколь ничтожна вероятность что-либо выудить из столь прожженного хитреца, пустился в праздные домыслы касательно колоссальных площадей воды на нашей планете, достаточно сказать, что вода покрывала, как говорил любой взгляд на карту, добрых ее три четверти и сия истина заставила его глубоко прочувствовать что это означает правь морями. Много раз, никак не менее дюжины, он примечал возле Норе Булл в Доллимаунте дряхлого старика матроса, совершенно уже ветхое существо, который сиживал обыкновенно на дамбе у самого моря, не весьма благовонного, и в полузабытьи глядел на него, а оно на него, мечтая о пастбищ зелени и свежести лесов, как где-то у кого-то поется. И всегда его занимало, в чем тут штука. Быть может, он тщился разгадать какой-то секрет, мыкаясь от антиподов до антиподов и далее в том же духе и над и под, хотя под это положим не очень-то и без конца искушая свою судьбу. А шансы-то были двадцать к нулю, что никакого секрета нет. И все же, если не вдаваться в детали, оставался красноречивый факт существование моря во всем его гордом блеске и стало быть не тем так другим суждено было по нему плавать бросая провидению вызов хотя в конечном итоге это просто показывало как люди устраиваются переложить на плечи ближнего бремена неудобоносимые, совершенно аналогично идее ада, лотерее и страхованию, всюду та же основа так что хотя бы уже поэтому воскресная спасательная служба была самым похвальным начинанием, за которое широкая публика, проживающая на побережье или вдали от моря, как уже у кого получилось, вдумчиво разобравшись должна быть признательна наряду с признательностью портовикам и береговой охране которой приходится по долгу службы Ирландия ожидает что каждый итэдэ  быть на борту и предаваться на милость стихии в любую погоду и в зимнюю пору у них очень даже суровая жизнь, а также не надо забывать и про ирландские маяки, Киш и прочие, что каждую минуту рискуют перевернуться, однажды он с дочкой плавал вокруг одного из них и пережил ну если не шторм, то уж как минимум жестокую качку.

– А на «Пирате» ходил с нами один браток, – продолжал старый морской волк, ни дать ни взять сам пират, – так он списался на берег да подыскал себе важную работенку, у одного барина камердинером, в месяц за шесть червонных. Эти вот что на мне, это его штаны, и ножик то же самое от него, и еще зюйдвестку дал. А я б какую работенку хотел, так это постричь-побрить. Обрыдло таскаться. Сынишка-то мой, Дэнни, нынче тоже удрал в матросы, мамаша его пристроила к суконщику в Корк, так нет чтобы зашибать легкую деньгу.

– А сколько ему лет? – поинтересовался один из слушателей, кстати имевший в профиль отдаленное сходство с Генри Кэмпбеллом, секретарем городской управы, вне его тягостных служебных обязанностей, немытым, разумеется, обряженным в живописные отрепья и наделенным выраженной багровой окрашенностью носового придатка.

– Чего-чего? – медленно переспросил моряк, как бы удивляясь вопросу. – Это моему Дэнни? Да что-нибудь восемнадцать, так мне сдается.

Засим наш папаша из Скибберина обеими руками распахнул на себе возможно серую но заведомо грязную рубаху и принялся скрести грудь на которой виднелась татуировка синею тушью по замыслу изображавшая якорь.

– Там было вшей полно, в этой халупе в Бриджуотере, – поделился он. – Точно вам говорю. Помыться бы надо завтра а то послезавтра. Насчет этих черненьких, со мной не пройдет. На дух не терплю эту сволоту. Всю кровушку высосут, паскуды.

Видя, что все рассматривают его грудь, он ради их удобства распахнул рубаху еще пошире, так что поверх освященного традицией символа надежд и покоя моряка они ясно разглядели число 16 и профиль молодого человека довольно хмурого вида.

– Наколка, – комментировал демонстратор. – Это когда мы стояли в штиль у Одессы на Черном море, с капитаном Долтоном. Один малый мне наколол, Антонио звали. Вот это он самый, грек.

– А здорово больно, когда кололи? – спросил кто-то у моряка.

Но сей достойнейший, однако, в этот момент сосредоточенно где-то там елозил где-то там на своей. То ли почесывал, то ли…

– Гляди сюда, – скомандовал он, показывая на Антонио. – Вот это он злой, боцмана кроет. Ну а теперь гляди! – продолжал он, – вот он этот же самый, – растягивая себе кожу пальцами, явно какой-то особый трюк, – хохочет уже над моряцкой байкой.

И в самом деле, злобное лицо молодого Антонио изобразило нечто вроде вымученной улыбки, каковой курьезный эффект вызвал неудержимый восторг всех, не исключая на сей раз и Козьей Шкуры, который перегнулся взглянуть.

– Эхма! – со вздохом молвил моряк, глядя на свою мужественную грудь. – И этот отдал концы. Акулы его потом сожрали. Эхма!

Он отпустил кожу, и профиль обрел свое обычное выражение.

– Классная работа, – высказался первый докер.

– А номер этот зачем? – поинтересовался второй бродяга.

– Живьем сожрали-то? – спросил третий у моряка.

– Эхма! – снова вздохнул последний, но уже не так скорбно, и обратил некую разновидность беглой полуулыбки в направлении спросившего о номере. – Сожрали. Да ведь он грек был.

Засим он добавил, с довольно-таки висельным юмором, если учесть поведанный им конец:

 

Этот старый негодник Антонио

Меня бросил без всяких резонио.

 

Лицо уличной шлюхи, безжизненное и размалеванное под черною соломенной шляпкой, появилось в дверях, засматривая внутрь явно с разведывательными целями, не сыщется ли для нее поживы. Мистер Блум, не зная, куда девать глаза, обеспокоенный, но внешне по-прежнему невозмутимый, отвернувшись, подобрал со стола розовую газетку, продукцию Эбби-стрит, оставленную извозчиком или кто он там был, и, подобрав, глубокомысленно воззрился на ее розовость собственно почему розовая. Причиною подобного поведения было то, что в лице за дверью он тотчас опознал немного придурковатую особу, которую нынче днем он видел мельком на Ормонд-куэй, ту самую, из переулка, она знала, что дама в коричневом костюме это же ваша дама (миссис Б.) и предлагала брать у него белье в стирку. И собственно, почему брать в стирку, это казалось непонятным, не правда ли?

Белье в стирку. Все же искренность вынуждала его признать что он и сам стирал грязное белье своей жены на Холлс-стрит, и точно так же женщины ничуть не гнушаются и стирают для мужчины всякие подобные вещи с метками которые делаются особыми чернилами фирмы Бьюли и Дрейпер (то есть это ее вещи были с такими метками) когда они по-настоящему его любят, так сказать, любишь меня – люби мою грязную рубашку. Однако в данный момент, сидя как на иголках, он определенно предпочитал ее отсутствие ее обществу, и для него было истинным облегчением, когда хозяин грубым жестом приказал ей проваливать. Из-за листа «Ивнинг телеграф» он мельком увидел ее лицо, которое из-за двери, с неким остекленело-помешанным выражением, явственно говорившим, что у нее не все дома, изумленно разглядывало глазевших на просоленную грудь шкипера Мэрфи, и в следующий миг она испарилась.

– Ишь, бестия, – произнес хозяин.

– С медицинской точки зрения, – доверительно сообщил Стивену мистер Блум, – меня поражает, как этакая личность из венерической клиники, можно сказать, так и смердя заразой, еще осмеливается приставать или как любой здравомыслящий мужчина, если ему хоть малость небезразлично свое здоровье. Несчастная! Я уверен, что, в конечном итоге, какой-то мужчина виноват в ее теперешнем состоянии. Но все равно, совершенно независимо от причин…

Стивен, который даже не заметил ее, пожал плечами и ограничился лаконичным суждением:

– В этой стране ухитряются сбывать товар похуже, чем у нее, и притом с феерическим успехом. Не бойтесь продающих тело, однако души не властных купить. Она плохая торговка. Дорого покупает и дешево продает.

Старший, хоть он и не имел ничего общего с ханжами или со старыми девами, заявил, что это скандально и вопиюще и этому должен быть положен самый решительный конец, разумея то положение вещей, когда подобного сорта женщины, необходимое зло (оставляя в стороне все ахи и охи старых дев по этому поводу), не подвергаются со стороны соответствующих властей медицинскому осмотру и регистрации, каковых мер, можно с полным правом сказать, он, как paterfamilias,[411] был самым твердым и постоянным сторонником. И любой, кто бы взялся за проведение этих мер, так он заявил, и как следует провентилировал весь вопрос, совершил бы прямо-таки благодеяние для всех, кого только это касается.

– Когда вы говорите о теле и о душе, – заметил он, – то вы, как добрый католик, верите в душу. Или вы, может быть, имеете в виду разум, активность мозга как такового, как чего-то, что отличается от всякого внешнего предмета, скажем, от этого столика или чашки? В это я и сам верю, коль скоро люди сведущие это все объяснили как извилины серого вещества. Иначе у нас никогда бы не было таких изобретений, как, например, икс-лучи. Как вы считаете?

Стивену, прижатому к стенке, пришлось сделать сверхчеловеческое усилие памяти, чтобы сосредоточиться и припомнить, прежде чем он смог ответить.

– Меня уверяли, со ссылкой на лучшие авторитеты, что это есть простая и, следовательно, не подверженная порче субстанция. Насколько я понимаю, она бессмертна, за исключением возможности уничтожения собственною Первопричиной, то есть Тем, Кто, судя по всему, что мне доводилось слышать, вполне способен добавить и этакое к числу своих веселых проделок, коль скоро corruptio per se и corruptio per accidens[412] запрещены по небесному этикету.

Мистер Блум безоговорочно согласился с общею сутью сказанного хотя мистические тонкости и были несколько за пределами его всецело мирского разумения, однако с другой стороны ему казалось необходимым заявить отвод термину простой и потому он тотчас заметил:

– Простая? Я не сказал бы, что это подходящее слово. Конечно, я готов уступить вам и согласиться, что изредка, если очень повезет, вы можете и впрямь встретить простую душу. Но я-то клоню вот к чему, ведь это одно дело, скажем, изобрести эти лучи, которые Рентген, или там телескоп, как Эдисон, хотя, кажется, это еще до него, я имел в виду, Галилей и то же самое законы какого-нибудь фундаментального феномена природы как например электричества но это уже будет совсем другой коленкор если вы скажете я верую в существование сверхъестественного божества.

– Но это бесспорно доказано, – возразил Стивен, – в нескольких широко известных текстах Писания, не говоря уж о побочных свидетельствах.

Однако в этом тонком вопросе воззрения наших собеседников стоявших на разных полюсах по своему образованию да и по всему остальному и обладавших к тому же большой разницей в возрасте, столкнулись между собой.

– Доказано? – возразил старший и более опытный, не сдавая своих позиций. – Я в этом что-то не уверен. В таких вещах у каждого свое мнение и, не становясь на сектантскую точку зрения, я, увы, позволю себе не согласиться с вами in toto.[413] Если уж откровенно, то по моему убеждению все эти ваши тексты чистейшая подделка и вставили их туда вернее всего монахи или тут снова та же проблема нашего великого национального поэта, кто именно их написал, как в случае с «Гамлетом» и Бэконом, про что, конечно, не мне вам рассказывать, вы своего Шекспира знаете получше чем я, уж это вне всякого сравнения. Кстати, почему вы не пьете кофе? Позвольте, я его размешаю, и возьмите кусочек булки. Она смахивает на один из кирпичей нашего друга шкипера. Однако уж чем богаты, тем и рады. Съешьте кусочек.

– Я не могу, – выдавил из себя Стивен, умственные органы которого отказывались подсказать ему что-либо сверх этого.

Поскольку препираться, по пословице, было пустым делом то мистер Блум почел за лучшее размешать комковатый сахар на дне или хоть попытаться это сделать одновременно размышляя с чувством недалеким от горечи по поводу Кофейного Дворца и его антиалкогольной (и прибыльной) деятельности. Нет спору, она преследовала законные цели и приносила, нельзя в этом сомневаться, массу добра, устраивались заведения наподобие вот этого, строго безалкогольные, для поздних прохожих и проезжих, концерты, театральные вечера, полезные лекции (вход свободный), читаемые учеными людьми для низких сословий. С другой стороны у него осталось болезненное и острое воспоминание о том как они заплатили его жене, мадам Мэрион Твиди, которая одно время блистала у них, более чем скромное вознаграждение за ее игру на фортепьяно. И он очень был склонен думать, что они там стремились творить добро, не забывая о прибыли, благо никакой конкуренции не имелось. Сульфат меди, яд SO₄ или что-то такое обнаружили в сушеном горохе, он вспомнил как читал где-то в одной дешевой харчевне только уже не помнилось когда и где. Как бы там ни было, но инспекция, медицинская инспекция всех пищевых продуктов, вот что казалось ему необходимым как никогда и, возможно, тем-то и объяснялась популярность Вай-какао доктора Тиббла, что его подвергали медицинскому анализу.

– Вот, попробуйте-ка сейчас, – рискнул он сказать относительно кофе, когда размешал его.

Под этим натиском чувствуя себя обязанным хотя бы попробовать Стивен поднял тяжелую кружку из бурой лужицы она в ней хлюпнула когда взяли за ручку и сделал глоток противного варева.

– Все-таки плотная пища, – ободрял его добрый гений, – я всяческий сторонник плотной пищи, – его главною и единственной целью всегда было не гурманство, нет, никоим образом, но регулярное питание как sine qua non[414] любой основательной работы, физической или умственной. – Вам надо больше есть плотной пищи. Вы сразу станете другим человеком.

– Я мог бы что-нибудь жидкое, – сказал Стивен. – Только сделайте милость, уберите, пожалуйста, этот нож. Не могу смотреть на его острие. Напоминает мне о римской истории.

Мистер Блум, без промедления исполнив просьбу, убрал уличаемый предмет, обыкновенный тупой ножик с роговой ручкой, в котором непосвященный взгляд никогда бы не усмотрел ничего римского или античного, заметив при этом, что острие-то и есть самое тупое в нем.

– У нашего общего друга, – sotto voce[415] высказал мистер Блум своему конфиденту в связи с темой ножей, – все истории совершенно ему под стать. Вы думаете, это все правда? Он может плести такие байки целую ночь, но правду разве невзначай скажет. Вон, поглядите на него.

Однако хотя глаза его были мутны от сна и морского ветра но в жизни ведь на каждом шагу происшествия и совпадения в том числе и весьма ужасные так что вполне возможно тут и не все было сплошной выдумкой хотя на первый взгляд не виделось ни малейшего вероятия в том чтобы эта небыль им добываемая из собственных запазушных недр была бы истиной чистою как Евангелие.

Между тем он скрупулезно разглядывал сидевшего напротив субъекта, не прекращая его шерлокхолмствовать с той самой минуты, как тот оказался у него в поле зрения. Этот мужчина с энергичною внешностью, хорошо сохранившийся, несмотря на расположенность к облысению, имел, однако, в своем обличье нечто сомнительное и намекавшее на пребывание за решеткой, так что воображение без всяких усилий связывало сию колоритную фигуру с братством булыжника и тачки. Возможно даже, что сам же он и расправился с тем человеком, если допустим он рассказывал о самом себе, как люди нередко делают, то есть что он ухлопал того и потом отбыл четыре или пять веселеньких годиков под стражей, не говоря уж про этого персонажа Антонио (не смешивать с его тезкою, персонажем драмы, родившимся под пером нашего национального поэта), который искупал свои прегрешения вышеописанным мелодраматическим образом. С другой стороны, он мог и просто приврать, слабость простительная, поскольку общество дублинских обывателей, непроходимых олухов, как все эти кучера, охочие до заморских вестей, у всякого старого морехода, избороздившего океаны, вызвало бы неодолимый соблазн потравить баланду про шхуну «Геспер» и прочее в этом роде. И в конце концов, любые небылицы, которые человек присочинит о себе, это невинный лепет рядом с махровым вздором, какого наплетут про него другие.

– Учтите, я вовсе не говорю, что у него сплошь одни басни, – продолжал он. – Такие вещи время от времени встречаются, пускай не часто. Хотя, к примеру, гиганта встретишь в кои-то веки. Марцелла, королева пигмеев. Где восковые фигуры на Генри-стрит, я сам своими глазами видал ацтеков, это их так зовут, которые сидят, поджав ноги, и хоть ты им заплати, они эти ноги не могут выпрямить, потому что мускулы вот тут, видите, – он бегло очертил на своем собеседнике, – сухожилия или как вам угодно их называть, под правым коленом, у них уже стали абсолютно бессильные оттого что они так сидят, скрючившись, столько времени, а им поклоняются как богам. Вот вам, кстати, еще один пример простых душ.

Однако, возвращаясь к нашему другу Синбаду и его потрясающим приключениям (он немного напоминал ему Людвига, он же Ледвидж, когда тот пел в «Гэйети» когда Майкл Ганн там всем заправлял в «Летучем Голландце», невероятный успех, поклонники валом валили, просто-таки давились чтобы его послушать, хотя любые вообще корабли, призрачные или наоборот, на сцене всегда смотрятся нелепо, и то же самое поезда), он был готов допустить, что тут нет ничего заведомо невозможного. Напротив, в спину ножом, это вполне было в духе тех итальянцев, хотя все-таки он больше был склонен думать, что все эти мороженщики, продавцы жареной рыбы или там по части жареного картофеля в своей маленькой Италии возле Кума, в основном люди трезвые бережливые и работящие разве что может уж очень падки охотиться по ночам на безвинную и даже полезную тварь из рода кошачьих к тому же чужую собственность чтобы на другой день состряпать из него или из нее наваристую похлебку с чесноком de rigueur,[416] втихомолку и, добавил он также, задешево.

– Или возьмем испанцев, – продолжал он, – они народ пылкий, натуры страстные, вот и норовят своими руками творить и суд и расправу, не успеете ахнуть как отошлют к праотцам, кинжалы у них всегда при себе, воткнул в брюхо и кончено. А все это от жары, вообще от климата. Моя жена, можно сказать, испанка, то есть наполовину. Фактически она может потребовать испанского гражданства, если захочет, родилась-то она (формально) в Испании, в Гибралтаре. И тип у нее испанский. Совершенно смуглая, самая настоящая брюнетка, как смоль. Я лично убежден, что климат определяет характер. Я потому и спросил, не пишете ли вы стихи по-итальянски.

– Натуры за этой дверью, – вставил тут Стивен, – пылали страстью из-за десяти шиллингов. Roberto ruba roba sua.[417]

– Совершенно верно, – как эхо подтвердил мистер Блум.

– Затем, – продолжал Стивен, уставившись в пустоту и обращаясь к самому себе или какому-то незримому слушателю, – имеется пылкость Данте и равнобедренный треугольник, мисс Портинари, в которую он влюбился, и Леонардо, и Сан Томазо Мастино.[418]

– Это в крови, – согласился немедленно мистер Блум. – Все омыты в крови солнца. По совпадению я как раз был сегодня в музее на Килдер-стрит незадолго до нашей встречи, если можно ее так назвать, и осматривал там античные статуи. Дивные пропорции бедер, груди. Подобных женщин вы здесь не встретите. Редко-редко, как исключение. Да, бывают красивые, бывают в своем роде хорошенькие, но то, о чем я говорю, это сама женственность фигуры. И потом, у них так мало вкуса в одежде, почти у всех, а он настолько подчеркивает природную красоту, что бы об этом ни говорили. Чулки гармошкой, ну ладно, может быть, тут уж у меня пунктик, но только я просто не могу на это смотреть.

Между тем живость беседы вокруг них приметно уже клонилась на убыль, покуда не принялись толковать про разные случаи на море, про то, как суда теряются в тумане, про столкновения с айсбергами и тому подобное. Конечно, у нашего Полундры нашлось тут много порассказать. Он не однажды обогнул мыс Доброй Надежды, отведал муссонов, это такие ветры, в китайских морях, и посреди всех этих морских напастей одна вещь, объявил он, ни разу в жизни не подвела его, как-то он так выразился, в том духе что святой образок его всегда выручал.

Потом они тихим ходом дошли до того крушения у Даунт-рок, которое потерпел злополучный норвежский барк – никто не мог припомнить его названия, пока тот извозчик, право, ужасно похожий на Генри Кэмпбелла, не хлопнул себя по лбу, «Пальме»! – напротив Бутерстауна. Тогда в городе об этом только и говорили (Альберт Вильям Квилл сочинил по поводу события прекрасные стихи редчайших достоинств, настоящий шедевр, и поместил их в «Айриш таймс»), волны захлестнули корабль, а на берегу тысячные толпы людей, охваченные сочувствием, окаменели от ужаса. Потом кто-то что-то сказал насчет крушения парохода «Леди Кернз» из Суонси, в него врезалась «Мона», которая шла встречным курсом, а на море стояла сплошная мгла, и он затонул вместе со всей командой. И никакой помощи. А капитан «Моны» потом сказал он мол боялся его столкновения шпангоуты не выдержат. А у нее выходит в трюме и воды не было.

На этой стадии случилось небольшое происшествие. Ощутив, что у него назревает необходимость отдать рифы, моряк покинул свое место.

– Дай-кося пересечь твой траверс, браток, – обратился он к своему соседу, который безмятежно клевал носом.

Прокладывая себе путь грузной, медленной, мешковатой походкой к дверям, он грузно шагнул вниз со ступеньки, единственной при входе, и взял курс налево. Покуда он ориентировался на местности, мистер Блум, приметивший, еще когда тот встал, что у него из каждого кармана торчит по бутылке видимо матросского рому на предмет охлажденья пылающего нутра, увидел, как он достал бутылку, вытащил либо отвинтил пробку и, приложив горлышко к губам, произвел обстоятельный глоток с отчетливо слышным бульканьем. Неисправимый Блум, питавший сильное подозрение что старый комедиант проделывает обманный маневр на самом деле преследуя нечто антисимпатичное в женском облике, что однако скрылось бесследно и безвозвратно, напрягшись, сумел-таки высмотреть как тот, завидно взбодренный ромовым довольствием, глазеет на быки и балки Окружного моста как бы с некою оторопью поскольку с его последнего визита последний без сомнения разительно изменился подвергшись коренным улучшениям. Невидимое лицо или лица направили его к мужскому сортиру из числа сооруженных окрест с известною целью Комиссией по очистке, но по прошествии недолгого времени, отмеченного полною тишиною, моряк решил не уходить в рейс и облегчился тут же на месте, после чего трюмные его воды известное время еще струились с журчаньем по мостовой и, видимо, побеспокоили лошадь на стоянке. Так или иначе, копыто стукнуло, опускаясь на новое место. Звякнула сбруя. Слегка потревоженный в своей будке возле жаровни с тлеющими углями страж городских булыжников, который, хотя он низко пал и чуть что вскакивал, однако же был в суровой реальности не кто иной как вышеупомянутый Гамли, ныне практически на приходском пособии а временную работу ему дал Пэт Тобин по всей человеческой вероятности из человеческих чувств а также по старому знакомству задвигался и заворочался в своей каморке прежде чем снова покойно расправить члены в объятиях Морфея, поистине ярчайший пример того как тяжелые времена самым суровым образом взяли в переплет парня из самой благопристойной семьи который всю жизнь свою катался словно сыр в масле, однажды ему даже свалились как с неба сто фунтов дохода в год, но только у него у тройного осла все тут же утекло между пальцев. И вот он ныне гол как сокол, это после того как бывало закатывал пир горой на весь город, зубы на полку и за душой ни полушки. Уж нечего говорить, пьет и не просыхает, и это, кстати, лишний раз служило уроком, ведь он бы свободно мог ворочать большими делами, если бы – но тут, конечно, крупное если – сумел как-нибудь одолеть свою несчастную слабость.

Все между тем громко оплакивали упадок ирландского судоходства, как дальнего, так и каботажного, это ведь две стороны одной медали. В бухте Александры сошел со стапелей корабль для Полгрейва-Мэрфи, единственный спуск на воду в этом году. Оно верно, гавани никуда не делись, только судов-то в них кот наплакал.

Бывают, знаете, крушения и крушения, сказал хозяин, который, видимо, был au fait.[419]

Он бы хотел выяснить вот что, почему это тот корабль налетел прямехонько на единственную скалу во всей Голуэйской бухте, когда мистер Уортингтон, или как-то вроде этого, продвигал проект порта Голуэй, а? Спросите-ка у капитана, порекомендовал он им, сколько ему отвалило английское правительство за такую услугу. Капитан Джон Ливер с линии Ливера.

– Верно говорю, кеп? – обратился он к моряку, шедшему обратным курсом после уединенного возлияния и иных операций.

Сей достойнейший, подхватив на лету обрывок песни или фразы, заревел нечто якобы музыкальное но весьма энергично, то ли матросскую припевку то ли иное что, то ли вторя то ли в терцию. Чуткий слух мистера Блума уловил затем как он отхаркивает по всей видимости табачную жвачку (это она и была), так что он надо полагать пристроил ее у себя в кулаке пока заливал и отливал, а потом, после помянутой огненной влаги, она ему показалась чересчур кислой. Словом, после своей успешной оправки-выпивки он ввалился в двери, внося в собрание атмосферу спиртных паров и бесшабашно горланя как отпетый морской бродяга:

 

Сухари у нас на шхуне тверже шкуры сатаны,

Солонина солонее жопы Лотовой жены.

Эх, Джонни, Джонни Ливер,

Эх, Ливер Джонни, эх!

 

После каковой репризы сей устрашающий экземпляр решительно двинулся на авансцену и благополучно добравшись до своего места скорее осел чем сел на соответственное седалище.

Козья Шкура, если это был он, явно с какою-то задней мыслью изливал свои недовольства в натужно-гневной филиппике касательно щедрот ирландской природы и недр либо чего-то подобного и, разведя целую диссертацию, расписывал ее как богатейшую страну на всем Божьем свете, Англии и тягаться нечего, где угля – несметные залежи, свинины каждый год вывозится на шесть миллионов фунтов, яиц и масла на десять миллионов, и все богатство выкачивает Англия, взваливая убийственные налоги на бедняков и загребая все лучшее мясо на рынке, и так в этом духе все поддавал да поддавал пару. Разговор на эту волнующую тему стал общим, и все признали, что так дело и обстоит. Все, что только растет, все может вырасти на ирландской земле, заявил он, вон в Каване полковник Эверард преспокойно выращивает табак. А что вы сравните с ирландским беконом? Но день расплаты, возвестил он крещендо и без тени сомнения, прочно завладев разговором, уже поджидает всесильную Англию, невзирая на ее злато, за все ее злодеяния. Назревает крушение, самое грандиозное в истории. И немчура и япошки тут своего не упустят, заверил он. Буры, это было начало конца. Карточная империя уже разваливается, и довершит ее крах Ирландия, ее ахиллесова пята, в каковой связи он им объяснил про уязвимое место Ахилла, греческого героя – и этот момент слушатели уразумели как нельзя лучше, поскольку он целиком захватил их внимание, продемонстрировав надлежащее сухожилие у себя на стопе. Он также дал совет каждому ирландцу: не покидай своего отечества, трудись для Ирландии и живи для Ирландии. Ирландия, как сказал Парнелл, нуждается в каждом из сынов своих.

Почтительным молчанием было встречено оное завершение его финала. Непробиваемый навигатор, однако, выслушал суровый завет, не сморгнув.

– Занялся б ты лучше делом, почтенный, – не без раздраженья парировал сей крепкий орешек в ответ на пустые лапалиссады.