Мечтатель на Руси советской: жалость, любовь, смерть

 

В 1924 году Есенин пишет еще один своеобразный цикл маленьких поэм, связанных тематически и даже ритмически (разностопный ямб с преобладанием пятистопного). Ключевые строки «Возвращения на Родину» (1924): «Но все ж готов упасть я на колени, / Увидев вас, любимые края». В есенинские стихи отчетливо входит история. Поэт с удивлением и тревогой отмечает произошедшие в родной деревне изменения: сбитый с церкви крест, настенный календарь с портретом Ленина вместо иконы, комсомолка-сестра, открывающая, как Библию, «Капитал» Маркса. Поэт и сам пытается освоить «евангелие» новой эпохи: «Давай, Сергей, / За Маркса тихо сядем, / Чтоб разгадать / Премудрость скучных строк» («Стансы», 1924). Но роман с «Капиталом» не получается, что приводит Есенина к безрадостному выводу:

 

Ах, родина! Какой я стал смешной.

На щеки впалые летит сухой румянец.

Язык сограждан стал мне как чужой,

В своей стране я словно иностранец.

<…>

С горы идет крестьянский комсомол,

И под гармонику, наяривая рьяно,

Поют агитки Бедного Демьяна,

Веселым криком оглашая дол.

 

Вот так страна!

Какого ж я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

 

(«Русь советская», 1924)

Душой Есенин остается с Русью уходящей (так называется еще одна короткая поэма 1924 года): с жеребенком, который не может угнаться за поездом, с псалтырью, а не Марксом, с народной песней, а не агитками Демьяна Бедного или Маяковского.

В стихи 1923–1925 годов в гораздо большей, чем ранее, степени входит не только история, но и есенинская биография. Как и Маяковский, поэт вводит в стихи своих родных («Письмо матери», «Письмо деду», «Письмо к сестре»), подробности своей жизни («Мой путь»). Прежние образы инока, пастуха, хулигана сменяются лирическим героем, максимально близким автору.

«Читатель относится к его стихам как к документам, как к письму, полученному по почте от Есенина», – заметил – неодобрительно – современник поэта литературовед Ю. Н. Тынянов («Промежуток», 1924). Но такая интимность стала заразительным свойством стихов Есенина. С этого времени для поэтов и читателей нескольких поколений он становится близким собеседником, даже не поэтом Сергеем Есениным, а просто Сережей.

«Вы умеете, коль надо, / двинуть с розмаху по роже? / Вы умеете ли плакать? / Вы читали ли Сережу?» – спрашивает невидимых оппонентов начинающий шестнадцатилетний Павел Коган в эпоху, когда интерес к поэту был объявлен нежелательной есенинщиной («Я привык к моралям вечным…», 1934). (Через восемь лет поэт погибнет на войне, ему будет всего 24 года.)

Не достигнув и тридцати лет, Есенин чувствует себя человеком, прожившим огромную жизнь. В одном его стихотворении возникает афоризм, который тысячи раз переписывали в свои тетрадки, цитировали, повторяли разочарованные юноши:

 

Ведь и себя я не сберег

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок.

 

(«Мне грустно на тебя смотреть…», 1923)

Мотив подведения итогов становится определяющим в поздних стихах Есенина. Удаль, озорство, хулиганство воспринимаются теперь как прошлые ошибки. На смену им приходят покаяние, созерцательность, светлая грусть.

 

Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,

Синь очей утративший во мгле,

Эту жизнь прожил я словно кстати,

Заодно с другими на земле.

 

(«Кто я? Что я?

Только лишь мечтатель…», 1925)

Поздняя лирика Есенина – постоянное прощание с миром.

 

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

 

(«Мы теперь уходим понемногу…», 1924)

Дальше в стихотворении перечисляются ценности, с которыми больно расставаться: это те же детали русской природы, березовые чащи, осины, розовая вода (водь), лебяжья шея ржи. И опять, как в юности, Есенин простыми прямыми словами говорит о счастье существования, любви, творчества.

 

Много дум я в тишине продумал,

Много песен про себя сложил,

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

 

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

 

Зверье – предмет особого поэтического внимания Есенина. В его лирике постепенно сложился цикл стихотворений о драмах и трагедиях «братьев наших меньших». Он сочиняет стихи о старой корове, вспоминающей убитого сына-теленка («Корова», 1915), о раненой лисице («Лисица», 1915), он понимает горе собаки, щенков которой утопил бездушный хозяин («Песнь о собаке», 1915).

То же животное становится одним из главных героев стихотворения «Сукин сын» (1924). «Мне припомнилась нынче собака, / Что была моей юности друг», – вспоминает поэт о прошлом. А возвращение в родные места начинается со встречи с «молодым ее сыном» и трогательного вопроса: «Хочешь, пес, я тебя поцелую / За пробуженный в сердце май?»

В стихотворении «Собаке Качалова» (1925) реальный Джим, пес известного артиста Московского художественного театра, наделяется еще одной ролью: любовного посредника, который должен объяснить любимой женщине то, в чем так и не сумел признаться сам поэт: «Она придет, даю тебе поруку. / И без меня, в ее уставясь взгляд, / Ты за меня лизни ей нежно руку /За все, в чем был и не был виноват».

Друг и брат животных оказывается собратом всего живого.

Мотив смерти как растворения в природе представлен в поздних стихах Есенина не только прямо, в виде словесных формулировок («Листья падают, листья падают. / Стонет ветер, / Протяжен и глух. / Кто же сердце порадует? / Кто его успокоит, мой друг?»), но и в духе ранней лирики, мифологически.

В первой строфе стихотворения «По осеннему кычет слова» (1920) из осеннего пейзажа вырастает сравнение: «Облетает моя голова, / Куст волос золотистый вянет». Во второй и третьей строфах происходит мгновенная трансформация, преображение: лирический герой превращается в дерево. Осина называется его матерью, месяц садится в его редкие кудри (крона с листьями), зимой эти кудри-листья совсем облетают («Скоро мне без листвы холодеть, / Звоном звезд насыпая уши»). Завершается стихотворение композиционным кольцом:

 

Новый с поля придет поэт,

В новом лес огласится свисте.

По-осеннему сыплет ветр,

По-осеннему шепчут листья.

 

Подобное отождествление – важная часть лирического чувствования поэта. Образы-бревна (вспомним еще раз метафору «изба нашего мышления» в «Ключах Марии»), плотно прилегая друг к другу, создают миф о человеке-дереве, человекодереве.

По другим текстам мы, кажется, можем догадаться, что это – клен. «…Тот старый клен / Головой на меня похож», – концовка стихотворения «Я покинул родимый дом» (1918). «Нынче юность моя отшумела, / Как подгнивший под окнами клен», – сказано в стихотворении «Сукин сын» (1924). В финале стихотворения «Слышишь – мчатся сани, слышишь – сани мчатся…» (3 октября 1925) герой танцует на зимней поляне вместе с любимой и кленом. В знаменитом «Клен ты мой опавший, клен заледенелый» (28 ноября 1925): «Сам себе казался я таким же кленом, / Только не опавшим, а вовсю зеленым». Образ прорастает корнями в глубину, скрепляет отдельные стихи в циклы и книги.

В последних стихах Есенина поэтика сложных образов (недаром он исповедовал имажинизм) сочетается с поэзией простых слов (недаром он больше всего любил Пушкина).

 

Над окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел.

 

Дальний плач тальянки, голос одинокий —

И такой родимый, и такой далекий.

 

Плачет и смеется песня лиховая.

Где ты, моя липа? Липа вековая?

 

(«Над окошком месяц. Под окошком ветер…», август 1925)

 

Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

 

Неудержимо, неповторимо

Все пролетело… далече… мимо…

 

Сердце остыло, и выцвели очи…

Синее счастье! Лунные ночи!

 

(«Вечером синим, вечером лунным…», октябрь 1925)

Буйство праздничных красок в последний раз вспыхивает в цикле «Персидские мотивы» (1924–1925). Написанные в Баку об экзотической Персии (в которой Есенин так никогда и не побывал), стихи изображают причудливый восточный мир в тех же цветах, в каких юный поэт видел Русь, – в золотом и голубом: голубую оставил Русь – голубая родина Фирдуси, голубая да веселая страна; звени, звени златая Русь, золотою лягушкой луна – в лунном золоте целуйся и гуляй.

И о любви Есенин теперь пишет не грубо и откровенно, в духе «Москвы кабацкой», но с грустью и сожалением:

 

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Там, на севере, девушка тоже,

На тебя она страшно похожа,

Может, думает обо мне…

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

 

Эта строфа, как и большинство стихов «Персидских мотивов» (и не только они), строится по принципу композиционного кольца. Постоянные анафоры, синтаксический параллелизм, другие виды повторов в поздних стихах Есенина не случайны.

Основная, доминирующая интонация есенинских стихов – песенная. Исследователи называют такой тип стиха напевным. Современники, слышавшие авторское исполнение, свидетельствуют: поэт не просто читал, а почти пел стихи, растягивая гласные, выделяя в произведении внутреннюю мелодию. Не случайно позднее на есенинские тексты было написано множество песен; некоторые из них приобрели звание «народных».

В рассказе В. М. Шукшина «Верую!» герой, у которого вдруг заболела душа, приходит за помощью к деревенскому попу, но вместо ожидаемой проповеди слышит резкие, иронические разговоры и песню об опавшем клене, предваренную мудрым замечанием: «Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно – с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает». Есенинская короткая песня стала важным, необходимым звеном русской лирики XX века.

Есенин и Маяковский часто сталкивались, полемизировали, претендовали на первое место в поэзии 1920-х годов. Эстетические отношения между их художественными мирами можно представить цепочкой оппозиций.

Есенин – последний поэт деревни. – Маяковский – певец адища города.

Есенин – чистый лирик, он даже Пугачева делает своим alter ego. – Маяковский из лирического рода все время рвется к эпосу, к изображению Революции и Истории.

Имажинист Есенин смотрит в прошлое. – Футурист Маяковский рвется в будущее.

Метафора Маяковского конструктивна, способ ее развертывания – реализация (пожар сердца). – Метафора Есенина – органична, она развертывается в антропоморфные образы («старый клен головой на меня похож»).

Стих Маяковского – ораторский, он строится на акцентированном слове, на выкрике («Слушайте, товарищи потомки!»). – Стих Есенина – напевный, он ориентирован, скорее, на внутреннее интонирование, на бормотание («Отговорила роща золотая…).

Есенин и Маяковский – полюса русской лирики XX века. Но однополюсных магнитов, как известно, не бывает.

 

 

Михаил Александрович

ШОЛОХОВ

(1905–1984)