Обновление и воссоединение погребальных «слоев»: «Оплакивание», «Великая Суббота» и «Поминовение»

И теперь мы переходим к обсуждению третьего аспекта – к нашей литургической традиции, и здесь я успею поговорить только об одной проблеме.

Перед нами стоит очень серьезный, очень реальный вопрос – как воссоединить, как свести воедино те два «слоя», которые я, намеренно, вчера остро противопоставил друг другу, – «слой» Великой Субботы и «слой», который я назвал «оплакиванием и страхом». Надеюсь, я доказал вам, что в одном и том же богослужении сосуществуют эти две «темы», две разные реакции на смерть, два разных к ней отношения. И мы должны теперь понять, что оба эти "слоя" – неотъемлемые части литургии смерти, и мы должны это сделать вовсе не для оправдания каждого слова, дошедшего до нас из Византии, или из России, или из Греции, или откуда-нибудь еще, а ради веры Церкви.

Во многом «слой» оплакивания, страха и печали – первый, пусть и не хронологически, а «слой» Великой Субботы – второй. Чем это объясняется? Тем, что этот «первый слой» (оплакивание и т. д.) даже не нуждается в богослужении, он – сама смерть. Кто- то умирает: жена теряет мужа, муж – жену, родители – ребенка. Смерть всегда была окружена ритуалом, во всех культурах, кроме нашей. Тело лежало дома. Мы знаем, что в России, например, тело три дня лежало на обеденном столе, и не потому, что не было другого стола, но потому, что это был очень «литургический» акт. Напомню вам знаменитую строчку Державина, русского поэта XVIII века: «Где стол был яств, там гроб стоит» (Ин 11:39). Каков смысл всего этого? Во-первых, в этом выражается печаль, трагедия в ее уникальности. Это очень по-библейски. Христос плачет у гробницы Лазаря, и кто мы, чтобы не плакать? Но именно от этого пытается нас отучить современная культура. (Как сказал мне на похоронах один человек, когда я выразил ему свои соболезнования по случаю смерти его брата: «Ну, такое случается».) Конечно, «такое случается», но так ли реагирует тот, кто переживает горе? Вечное проклятие тоже «случается», но это не повод для радости! Таким образом, этот плач и этот страх вполне естественны. Страх чего? Возможно, конечно, что мы часто злоупотребляем этим мотивом страха, и, к сожалению, то же самое делает и гимнография. Ведь на самом деле это не страх червей могильных, не страх перед таинственным и неизвестным. «Страх», который мы все должны испытывать, – это страх Божий. Вчера кто-то спросил меня: «Как Вы справляетесь с этим страхом?» Я ответил: «Мы не должны прятаться от него, мы должны правильно его понять, мы должны причащаться ему». Однако мы видим, что сегодня вся христианская жизнь лишена страха Божия, потому что, как нас учат, все наши грехи в первую очередь опасны для нашего здоровья! «Не переедайте, потому что это вредно для сердца» и т. д.

Я знаю, что придет Царство Божие, или я надеюсь, что верю в это, надеюсь, что моя жизнь каким-то образом хоть в какой-то мере руководится этой верой. Но разве нам не жаль, когда подходит к концу счастливый день? Все то в жизни, что мы не можем остановить, что исчезает (это очень христианская тональность) из-за раздробленности времени и пространства, невозможность избежать железного закона старения, погружения в слабость, дряхлость, беспамятство – это все еще печальная реальность этого мира, отсюда и плач, страх и печаль. Все это имеет свое место. Это мы вечно плачем вместе со Христом, узнавшим о смерти Своего друга, того самого, которого Он создал в «неизреченной красоте» и о котором Марфа говорит: «Господь, не приближайся! Он уже четыре дня как мертв и смердит» (Ин 11:39). Вдумайтесь в это «смердит» в свете первого слова, произнесенного Богом о человеке: «И увидел Бог, что это хорошо». А теперь это «хорошо» разлагается и «смердит»...

Поэтому плакать – нормально для человека, мы вовсе не должны быть стоиками: эта философия, прекрасная и достойная восхищения, – не христианская философия. Мы должны быть терпеливыми, но не должны быть стоиками. (Тот брак имеет больше шансов на успех, в котором муж и жена, любя друг друга, все же иногда и ссорятся, и кричат друг на друга, чем тот, в котором супруги всегда сдержанны и вежливы друг с другом, но накапливают в себе ненависть.) Горюйте и плачьте, даже зная, что увидитесь с усопшим в Воскресении. Не прикрывайте свои чувства этим «ничего особенного, такое случается». Последнее гораздо менее по-христиански! Мы не только homo sapiens, не только homo adorans, но мы и «плачущие животные», и эту способность плакать, этот дарованный нам «дар слез» мы также должны включить в литургию. Но мы можем определить, какое место будет уделено этому плачу, как он будет выражаться, в какой форме. Возможно, «черви и стенания и рыдания» – только один аспект этого плача. Но я еще раз подчеркну: этот плач имеет свое место.

Что же касается «второго слоя», который я в этих лекциях обсуждал первым, то есть слоя Великой Субботы, то его необходимо вернуть. Так же как сама Великая Суббота должна возвратиться в приходы, так и этот второй «слой» погребения, то, что происходит в церкви, должен занять свое место. Опять же, существуют технические проблемы, богослужебные проблемы, но, думаю, мы наметили здесь правильный путь.

И, наконец, третий аспект религиозной традиции – поминовения, и особенно «частные» поминовения. Здесь нужно (и это кажется очень простым, хотя на деле это очень сложно) правильно соотнести эти два явления. Правила и предписания касательно частных поминовений ограничивают их не потому, что смерть – особенно печальная и «негативная» часть жизни Церкви, а затем, чтобы поместить их в правильный контекст, понять их в свете Церкви как поминовения, в свете Евхаристии как поминовения. Если люди это поймут, тогда это «возвращение старой смерти», смерти как разлучения, будет преодолено. Конечно, я подразумеваю здесь более глубокое понимание Евхаристии в этой перспективе, ибо поистине в Церкви Евхаристия и Пасха – две «сфокусированные на смерти» реальности.

О секуляризации смерти

Истоки секуляризации

Я начал с утверждения о нашей, христианской ответственности за секуляризм и этим же закончу, потому что сегодня мы имеем дело с «секуляризованной смертью». Существует надежда (может, и не очень крепкая), что мы, православные (или, точнее, те, кто должен серьезно относиться к слову «православный», кто считает, что мы, будучи истинной Церковью, должны обладать истиной), не только можем дать правильные ответы в книгах, которые выпускает издательство Свято-Владимирской семинарии, но что каждый приход сможет стать источником влияния на культуру. Видите, все та же парадигма – двенадцать рыбарей и весь мир, следующий за ними. Таким образом, не будем никогда забывать, что если мы не сдадимся авансом, не будем, просыпаясь утром, повторять себе, что нас, православных, только один процент от всего американского населения, разделенный на четырнадцать этнических юрисдикций, но после утренних молитв скажем: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа... я все могу совершить в укрепляющем меня Боге», то сможем встряхнуть нашу культуру или хотя бы бросить ей вызов.

Я надеюсь, что в наши дни люди приходят в Православие не только потому, что неожиданно в них пробуждается интерес к иконам (или что-то в этом роде), не потому, что думают, что это – дзен-буддизм (хотя это вовсе не так!), или просто потому, что «это так мило и занятно, когда вы живете в Канзас-Сити!». Если они чувствуют за всем этим реальное присутствие «чего-то иного», иной Жизни, иной Смерти – Жизни, понятой в свете этой новой Смерти, Смерти, понятой в свете Жизни, тогда культура – не просто «придаток» для угождения Harvey Сох!8 Вовсе нет! Ибо Литургия – это свидетельство, Церковь – это свидетельство, приход – это свидетельство. (Не верьте вашему приходскому уставу, когда в нем утверждается, будто бы приход существует с целью удовлетворения ваших духовных нужд, это не так! Приход существует для служения Богу, а это совершенно другое действие. Приход свидетельствует в мире о Боге.)

И я еще раз скажу, что здесь наша христианская ответственность за то, что произошло, и в первую очередь за эту «секуляризацию смерти», за это «исчезновение смерти» в Смерти. [...] Я могу сказать, что, вероятно, можно привести тысячу причин этого, в том числе грехи епископов, их номинализм и т.д. Но меня не интересуют все эти факторы, потому что я считаю, что то, что привело в конце концов к этой катастрофе внутри христианского мира – к превращению христианства, Christianitas, Oikoumenê, в секуляризированный мир – мир, который, после двух тысяч лет христианства, произвел на свет – «потребителя» [...]. Обоженый человек, люди, которым Христос сказал: «Я завещаю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство, да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем» (Лк 22:29–30), сегодня – «потребители», те, кто имеет право на то, чтобы их жевательная резинка имела сертификат качества от Федерального управления по контролю за продуктами и лекарствами. Мы видим пророков и святых этой «веры потребительства» – этого ужасного Ральфа Надера9, воспоминание о котором заставляет меня думать каждый раз, когда я собираюсь съесть кусок хлеба: «А что сказал бы об этом мистер Надер?» Потребитель, считающий калории и бегающий трусцой в шестидесятилетием возрасте, потому что мечтает о лишних двух годах жизни... Все это – секуляризм, не карикатура, а самая его суть.

Если евангелие, которое я услышу сегодня в семичасовых новостях, – это весть о «машине, созданной для 80-х годов», и это есть нечто абсолютно новое, eschaton, если телевидение объявляет как о спасении, например, о бритве нового поколения, то вы можете ощутимо измерить катастрофу. А что происходит в исламе? Там нет ни одного обоженого человека, но тем не менее сегодня они, руководимые их ужасным Хомейни, восстали против «потребителя»... (Они не желают той дешевой жизни, которую предлагает им Запад, с христианством в нагрузку, они его ненавидят.) Потребитель существует только в рамках христианства. И это очень серьезная проблема, которая должна была бы немедленно и навсегда излечить нас от триумфализма.

Когда вы пойдете к исповеди, попытайтесь, начиная прямо сейчас, тратить меньше времени на свои «нечистые мысли» – они просто затопили исповеди! – и исповедоваться так: «Исповедуюсь Тебе, Господь мой и Бог мой, в том, что и я способствовал тому, что этот мир превратился в ад потребительства и богоотступничества».

Отказ от эсхатологии

В чем же исторические причины всего этого? Это очень просто: причина в отказе христиан от раннехристианской эсхатологии, в простых, не богословских выражениях – в отказе от веры в Царство Божие. Для Христа, апостолов, Церкви kêrygma – возвещение Евангелия – не была вестью о каком-то отдельно взятом явлении, не была даже вестью о спасении. «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное» (Мк 1:15): тема христианства – Царствие Небесное! Мы верим в Бога не потому, что Он может сделать нас счастливыми в этом мире, одновременно обещая нам, как некий бонус, загробную жизнь. Мы верим в Бога, Который открыл нам, что Он создал этот мир для того, чтобы в конце (а «конец» по-гречески – eschatori) Бог стал всем, «все во всем». Мы верим, что во Христе каждый из нас увидит «образ несказанной Его славы», что мы все, как говорится в молитве Пятидесятницы, будем «помазаны Духом Святым» и станем пророками и царями, что в конце концов слава Божия, Shekinah, причастие, знание, мудрость – все это восторжествует и мир воистину станет храмом Бога и Вечной жизни. Такова была вера, за которую мученики умирали счастливыми.

А потом эта эсхатология стала тускнеть. Почему? Конечно, этому есть исторические причины: статичное общество, потеря ощущения истории, продвижения вперед; я не имею возможности обсуждать это сейчас в подробностях, но это очень важная тема, невероятно важная тема. Да, эта сияющая эсхатология сияет и сейчас, каждый день, когда мы приходим в церковь, когда мы молимся: «Да приидет Царствие Твое», она – моя жизнь, мое спасение, мой смысл. Один человек, которого я пытался уговорить прийти в церковь, спросил: «Батюшка, объясните мне, что я буду с этого иметь?» Лично я никогда ничего не «имел с этого», поэтому понимал тех «счастливых атеистов», которые предпочли наслаждаться своим перечным стейком...

Как только вы серьезно задумываетесь о христианстве, перед вами сразу же возникает Крест. «В мире будете иметь скорбь» (Ин 16:33). Это – знание того, что я грешен, что, прожив в этом мире пятьдесят восемь лет, я ни на шаг не приблизился к Богу. Действительно, мы «ничего не имеем с этого» и потому нередко легко об этом забываем. «Что я буду с этого иметь?» – это равнодушие, стремление к спокойствию. Это ведет к «обслуживанию клиента» – нужно утешить страждущего, радоваться с радующимся... Конечно, мы должны так поступать, но в какой перспективе? Почему? Зачем? Что придает смысл 28 июня 1979 года? А ведь это неповторимый день на пути в Царство Божие! И потому все, дорогие друзья, что мы делаем сегодня, приобретает смысл, сама жизнь приобретает смысл. Именно по этой причине эсхатология Церкви была оттеснена на задний план. Христианская эсхатология секуляризовалась, ею стали пользоваться как оружием против Церкви. Что такое наш сегодняшний утопизм? Что такое марксизм, если не дехристианизированная эсхатология? Что такое вся эта идея «прогресса» (которой мы все, кстати, живем, даже христиане – завтра, больше и лучше!). Конечно Царство Божие, конечно «да приидет Царствие Твое» – американский конгресс только и делает, что говорит «Да приидет Царствие Твое», но их «царствие» будет в этом мире... Марксистское общество, совершившее прыжок «из царства необходимости в царство свободы», это знаменитое «справедливое и человечное общество»...

Неслучайно вся наша телевизионная реклама приобрела эсхатологическое звучание – она относит всё к конечной судьбе человека. Почему? Потому что мы создали этот сатанинский мир. Но это – безумное христианство, это «христианские истины, сошедшие с ума». Горизонт скрыт, и падший человек придумывает себе маленькие утешения – прогресс и т. д., или уподобляется чеховским героям, которые умирают от чахотки и говорят, что следующие поколения будут счастливы... И люди умирают ради следующих поколений! (В своем христианском эгоизме я никогда не мог понять, почему я должен умирать ради того, чтобы какой-то негр в Гане в 2000 году мог купить вторую машину! Почему я должен жертвовать тем драгоценным малым временем, которое мне отпущено в этом мире, в котором умирают люди? Коммунисты умирают, марксисты умирают, и только христиане выживают: они все еще спрашивают: «Что мы будем иметь от христианской веры?» Все остальные готовы умереть за свою утопию.)

Сегодня этот эсхатологический оптимизм секуляризма трещит по швам. Прогресс привел к очередям на заправочных станциях. Война? Вечный мир? В Найаке до сих пор живут несколько баптистов, которые собираются для обсуждения «вечного мира» в этом мире, в котором каждый серьезный человек знает (а Библия знала всегда), что в мире будут воевать до скончания века. Все эти мелкие «божества» – «вечный мир», «хлеб для всего мира», «марш десятицентников»10 – и связанная с ними терминология сегодня ничего не значат. (Почему именно десятицентовая монета, когда даже доллар не имеет смысла?) Так что образовалась трещина... Люди сегодня отказываются не только от секуляризма (и слава Богу, что они это делают!) и консюмеризма, но и от эсхатологии. Сегодня они хотят бежать – в приятное лоно дзен-буддизма. Безответственность! Что такое есть в этой «духовности», что заставляет меня надеяться на то, что само слово «духовность» исчезнет из нашего словаря? Что? Ведь это – побег. Это – отрицание ответственности. Это на деле – очередное отрицание христианской эсхатологии, на этот раз по «религиозным» причинам. [...]