Вера, Надежда и любовь

В четырнадцать лет меня отправили в Чеширскую академию — интернат для мальчиков из неблагополучных семей. Мои родители развелись из-за алкоголизма матери. После этого мне приходилось постоянно нянчиться с пьяной мамой, из-за чего я завалил все экзамены в восьмом классе. Отец и директор школы решили, что мой единственный шанс получить среднее образование — интернат со спортивным уклоном для трудных подростков (расположенный подальше от моей матери-алкоголички).

Буквально сразу по прибытии в Чешир мне объяснили, что последний человек, к которому стоит обращаться по какому бы то ни было поводу, — это заведующий по вопросам дисциплины Фред О'Лири. Здоровенный мужик, бывший игрок футбольной сборной Йельского университета, обладатель тяжелой челюсти и толстой шеи, О'Лири напоминал талисман Йеля — бульдога. Когда этот великан подошел к микрофону, чтобы произнести речь по поводу начала учебного года, все ученики мгновенно притихли. Старшеклассник, сидевший рядом со мной, прошептал мне на ухо:

— Не попадайся ему на глаза. Лучше перейди на другую сторону улицы или провались сквозь землю. Постарайся, чтобы он просто не знал о твоем существовании!

Обращаясь к ученикам, О'Лири высказался кратко и по существу:

— Запрещено — повторяю! — запрещено покидать территорию интерната. Никакого курева, никакого пьянства. Никаких контактов с городскими девочками. Кто нарушит правила, проблем не оберется. Вдобавок я лично надеру ему задницу! — Казалось, на этом речь мистера О'Лири закончилась, но после паузы он, уже мягче, добавил:

— А если у кого-нибудь возникнут проблемы, дверь моего кабинета всегда открыта.

Ох и крепко же эти последние слова засели в моей голове!

После того как я перешел в интернат, мама стала пить еще больше. Она звонила мне в общежитие, не особо заботясь о том, день на дворе или ночь, и заплетающимся языком умоляла бросить все и вернуться к ней. Обещала бросить пить, повезти меня во Флориду на отдых и так далее. Я любил мать, и мне было тяжело ей отказывать. С каждым ее звонком у меня все буквально переворачивалось внутри. Я чувствовал вину, стыд и полнейшую растерянность.

Как-то раз на уроке английского до меня дошло, что учеба не идет мне впрок, — я не мог думать ни о чем, кроме вчерашнего вечернего звонка матери. К моим глазам подступили слезы, и я попросил у преподавателя разрешения выйти.

— Зачем? — спросил учитель.

— Мне нужно к мистеру О'Лири, — ответил я. Одноклассники уставились на меня.

— Что ты натворил, Питер? Может быть, я смогу тебе помочь, — предложил учитель.

— Нет, я хочу повидаться с мистером О'Лири, — твердо сказал я.

Я шел по коридорам школы, и в моей голове звучали слова заведующего по вопросам дисциплины: «Дверь моего кабинета всегда открыта».

Его кабинет находился в большом вестибюле возле парадного входа. Дверь наполовину стеклянная, так что можно было заглянуть внутрь. Втащив очередного нарушителя в кабинет, О'Лири опускал штору, и затем оттуда доносился его рык: «Вчера вечером тебя видели возле пожарки. Ты курил вместе с каким-то парнем и девчонкой из кофейни!» — поверьте мне, бедняге, который все это выслушивал, приходилось несладко.

Как обычно, у кабинета О'Лири томилась унылая очередь. Едва я подошел, мальчишки спросили, за что меня вызывали.

— Меня не вызывали, — ответил я.

— Ты что, псих? Тогда уноси отсюда ноги поскорее! — наперебой зашумели они, но мне больше некуда было идти.

Наконец настал мой черед. Дверь кабинета открылась, и я заглянул в пасть самой Дисциплины. Я дрожал и чувствовал себя весьма глупо, но меня не оставляло ощущение, что некто или нечто направляет меня к этому мужчине — самому страшному человеку в интернате. Я поднял голову, и наши глаза встретились.

— Чего пришел? — буркнул О'Лири.

— В начале учебного года вы сказали, что, если у кого-то возникнут проблемы, дверь вашего кабинета всегда открыта, — пролепетал я.

— Входи, — бросил О'Лири и, указав мне на большое зеленое кресло, опустил занавеску на двери. Затем он уселся за свой стол и уставился на меня. Я посмотрел на него, и по моим щекам полились слезы.

— Моя мама алкоголичка. Она постоянно напивается и звонит мне по телефону. Хочет, чтобы я сбежал из школы и вернулся домой. Не знаю, что делать. Мне страшно. Только не думайте, что я дурак или сумасшедший.

Я уткнулся головой в колени и зарыдал. Не видя и не слыша ничего вокруг, я не заметил, как этот великан тихонечко встал из-за стола и подошел ко мне — подростку, одному из заблудших Божьих детей, сотрясающемуся от рыданий в зеленом кресле.

А потом произошло одно из тех чудес, которые Бог совершает руками людей. Большая ладонь мистера О'Лири ласково легла на мое плечо, и этот внушающий ужас великан тихо произнес:

— Я понимаю тебя, сынок. Знаешь, я сам — алкоголик. И я сделаю все, чтобы помочь тебе и твоей маме. Сегодня же поговорю со своими приятелями из общества «Анонимные алкоголики» и попрошу их связаться с ней.

Это был момент истины! Я понял, что очень скоро дела пойдут на лад, и перестал бояться. Мне казалось, что ладонь мистера О'Лири на моем плече — это ладонь Бога, Христа, Моисея. Впервые такие слова, как Вера, Надежда и Любовь, обрели для меня реальность. Я видел их, ощущал их вкус и был преисполнен веры, надежды и любви ко всем, кто меня окружал.

Так самый страшный человек в интернате стал моим другом. Раз в неделю я с благоговением шел навестить его — словно в церковь. И всякий раз, когда мы встречались с ним в столовой, он бросал на меня дружелюбный взгляд и заговорщически подмигивал. Меня переполняла гордость оттого, что грозный страж дисциплины, внушающий неподдельный ужас остальным ученикам, отнесся ко мне с такой необычайной чуткостью и любовью.

Стоило мне потянуться к нему в трудный час, и он с готовностью помог.

Питер Спекл, Дона Спекл и Сэма Доусон

 

ТУФЛИ

Зачем мы живем, если не для того, чтобы облегчать жизнь друг другу?

Джордж Элиот

 

В тридцатые годы в промышленных центрах США жизнь была не сахар. Вот и в моем родном городке на западе Пенсильвании люди тысячами бродили по улицам в поисках работы. В числе безработных оказались и мои старшие братья. Не то чтобы мы голодали, но все-таки еды у нас было маловато.

Мне, как младшему в большой семье, приходилось донашивать одежду старших братьев. Старые брюки подрезали до колен и латали прохудившиеся места кусками штанин. Рубашки ушивали.

С обувью вообще отдельная история — ее носили до последнего и выбрасывали лишь тогда, когда из прорех уже торчали пальцы.

Помню, перед тем, как мне достались ковбойские туфли, я носил ботинки с потрескавшимися боками и отваливающимися подошвами, хлопавшими при каждом шаге; я подвязывал их резиной, выкроенной из велосипедной камеры.

А теперь о ковбойских туфлях. Одна из моих старших сестер, выйдя замуж, переехала на Запад и поселилась в Колорадо. При всякой возможности она присылала нам старую одежку. Как-то раз перед Днем благодарения мы получили от нее посылку с вещами. Делить подарки собралась вся семья. В углу посылочного ящика примостились туфли. Тогда этот фасон был мне незнаком — равно как моей маме, папе и братьям. Мы все дружно подумали, что это туфли сестры, надоевшие ей.

Мама посмотрела на мои ноги, склонилась над ящиком, выудила оттуда присланную сестрой пару и протянула мне. Я заложил руки за спину, обвел родных беспомощным взглядом и тихо заплакал. Удивительно, но никто из братьев не засмеялся и не стал дразнить меня плаксой.

Я и сейчас, тридцать лет спустя, вспоминаю тот слушай с болью. Мама отвела меня в сторону и сказала, что, к сожалению, больше мне обуть нечего, а на носу зима. Папа просто молча погладил меня по голове, а любимый брат Майк взъерошил мне волосы и пообещал, что все будет хорошо.

Оставшись один в комнате, я примерил обновку. Туфли были цвета бронзы, с острыми носами и высоковатым каблуком. Они хорошо сидели на ноге. Я смотрел на них сквозь слезы и тихонечко всхлипывал.

На следующий день я собирался в школу очень медленно, стараясь подольше оттянуть ту минуту, когда придется надевать туфли. Слезы снова подступили к глазам, однако я сумел сдержать их. В конце концов оттягивать неизбежное было уже некуда, и я пошел в школу — закоулками, чтобы не встретить никого по пути. Однако на школьном дворе мне встретился Тимми О'Тул — мой единственный враг. Он был старше и выше меня, хотя и учился в том же классе.

Взглянув на мою обувку, Тимми завопил:

— Эван нацепил девчачьи туфли! Эван нацепил девчачьи туфельки!

Ох и навалять бы ему! Да только он был гораздо выше и сильнее. Негодяй крепко вцепился в мою руку и даже не думал меня отпускать. Вокруг стали собираться школьники. Не помню, что уж я делал, но вдруг возле нас появился старик Уэбер — директор.

— Марш в школу, — скомандовал он, — скоро звонок!

Я молнией метнулся к двери и вбежал в класс раньше, чем меня успел настигнуть мой мучитель. Тихо, как мышь, я сидел за своей партой, потупив глаза и подобрав ноги подальше под стул, но это отнюдь не мешало Тимми О'Тулу. Всякий раз, проходя мимо, он исполнял небольшой танец, называл меня Эдной и отпускал очередную дурацкую шуточку по поводу туфель сестры.

В тот день на одном из уроков мы проходили тему «покорение Запада». Мисс Миллер рассказывала нам о пионерах Канзаса, Колорадо, Техаса и других западных штатов. Посреди урока в класс вошел старик Уэбер и некоторое время молча стоял, слушая учительницу.

Я относился к директору приблизительно так же, как и другие мальчишки в классе, то есть недолюбливал. Мы считали старика Уэбера дрянным дядькой. У него был дурной нрав, и он благоволил девчонкам. Никто из нас не знал — за исключением, возможно, мисс Миллер, — что некогда мистер Уэбер жил на ранчо в Оклахоме. Мисс Миллер повернулась к нему и спросила, не хочет ли он принять участие в нашем разговоре. Ко всеобщему удивлению, директор изъявил такое желание. Однако вместо того, чтобы затевать привычные нам разглагольствования из учебника, он завел разговор о ковбоях и индейцах. Его рассказ продолжался минут сорок. Он даже пару ковбойских песен спел!

Близился полдень, и скоро нам предстояло идти домой на обед. Вдруг старик Уэбер, расхаживавший во время своей лекции по классу, застыл возле моей парты, прервался на полуслове 11 уставился на присланные сестрой туфли. Я густо покраснел и спрятал ноги еще дальше под стул. И тут он благоговейно прошептал:

— Ковбойские туфли...

— Что, сэр? — переспросил я.

— Ковбойские туфли! — воскликнул он. Одноклассники вытянули шеи, пытаясь разглядеть, куда смотрит старик Уэбер, а он восторженным голосом продолжал: — Послушай-ка, Эван, где ты их раздобыл?

Через минуту весь класс сгрудился вокруг нас — даже мисс Миллер. И все наперебой шептались:

— У Эвана настоящие ковбойские туфли!

Это был воистину счастливейший день в моей жизни. Поскольку урок должен был вот-вот закончиться, мистер Уэбер сказал мисс Миллер, что (с позволения Эвана, конечно) все ребята могут подойти ко мне и получше рассмотреть эту легендарную обувь.

Одноклассники, и Тимми О'Тул в том числе, по очереди проходили мимо меня и разглядывали мои ковбойские туфли. Тут волей-неволей почувствуешь себя исключительно важной персоной, но мама всегда предостерегала меня от гордыни, поэтому я всячески старался побороть самодовольство. Наконец пришло время обеда.

Я еле выбрался из школы, так как всем хотелось идти рядом со мной. Потом ребята стали просить, чтобы я дал им примерить мою обновку. Я ответил, что подумаю. После обеда я спросил у мистера Уэбера, можно ли дать ребятам примерить мои туфли. Директор на минуту задумался и потом сказал, что я могу позволить примерить их мальчишкам, но никак не девчонкам. Забавно: он придерживался по этому поводу того же мнения, что и я. Итак, все мальчики из нашего класса померяли мои туфли — даже Тимми О'Тул, хотя ему я их дал в последнюю очередь. И Тимми оказался единственным, кроме меня, кому они пришлись впору. Он хотел, чтобы я в письме попросил сестру купить и ему пару. Но передавать ей его просьбу я не стал. Я был единственным владельцем ковбойских туфель во всем городе, и такое положение дел меня вполне устраивало.

Пол Э. Мохини

 

ЛЫСЫЙ

Сколько буду жить, не забуду своего знакомства с Элвином С. Хассом. Дело было в 1991 году, когда я устроился на работу в исправительное учреждение для несовершеннолетних. Вы можете подумать, что староста, представлявший мне своих одноклассников на первом уроке, так его и назвал — Элвин Хасс. Как бы не так! Он сказал: «Лысый».

Услышав эту кличку, я почему-то испытал неловкость. Рослый вкрадчивого вида заключенный пожал мне руку, избегая глядеть в глаза. Нет нужды говорить, что Лысый был лыс. На выбритой до блеска башке красовалась большая и весьма устрашающая татуировка (да-да — прямо на голове!) — эмблема «Harley-Davidson». Впрочем, вокруг своей лысины парень таки оставил волосы, и они свисали до самых плеч. Я поймал себя на том, что пялюсь на него, будто на какую-то диковину, и отвел взгляд.

Как учитель, я стараюсь сохранять самообладание в стрессовых ситуациях. Должен признаться, что мой первый урок в том классе иначе как стрессовой ситуацией назвать было нельзя. Выходя из класса после урока, «Лысый» сунул мне записку. «Только этого не хватало! — подумал я. — Должно быть, там написано, что его друзья-рокеры шкуру с меня спустят, если я не поставлю ему хорошую оценку. Ну или что-то в этом роде».

Когда все разошлись, я прочел записку. Она гласила: «Уч [он всегда называл меня «Уч»], завтрак очень важен для пищеварения. Не опаздывайте к завтраку — иначе беда! Лысый (Горный Хиппи)».

Лысый учился хорошо, но говорил мало. Зато он почти каждый день вручал мне записку с какой-нибудь поговоркой, забавной новостью, историей из жизни или полезным советом. Я с нетерпением ждал этих записок и даже немного огорчался, если он почему-то их не оставлял. Все его записки хранятся у меня до сих пор.

Мы с Лысым поладили. Давая ученикам учебный материал, я почему-то всегда чувствовал, что ему мои слова нужны и понятны. Парень молча впитывал все, что я говорил.

Окончившие курс ученики получали соответствующие сертификаты. Лысый всегда отлично работал на моих занятиях, и мне было очень приятно выдавать ему этот документ. Когда я вручал его Лысому, мы были одни в классе. Я крепко пожал парню руку и от всего сердца сказал, что мне приятно иметь такого ученика и меня радует его трудолюбие и интерес к предмету. Ответ Лысого произвел на меня неизгладимое впечатление. Тихим спокойным голосом он произнес:

— Спасибо, Ларри. Вы первый учитель в моей жизни, который сказал, что я делаю что-то правильно.

Должен отметить, что я — человек старой закалки. Я вырос в консервативной среде и твердо верю, что каждый преступник должен расплачиваться за содеянное. И все же меня мучает вопрос: не оказался ли Лысый в тюрьме только потому, что в свое время никто не сказал ему: «Хорошая работа! Молодец, ты все сделал правильно».

Тот случай разбудил в моем сердце желание всегда поощрять учеников добрым словом.

Ведь и ты сказал мне тогда, что я что-то делаю правильно, — спасибо тебе за это, Лысый!

Ларри Терхерст

 

СЛЕД В МОЕМ СЕРДЦЕ

Одни люди, войдя в нашу жизнь, потом исчезают из нее бесследно. Другие — запечатлеваются у нас в сердце; благодаря им мы уже никогда больше не будем прежними.

Таня Кува

 

Холодным январским утром в мой класс для отстающих вошел новый пятиклассник, которому суждено было оставить следы у меня в сердце. Когда я впервые увидела Бобби, на нем, несмотря на неласковую погоду, была только безрукавка и подстреленные потертые джинсы. В одном из туфель не хватало шнурка, и при ходьбе он громко хлопал по полу. Но даже будь этот мальчик одет поприличнее, он все равно отличался бы от нормальных благополучных детей. У Бобби был такой потерянный и затравленный взгляд, какого я не видела прежде и надеюсь не увидеть больше никогда.

Бобби не только выглядел странно, но и вел себя, хм... нестандартно. Посмотрев на него, я поняла: ему нужен даже не класс для отстающих, а группа, где обучают элементарным правилам поведения в человеческом обществе. Бобби не сомневался, что умывальник в коридоре — это писсуар, его нормальным способом общения был крик, и он никогда никому не смотрел в глаза.

Бобби постоянно отпускал неуместные реплики во время занятий — однажды, например, гордо заявил, что учитель физкультуры дурно пахнет, и заставил его опрыскаться дезодорантом.

Кроме отвратительного поведения, Бобби отличался еще и отсутствием всякой успеваемости. В свои одиннадцать лет он не умел ни читать, ни писать и даже не знал букв алфавита. Сказать, что он был не таким, как другие ученики, — значит не сказать ничего. Я была уверена, что Бобби попал в мой класс по недоразумению, но, заглянув его личное дело, с изумлением обнаружила, что IQ у него в норме. В чем же причина такого странного поведения? Я побеседовала со школьным психологом, и он сказал, что виделся с матерью Бобби.

— Бобби намного более нормален, чем его мать, — заявил психолог.

Я просмотрела личное дело мальчика внимательнее и выяснила, что первые три года своей жизни он провел в приемной семье. После этого его вернули матери, и с тех пор они не реже одного раза в год переезжают в новый город. Вот такие дела.

Поскольку интеллект Бобби в порядке, он останется в моем классе, решила я. Мне приходилось иметь дело со сложными учениками, но этот мальчик перещеголял их всех. Нужно было учитывать его в планах своих уроков — и уже одно это создавало чудовищные трудности. Первые несколько недель после того, как он попал в мой класс, я каждое утро просыпалась с тяжестью в желудке и боялась идти на работу. Случались дни, когда я ехала в школу с отчаянным желанием, чтобы Бобби не явился в класс. Я всегда с гордостью считала себя хорошим учителем и не могла себе простить, что не люблю одного из своих учеников.

Тем не менее, хотя Бобби буквально сводил меня с ума, я изо всех сил старалась относиться к нему так же, как к остальным ученикам, и не позволяла другим детям обижать его в классе. Однако за пределами классной комнаты ученики не отказывали себе в удовольствии поиздеваться над ним. Они вели себя словно дикие животные, травящие больного или раненого сородича.

Приблизительно через месяц после поступления в нашу школу Бобби пришел в класс в порванной рубашке и с разбитым носом — перед занятиями на него напали несколько учеников из моего же класса. Бобби уселся за свою парту, делая вид, будто ничего не случилось. Мальчик раскрыл книжку и попытался читать... на страницы капали слезы вперемешку с кровью. Я немедленно отослала ребенка в медпункт, а сама стала распекать поколотивших его учеников. Я говорила им, что ненавидеть парня лишь за то, что он не такой, как они, стыдно! Кричала, что странное поведение Бобби — повод пожалеть его и проявить доброту. И где-то посреди этой тирады я вдруг услышала свои слова будто со стороны и поняла, что должна изменить собственное отношение к этому непростому ученику.

Тот случай изменил мои чувства к Бобби. Я наконец смогла заглянуть за завесу его странного поведения и увидеть обычного мальчика, отчаянно нуждающегося в заботе. Мне стало ясно, что настоящий учитель должен не просто преподавать учебный материал, но и удовлетворять некие более глубокие потребности своих учеников. У Бобби были особые потребности, и я должна была на них откликнуться.

Я стала покупать ему одежду у Армии Спасения, тщательно выбирая одежку, чтобы она была стильной и не очень поношенной, — а то одноклассники смеялись над ним из-за того, что у него всего три рубашки. Бобби эти вещи очень радовали и благодаря им его самооценка значительно повысилась. И еще я провожала мальчика до школы, когда была опасность, что его поколотят, и занималась с ним перед уроками, помогая делать домашние задания.

Просто удивительно, какие перемены произошли с парнишкой благодаря новой одежде и моему вниманию. Мальчик выбрался из своей раковины, и я увидела, что он вполне симпатичный ребенок. Поведение Бобби улучшилось, он даже стал иногда смотреть мне в глаза. Я больше не боялась идти на работу и с нетерпением оглядывала школьный коридор, если он вдруг где-то задерживался.

Я заметила, что, когда изменилось мое отношение к Бобби, остальные мои ученики тоже стали относиться к нему иначе. Они перестали травить его и признали членом коллектива.

И вот однажды Бобби принес в школу записку, где сообщалось, что через два дня он уезжает в другой город. Мое сердце оборвалось. Боже мой, я даже не успела одеть его как следует! В перерыве я помчалась в магазин и купила ему полный комплект одежды. Отдавая Бобби покупки, я сказала, что это прощальный подарок от меня. Увидев бирки, Бобби произнес:

— Сколько себя помню, у меня никогда не было новой одежды.

После уроков несколько учеников подошли ко мне и попросили разрешения устроить на следующий день прощальное чаепитие для Бобби. Я позволила, но про себя подумала: «Они даже уроки как следует сделать не в состоянии, а организовать праздник — тем более». К моему изумлению ребятам это удалось. Наутро они принесли торт, ленточки, шарики и подарки для Бобби. Бывшие мучители стали его друзьями.

В последний день в нашей школе Бобби явился в класс с полным рюкзаком детских книг. После того как закончилось чаепитие, которое ему очень понравилось, я спросила, что он собирается делать с книгами.

— Эти книги для вас, — ответил Бобби. — У меня много книг, вот я и подумал, может быть, какие-то из них вам пригодятся.

Откуда столько книг у бедного ребенка, имеющего всего три рубашки? Наскоро пролистав книги Бобби, я обнаружила, что большинство из них — библиотечные, из тех городов, где он жил прежде. На некоторых стояла печать «Личный экземпляр учителя». Очевидно, что мальчик добывал их весьма сомнительными путями. Но сейчас он подарил мне то, что мог! Воистину, Бобби отдал мне все, чем владел, не считая одежды, которую купила ему я.

Прощаясь, Бобби изъявил желание со мной переписываться. Он покинул класс с моим адресом в кармане, оставив у меня на столе книги, а в сердце — след.

Лаура Д. Нортон

 

He нужно плакать у моей могилы. Меня там нет.

Я не уснул.

Я — тысяча безудержных ветров. Я — изумрудный блеск снегов.

Я — солнца свет на плодородном поле. Я — дождь осенний.

Когда проснешься в утренней тиши, Я — в птицах, воспаряющих легко к рассветным небесам.

Я — звезд сияние в ночи.

Не нужно плакать у моей могилы. Меня там нет.

Я не уснул.

Автор неизвестен

 

ЗОЛОТОЙ ЖУРАВЛИК

Арт Бедри преподает оригами (японское искусство изготовления фигурок из бумаги) в «Институте Аа-Фаржа для тех, кто никогда не перестает учиться» в городе Милуоки, штат Висконсин. Однажды ему предложили представлять это почтенное учебное заведение на выставке в большом торговом центре в Милуоки. Арт решил подготовить к этому мероприятию пару сотен бумажных журавликов, чтобы раздавать их людям, которые остановятся возле его стенда.

Так он и поступил. Однако накануне выставки случилось нечто странное: внутренний голос велел Арту сделать еще одного журавлика — из золотой фольги. Голос звучал так настойчиво, что Арт начал перебирать свою коллекцию бумаги для оригами. В конце концов ему удалось найти листок блестящей золотой фольги.

«Зачем я это делаю?» — спрашивал себя Арт. Он никогда прежде не работал с фольгой, а она сворачивается далеко не так ровно и аккуратно, как цветная бумага. Но голос внутри настаивал.

Арт хмыкнул и попытался пререкаться: «Почему именно фольга? С обычной бумагой работать намного проще». «Делай, что тебе говорят! — не унимался голос. — Завтра отдашь этого журавлика». Тут Арт потерял терпение. «Кому?» — возмутился он. «Настанет время — узнаешь», — заверил его загадочный внутренний собеседник.

Долго и кропотливо Арт возился с непослушной фольгой, и наконец у него получился изысканнограциозный золотой журавлик, — казалось, вот- вот он взмахнет крыльями и улетит. Арт бережно положил прекрасную птицу в большую коробку — к тем двумстам цветным бумажным журавликам, которых он сделал в предыдущие недели.

На следующий день возле стенда, где стоял Арт, останавливались десятки людей, и все они спрашивали его об оригами. Арт демонстрировал им свое искусство, делился маленькими секретами и объяснял, как нужно сгибать бумагу. И вдруг его как будто ударило током — он увидел ту, о которой ему говорил внутренний голос! Именно ей он должен был отдать золотого журавлика. Почему? Арт не знал. Он никогда прежде не видел эту женщину.

Женщина смотрела, как он аккуратно сворачивает из розового листа бумаги журавлика с изящными крыльями, и молчала. Арт опустил руку в коробку с бумажными журавликами, и его и пальцы нащупали грациозную золотую птицу, над которой он трудился весь прошлый вечер. Достав золотого журавлика, он положил его женщине на ладонь.

— Не знаю почему, но вчера во мне зазвучал отчетливый голос, велевший отдать этого журавлика вам. Журавль — древний символ умиротворения, — сказал Арт.

Женщина бережно держала золотого журавлика, словно тот был живой. Ее глаза наполнились слезами.

— Три недели назад умер мой муж, — слова давались женщине с трудом. — И сегодня я впервые вышла из дома. Сегодня... — она взглянула на золотого журавлика на своей ладони и вытерла слезы свободной рукой, — у нас золотая свадьба.

Женщина подняла голову и посмотрела на Арта. Ее голос заметно окреп:

— Спасибо вам. Теперь я знаю, что мой муж обрел покой. Вы понимаете? Тот голос, что вы слышали, — это голос Бога, а журавлик — Его дар. Это самый замечательный подарок на 50-ю годовщину свадьбы, какой я только могла получить. Спасибо за то, что вы прислушались к своему сердцу.

Патриция Лоренц