Лирический герой: от инока к хулигану

 

В гармоничном мире златой Руси существует и соответствующий лирический герой. Как и в петербургских салонах, в лирических произведениях Есенин играет разные роли. Он – простой пастух, разгульный гусляр, смиренный инок, восхищенный созерцатель природы.

 

На бугре береза-свечка

В лунных перьях серебра.

Выходи, мое сердечко,

Слушать песни гусляра.

 

(«Темна ноченька, не спится…», 1911)

 

Пойду в скуфье смиренным иноком

Иль белобрысым босяком —

Туда, где льется по равнинам

Березовое молоко.

 

(«Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914)

 

Я – пастух; мои хоромы —

В мягкой зелени поля.

<…>

Позабыв людское горе,

Сплю на вырублях сучья.

Я молюсь на алы зори,

Причащаюсь у ручья.

 

(«Я, пастух, мои палаты…», 1914)

Естественно, у двадцатилетнего поэта были стихи, посвященные любви. При этом любимая девушка обычно изображается как фольклорная красная девица («Хороша была Танюша, краше не было в селе, / Красной рюшкою по белу сарафан на подоле»; / «С алым соком ягоды на коже, / Нежная, красивая, была / На закат ты розовый похожа / И, как снег, лучиста и светла»). Героиня первой баллады «Хороша была Танюша…» трагически гибнет, второе стихотворение «Не бродить, не мять в кустах багряных…» тоже повествует о расставании («Со снопом волос твоих овсяных / Отоснилась ты мне навсегда»). Но эти драматические события происходят в мире, который почти не затрагивают исторические события.

А. Блок откликнулся на начало мировой войны стихотворением, в котором проводы ополченцев на петроградском вокзале воспринимаются как народная трагедия, хотя сами участники ее не замечают:

 

В этом поезде тысячью жизней цвели

Боль разлуки, тревоги любви,

Сила, юность, надежда… В закатной дали

Были дымные тучи в крови.

<…>

Эта жалость – ее заглушает пожар,

Гром орудий и топот коней.

Грусть – ее застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей…

 

(«Петроградское небо мутилось дождем…», 1 сентября 1914)

С. Есенин месяцем раньше тоже пишет о проводах на службу деревенских рекрутов. Поэт любуется колоритными деталями проводов, дает жанровую картинку, находясь на одном уровне, заодно с персонажами, никак не предчувствуя будущих катаклизмов.

 

Распевали про любимые

Да последние деньки:

«Ты прощай, село родимое,

Темна роща и пеньки».

 

Зори пенились и таяли.

Все кричали, пяча грудь:

«До рекрутства горе маяли,

А теперь пора гульнуть».

 

Размахнув кудрями русыми,

В пляс пускались весело.

Девки брякали им бусами,

Зазывали за село.

 

Его реакцией на революцию были бунтарские, богоборческие «маленькие поэмы», о которых уже говорилось в биографическом разделе главы. Но Есенин относился к ним по-особому. Он быстро «забыл» об этом религиозном прославлении переворота, отказался от абстрактно-религиозной, напоминающей об Андрее Белом и В. Маяковском, образности, перешагнул через нее. В собрании его сочинений поэмы составили особый раздел.

Однако в художественном мире Есенина происходят и дальнейшие существенные изменения. Любовно и тщательно воссоздаваемый мир деревенского мифа вдруг оказывается прошлым.

 

Я покинул родимый дом,

Голубую оставил Русь.

<…>

Я не скоро, не скоро вернусь!

Долго петь и звенеть пурге.

Стережет голубую Русь

Старый клен на одной ноге.

 

(«Я покинул родимый дом…»,

1918)

Эпитет голубой у Есенина чаще имеет не конкретный, а символический: смысл: это обозначение родного, близкого, любимого, божественного; голубыми оказываются долина, поле, водопой и одновременно – звездные кущи, душа, покой.

Этой деревянной, березовой, голубой Руси приходит конец. Эпитет златой с Руси переносится на совершенно иной, враждебный хронотоп.

 

Да! Теперь решено. Без возврата

Я покинул родные поля.

Уж не будут листвою крылатой

Надо мною звенеть тополя.

 

Низкий дом без меня ссутулится,

Старый пес мой давно издох.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, судил мне бог.

 

Я люблю этот город вязевый,

Пусть обрюзг он и пусть одрях.

Золотая дремотная Азия

Опочила на куполах.

 

А когда ночью светит месяц,

Когда светит… черт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

 

(«Да! Теперь решено.,

Без возврата…», 1922)

В сборниках «Исповедь хулигана» (1921) и «Москва кабацкая» (1923) возникает образ страшного, враждебного города, изогнутых улиц и мрачных кабаков, куда не проникает солнце, где «пьют, дерутся и плачут», визгливо поет гармоника или дребезжит гитара, а любовь надрывна и продажна.

 

Пой же, пой. На проклятой гитаре

Пальцы пляшут твои в полукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг.

 

Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

 

Я не знал, что любовь – зараза,

Я не знал, что любовь – чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

 

(«Пой же, пой. На проклятой гитаре…», 1922)

Из есенинских стихов исчезают тихий инок и мирный пастух, а вместо них появляется иной образ поэта – хулигана и скандалиста, бесцельно и мучительно прожигающего жизнь.

 

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

 

Сердце бьется все чаще и чаще,

И уж я говорю невпопад:

«Я такой же, как вы, пропащий,

Мне теперь не уйти назад».

 

(«Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922)

Эти стихи, лишь отчасти опирающиеся на реальную биографию поэта, принесли Есенину скандальную известность. Хулиган стал много известнее чем рязанский Лель или московский имажинист. Но логика поэтического дара вела Есенина дальше.

В 1923 году он вернулся на родину дважды: вернулся из-за границы и попытался вернуться к источнику своих стихов, своего юного вдохновения.